Полина Дашкова - Небо над бездной
– Интересно, а бывают веселые сомнамбулы? – спросила Соня и подумала: «Хотела бы я сама понять, что они со мной сделали. Да, конечно, вначале они меня усыпили, вкололи какую-то дрянь, но с тех пор прошло много времени, и потом уж никто пальцем не тронул. Разве что доктор Макс считал пульс и стукал по коленкам».
– Соня, у вас депрессия. Вам нужно как-то встряхнуться, начать жить и работать, – сказал Зубов, тревожно глядя ей в глаза.
– Иван Анатольевич, не волнуйтесь, я справлюсь, – она заставила себя улыбнуться. – Просто мне действительно тяжело расставаться с дедом. Все-таки ему девяносто.
– А вот у нас и третий замечательный довод, – послышался позади бодрый голос Кольта.
«Те, кто похитил меня, тоже приводили этот довод», – хотела сказать Соня, но промолчала.
В Москву из Гамбурга летели втроем. Кольт спал. Зубов сидел рядом с Соней, пытался разговорить ее, но не сумел и хмуро уткнулся в газету.
«Бедняга, он устал от меня. А как я от себя самой устала, словами не выразить», – подумала Соня, глядя в темный иллюминатор.
– Сколько дней вам нужно, чтобы прийти в себя? – спросил Зубов на прощанье возле двери ее московской квартиры.
– Не знаю.
– А кто знает?
– Никто.
– Ладно. Сегодня пятница. Я позвоню вам в понедельник.
Больше всего на свете ей хотелось, чтобы ее оставили в покое. И вот он, долгожданный покой. Пустая тихая квартира. На кухонном столе записка.
«Ура! Утвердили на роль вертухая (со словами!!!) в ист. сериале про репрессии. Лечу на Соловки. Авось прославлюсь (если не сопьюсь). Целую тебя нежно, люблю очень. Твой Нолик».
Школьный дружок, верный Арнольд, часто приходил сюда, возможно даже ночевал, и тщательно вылизал квартиру, что было совсем на него не похоже. Большего неряхи и разгильдяя Соня в жизни не встречала.
«Может, выйти за него замуж? – подумала Соня. – Он будет любить меня очень, целовать нежно. Чистота и порядок говорят сами за себя. Они просто кричат о глубоких и серьезных чувствах Нолика. Он ради меня готов жертвовать собой. Что же мне еще нужно? В тридцать лет пора уж иметь семью, родить ребенка. Я вполне могу вернуться в свой НИИ, работать над докторской. Все материалы готовы, остается только сесть и писать. Мы с Ноликом хорошая пара. Он актер, я ученая дама, биолог. У нас должен получиться удивительный ребенок, если, конечно, Нолик пить не будет».
Перед глазами замелькал ряд идиллических картинок. Круглая добродушная физиономия Нолика в тот волшебный миг, когда она скажет ему: все, Арнольд, я решилась, мы женимся. Сама эта женитьба, застолье в каком-нибудь дешевом ресторане на окраине. Крики «горько», салат оливье и заветренная буженина. Пунцовые щеки и поджатые губы Раисы Андреевны, мамы Нолика. Вот уж кто Соню никогда не полюбит. Впрочем, это пустяки. Главное – сам Нолик. Разве плохо будет жить с ним под одной крышей, спать в одной постели? А потом придет счастье, Арнольдович или Арнольдовна, гениальный обожаемый младенец, не важно, какого пола.
Соня довольно ясно представила себе все, кроме самого главного – ребенка. Вместо трогательного детского плача она услышала крики чаек, плеск волн и мгновенно почувствовала такой холод, что пришлось достать из шкафа второе одеяло.
«Вы не сумеете вернуться в мир профанов. Вы слишком много знаете о жизни, чтобы просто жить. Хотите вы или нет, но вы уже с нами. Вы одна из нас. Все это замечательно изобразил господин Гете в «Фаусте», перечитайте на досуге».
Соня повернулась к стене, уткнулась в подушку, но в полной темноте, сквозь сжатые веки, все равно видела лицо Эммануила Хота, узкое, темное, изрытое оспинами. Древний магический прием – вырезание следа из земли. Овальный кусок глинозема – вот что такое лицо Хота.
Они именуют себя имхотепами. Они действительно знают о жизни слишком много, чтобы просто жить. Но может, совсем наоборот: они ничего не знают? Их мир иллюзорен, холоден и мертв. Они верят, что сохранить вечную молодость может лишь тот, кто никого не любит. А это есть смерть.
За окном взвыла сирена, звук нарастал, приближался. Соня встала, отдернула штору. Замелькали синие отблески мигалки. По переулку промчалась «скорая». Когда вой затих, Соня услышала, что звонят в дверь.
Было воскресенье, десять часов утра. Взглянув в глазок, она увидела доктора Макса.
– Соня, откройте, умоляю, – сквозь дверь голос его звучал вполне отчетливо, – нам нужно поговорить.
