Лев Гурский - Никто, кроме президента
Если не считать его тяги к бульварным изданиям и нехватку юмора, Сердюк был идеальным бодигардом. В его присутствии из всех возможных видов смерти гибель от рук террориста мне грозила в последнюю очередь. Да и террористы сегодня предпочитают выбирать в мишени граждан попроще, без оружия и охраны. Во времена своего банкирства я больше опасался не за себя и не за супругу Олесю Ивановну, а за клиентов. Легче рвануть операционный зал, чем директорский «Мерседес». К счастью, бог и Сердюк упасли меня от эксцессов…
– Василь Палыч, а вы Звягинцева знаете? – Сердюк выглянул из газет, прерывая мою медитацию.
– Какого, режиссера? – машинально спросил я.
У меня в мозгу иногда застревают не относящиеся к делу фамилии. Около года назад, когда дипломат Козицкий еще кантовался в Европе, его занесло на какой-то кинофестиваль. Помню фильм ужасов про двух пацанов и робота, который зачем-то притворялся их отцом. Когда этот терминатор шмякнулся с верхотуры и из него посыпались шестеренки, я сбежал из зала.
– Зачем режиссера? Олигарха, – уточнил мой охранник. – Крупного, тут написано, производителя…
В этом месте Сердюк слегка замялся: так уже не раз бывало, когда ему попадалось неподобающее для моего уха словечко. Он вытащил из кармана затрепанный словарик, перелистал, молча шевеля губами, и с облегчением нашел приличную замену:
– …контра-цеп-тивов. Тут пишут, что этого чудака сперли. Баба его места себе не находит. Чуть ли не лимон предлагает за помощь в розысках. Теперь контра… цептивы подскочат в цене, наверняка.
– Там так написано?
– Нет, это я своим умом прикинул, – солидно ответил Сердюк. – Закон экономики, Василь Палыч, вы же лучше меня знаете… Эх, черт, надо мне было в аэропорту затовариться упаковкой штук на сто, про запас.
Мечтатель-хохол не переставал меня удивлять. Личная жизнь Сердюка протекала на моих глазах и, ввиду серьезного его отношения к службе, интенсивностью не отличалась. При нынешних темпах разврата этой упаковки хватило бы ему лет на пять.
– Неужели больше ничего интересного вы здесь не вычитали? – Я счел нужным перевести разговор на другую тему.
– Много, много интересного, – заверил меня Сердюк, – даже и про нас есть. Пишут… где это я находил?.. Ага, в новостях, вот пожалуйста, читаю: «Исполняющий обязанности Генерального секретаря ООН Василий Пэ Козицкий прибыл в Москву с трехдневным рабочим визитом»… Слушайте, а почему «рабочим»? Они намекают, что вам здесь работать придется? А я-то думал, у нас в Москве одна протокольная мелочовка, щадящий режим охраны, П-4. Я потому и взял с собою только троих: Дюссолье, Палинку и австрияка этого, Шрайбера…
– Нет-нет, газетчики перепутали, – успокоил я всполошившегося Сердюка. – Рядовой протокол. Сейчас вот отсижу в президиуме культурной конференции, завтра отмечусь в Кремле, послезавтра совместное посещение синтез-балета в Большом. И домой.
Бывший мой босс Гектор любил повторять: «Был бы визит, а рабочим я его сделаю сам». Чистым протоколом была только сегодняшняя конференция – мой запоздалый долг ЮНЕСКО. Главной же целью поездки были, естественно, обе встречи с президентом Волиным, причем на вторую, неформальную, я возлагал особые надежды. За три часа сидения в одной театральной ложе нетрудно выяснить, имеет ли Москва что-нибудь против меня, а если да, то как с этим справиться. Давным-давно, когда я еще был послом Украины, мне случилось мельком законтачить с Волиным – тогда еще некрупным чиновником кремлевской администрации. В ту пору он производил благоприятное впечатление. Деликатный парень, исполнительный, без признаков гонора. Но фиг его знает, какой он сейчас. Высокие посты, всем известно, портят людей. Может, и я, сделавшись генсеком, сосредоточу в своих руках огромную власть и превращусь в натурального крокодила.
– Василь Палыч, а что такое синтез-балет? – подал голос Сердюк.
– Это новое изобретение, вроде солянки, – важно объяснил я своему бодигарду. Благо мне самому растолковали эту премудрость на прошлой неделе, и я еще не успел забыть. – Будут и танцы, и пантомима, и лазерное шоу – все в одном флаконе… Между прочим, роль Марфы станцует твоя разлюбезная Светлана Васильчикова.
– Шутите! – Сердюк всплеснул руками, роняя газеты. – Честное слово?
Этой весной мадам Васильчикова одарила Штаты гастролью в составе сборной труппы «Bolshoy в Нью-Йорке». Одно представление этой дикой халтуры в кокошниках и соболях мне, скрепя сердце, пришлось высидеть вместе с президентом Индонезии. Тот был в восторге от русской экзотики, а в еще большем восторге был Сердюк – от Васильчиковой. Он искренне считал эту брунгильду в пуантах 44 размера образцом женской красоты и грации.
– Честное ооновское, – поклялся я. – Станцует. Зуб даю. Мне программу прислали по факсу.
– Тогда я возьму с собой стереотрубу… – в радостном оживлении сообщил мне Сердюк. Но тут же, покраснев, добавил с преувеличенной деловитостью: – …в смысле чтобы зрительный зал сверху осмотреть. На предмет снайперов.
3. ШКОЛЬНИК
– …Нет, Федя, это не Жванецкий! Напоминаю, что до третьего раунда можно было не спешить называть имя гостя. К сожалению, наш Федор Петрович Кашинцев, сектор номер три, поторопился и не угадал. Но! Его идея была интересной и остроумной. Давайте же поаплодируем Федору Петровичу. На сегодня он выбывает из игры, а мы с вами уходим на пять минут рекламы!
На мониторах пошла веселенькая компьютерная заставка. Дети с поросячьим визгом устремились кто в туалет, кто к автоматам с бесплатной «Пепси» и леденцами. Я же утер трудовой пот и поплелся из студийного павильона на лестницу – курить и расслабляться.
Расслабиться не вышло. Едва я запалил свою «Яву», как услышал сверху:
– Добрый ве-е-е-чер, Лев Абрамович!
По лестнице спускались Миша Леонтьев вместе с каким-то болотным хмырем полузнакомого вида. То ли социологом, то ли сексологом, то ли астрологом – вечно я путаю этих довольных жизнью дуремаров, перебегающих с канала на канал. Миша, как всегда, был со мною барственно-приветлив, зато полузнакомый хмырь не церемонился. Проходя мимо, он похлопал меня по плечу и хихикнул: «Привет, Школьник!» А на середине лестничного пролета обернулся и дурашливо продекламировал: «Учиться, учиться и учиться!»
Скотина, уныло подумал я. Еще один фигляр хренов – какой, интересно, по счету у меня? Стотысячный, наверное. Ну почему, скажите на милость, мне не быть хотя бы Рабиновичем? Достойная фамилия. Откровенная и прямая. С отчасти криминальным – что сегодня небесполезно – намеком на того самого Рабиновича, который ходил на дело. Ладно, пусть не Рабинович. Я даже готов носить неразгрызаемую, как старая слежавшаяся вобла, фамилию Каценеленбоген и с затаенным ехидством наблюдать за муками кадровиков. Но не повезло. Наш еврейский бог оказался таким же чертовым юмористом, как и его скандинавский кореш, глумливый пакостник Локи. В результате я родился Школьником.
С этим клеймом более-менее терпимо было только в школе. Уже в Гнесинке, где я постигал теорию музыки, каждый третий баритон и каждый второй бас считали необходимым гыгыкнуть при встрече и сморозить какую-нибудь глупость про школьника, забывшего дома дневник. В армии сержант-молдаванин, кряжистый, как старый бук, и такой же башковитый, упорно считал меня второгодником, которого выпихнули на срочную из последнего класса. В музыкальном журнале, куда я после армии пришел в отдел критики, меня держали за малыша лет двадцать и продолжали посылать за пивом и сигаретами, даже когда я приблизился к сороковнику и стал ответсеком. «Эй, Школьник, сгоняй по-быстрому в магазин! Ну не упрямься, коллектив ждет, давай-давай!» Одно время я был близок к тому, чтобы сдать бастион и взять фамилию жены. Но та, как назло, носила старинную поповскую фамилию. От превращения в Льва Абрамовича Крестовоздвиженского меня удержало природное чувство гармонии.
При совке я был приговорен до старости ходить в юношах. Моя фамилия настраивала всех на легкомысленный лад. Таких не выдвигали на большие посты – что, мол, еще за Школьник в нашем взрослом учреждении? Не смешите серьезных людей. Началом своей карьеры в правительстве я был обязан путчу и недолгому демократическому разброду в кадрах, когда на должности ставили кого ни попадя – лишь бы не идиот и не красный. В своем Минкульте я поднимался по ступенечкам, не пропустив ни одной: референт, ведущий специалист, завотделом, завсектором, замминистра, первый замминистра и, наконец… Ура-ура. Школьник стал начальником. Удивительно, что из министров меня турнули лишь при Волине, и то далеко не сразу, а когда премьером поставили Клычкова. В прежних правительствах, где тон задавали аспиранты и завлабы, был уместен и Школьник. В новом кабинете министров, очень похожем на старый партхозактив, Школьнику места, само собой, не нашлось. Вместо меня на культуру бросили Колюню Соловьева, моего однокашника по институту Гнесиных и не то двоюродного, не то троюродного племянника «Подмосковных вечеров». Номенклатурный зад анкетно безупречного Колюни за три секунды овладел моим бывшим креслом. Я в нем хотя бы ерзал. Теперь оттуда не слышны даже шорохи…