Когда люди Зубова забирали Соню с борта яхты Эммануила Хота, доктор Макс преградил путь, у него в руке был пистолет, и прощание получилось нехорошим.
«Ты не уйдешь, Софи. Ты должна найти ответ, это твой долг, твой крест. Ты не можешь все бросить и забыть. Цисты у нас. У тебя ничего не осталось», – так, кажется, он сказал.
Из всех обитателей проклятой яхты он единственный говорил по-русски и был похож на живого человека. Соне даже стало жалко доктора Макса, когда кто-то из людей Зубова схватил его сзади за ноги и повалил.
И вот теперь он стоял за дверью ее московской квартиры, умолял впустить. Свет снаружи, на лестничной площадке, был достаточно ярким, чтобы даже сквозь глазок заметить, как доктор Макс похудел, осунулся, какой он бледный и несчастный.
Соня тронула задвижку и заметила, что она едва держится на двух разболтанных винтах.
– Я один, я ничего плохого вам не сделаю. Вы можете вызвать милицию, можете позвонить Зубову, но будет лучше, если вы просто впустите меня.
– Хорошо, – сказала Соня и открыла дверь.
Доктор Макс не вошел, а просочился в узкую щель, захлопнул дверь, оглядел замок и быстро прошептал:
– У вас есть отвертка?
– Кажется, была. Зачем вам?
Макс показал глазами на задвижку, скинул куртку. Руки у него тряслись.
– Соня, слушайте меня внимательно, у нас очень мало времени. Пока вы будете одеваться, я попробую починить замок. Потом мы пойдем куда-нибудь позавтракаем, – он справился наконец со шнурками, разулся.
– Макс, что происходит?
– Потом объясню. Где инструменты?
– Идемте, покажу, – она открыла тяжелый нижний ящик кухонного шкафа. – Берите все, что вам нужно, а я, с вашего позволения, приму душ. Я только что проснулась.
– Хорошо. Но, пожалуйста, быстрее.
«Он выманит меня из дома, и в каком-нибудь тихом переулке они затащат меня в машину, – думала Соня, стоя под горячим душем, – надо было включить телефон и позвонить Зубову. Зачем я вообще впустила доктора Макса? Почему так спокойно оставила его одного распоряжаться в моем доме? С какой стати он вдруг взялся чинить задвижку? На самом деле она уже лет десять держится на одном винте, просто раньше никто этого не замечал. Может, он блефует? Устроил хитрую инсценировку перед похищением?»
Нет, пожалуй, доктор Макс не блефовал. Она поняла это, как только увидела его изможденное, бледное до синевы лицо, красные воспаленные глаза, трясущиеся руки. Но дело даже не в том, как он выглядел, как вел себя и что говорил. Соня прекрасно понимала, что второго похищения не будет. После такого позорного провала они должны изменить тактику. Они станут действовать спокойней, тоньше. Они будут рядом и продолжат обрабатывать ее, им ведь нужно ее добровольное согласие.
Глава вторая
Москва, 1921
«Весна, чудесное раннее утро. Грациозные облака похожи на призраки маленьких танцовщиц в газовых пачках, с белыми развевающимися волосами. Воздух удивительный, пьяный, счастливый. Ну и что? Она меня совсем не любит, и, стало быть, все напрасно».
Федя Агапкин шел по Тверской-Ямской улице. Ему было жарко в кожанке, он прятал печальные глаза под козырьком фуражки. Трамвай прозвенел, в грязных стеклах тускло вспыхнуло солнце. Прошел дворник с метлой, мелко, вразвалочку, просеменила баба с ведром, накрытым тряпицей.
– Пирожки горячие, пирожки с горохом, с ливером, с пылу, с жару, – пропела она басом, поравнявшись с Федором, – гражданин чекист, купи пирожок!
«Не любит, – думал Федор, – и эта ласковая утренняя дымка, нежный оттенок неба, какой бывает только в апреле, эти отблески солнечного света, этот я, здоровый, сытый, сильный, – ничего не нужно. Таня, Танечка, сколько еще ты будешь меня мучить? Сколько еще мне страдать? Не любишь, так отпусти, я бы нашел себе другую, простую веселую девушку, жил бы с ней, спал бы с ней. Нет. Я уже пробовал. Нет. Не могу с другой. Танечка, не могу, отпусти!»
Из подворотни вылетела стая беспризорников, бросилась врассыпную, кто-то помчался наперерез трамваю, кто-то успел вскочить на подножку. Трель милицейского свистка, крики «Атас!», «Держи!», вой и брань бабы наполнили улицу.
– Ограбили! Убили! Убили, ироды!
Двое проворных оборвышей успели на бегу сдернуть с ведра тряпицу, утащить несколько пирожков.
«Что же я все твержу: отпусти! Разве она держит меня?» – горько спросил себя Федор, но не сумел самому себе ответить. Не было ответа на этот вопрос и никогда не будет.
