Фридрих Незнанский - Возвращение в Сокольники
Турецкий медленно брел по темнеющей улице, глядел на вросшие в землю, давно почерневшие избы, гребенку леса вдали, за болотом или, возможно, пустошью, и все увиденное вызывало в нем непонятную тоску. Вот вроде приехал за сто верст киселя хлебать, а его, то есть киселя, и нет вовсе.
Шелохнулись в неподвижном воздухе кусты, и из-за них вышел с удочкой в руках дед Михалыч. Подозрительно огляделся и – замер, заметив Турецкого.
Чего он тут шастает с удочкой-то? Или на реку собрался, которая, кажется, говорил Эдик, где-то тут неподалеку?
– Михалыч! – тихо позвал Турецкий. – Я не из интерната, ты меня не бойся. Я друг Эдика.
– Дру-уг? – не веря, протянул старик.
– Точно, друг. Работали вместе с ним. В одной прокуратуре служили.
Глаза у деда тотчас беспокойно заметались.
– В прокуратуре?!
Турецкий понял, что сказал лишнее, и, чтоб отвлечь старика от худых мыслей, добавил:
– Я-то вообще за ним приехал. В Москву его забрать с собой хочу. Ты не возражаешь?
– Я-то?… – словно бы испугался чего-то Михалыч. И стал трясти своей удочкой перед собой, отгоняя видимую ему одному нечистую силу.
– А ты чего, на рыбалку собрался? – с усмешкой спросил Турецкий.
– Куда? – переспросил старик.
– Ну народ! – покачал головой Турецкий. – На один твой вопрос – сотню своих… На рыбалку, спрашиваю?
– Зачем? – совсем уж испугался Михалыч.
– Ну как – зачем? Затем и ходят, чтоб рыбу ловить. Или у вас тут иначе?
– У нас рыбы нет. – Старик затряс головой и вдруг, как-то пригнувшись, юркнул в кусты, которые лишь шелохнулись и сомкнулись над его головой. Был – и не стало. Как чертик какой.
Позже Турецкий увидел деда уже на краю болота, но, появившись там, старик зачем-то снова повернул к деревне.
– Нет, – сказал себе Турецкий – он и сам не заметил, как стал рассуждать вслух, – самым верным решением, и, кстати, абсолютно законным, было бы действительно отправить старика в интернат для одиноких престарелых. Кому нужна эта откровенная деревенская дикость? Ничего, поживет – привыкнет. И главное ж – ему самому польза. Ну а баба Глаша, эта станет и дальше «производить» свой «унбляхтер», покупатель на который у нее всегда найдется. Пока живы такие деревни. Пока жизнь такая, которую не изменить ни Эдику Однокозову, ни Турецкому – даже при очень большом желании, никому…
Не торопясь и как-то все еще не сформулировав для себя свой окончательный вывод относительно дальнейшего, Турецкий добрел до избы бабы Глаши.
Старуха все еще хозяйничала по дому. И света не зажигала – керосиновая лампа стояла на веранде, приготовленная к ночи.
– Вы от Эдуарда? – ничуть не удивилась она приходу Турецкого.
– Да, заехал вот к нему. Утром приехал. Вернее, притопал ногами, машину в деревне оставил.
– Ага, – подтвердила она. – А вы не стесняйтесь, заходите, чаю попьем. Сахарок есть. Вареньице. Вы какой больше любите?
– Сладкий, – засмеялся Турецкий, поднимаясь по ступенькам на веранду.
– А Эдик-то, поди, спит уже?
– Спит, – махнул рукой Турецкий.
– Ну и правильно, пусть его. Спит – и спит, чего будить?
Турецкий огляделся: все на веранде было чистенько и аккуратно. Все цело, выкрашено, словно готовилось к приходу гостей. Старуха заметила его взгляд.
– Что, хорошо у меня? – подмигнула ему и улыбнулась.
– Хорошо. Красиво. – И чуть не добавил: «Не то что у Однокозова. Хлев сплошной, а не человеческое жилье».
– Это мне Эдик все помогает, – сказала вдруг баба Глаша, присаживаясь и складывая руки на коленях. Все мне тут чинит, красит, пилит. Он очень добрый человек. Большой нам тут помощник.
– А Михалыч? – спросил Турецкий, чтобы переменить тему.
– А что Михалыч? – как-то горько сказала старуха.
– Разве он не помогает?
– Да какой там?! Ему самому помощник нужен. Видели ж! Какая от него помощь? Морока одна. Но он не злой, он добрый. Безобидный. Конечно, если б не Эдик, давно загнулись мы тут. А что я одна могу? Ничего. Баба – она баба и есть. А Эдик у нас – хозяин! Помешчик! Во! – И снова улыбнулась.
– Может, оно и «помешчик», – невольно подстраиваясь под бабкин говор, заметил Турецкий, – да все-таки живете вы тут… Ox! – И покачал головой. – Без света. Глухомань…
Он вспомнил, что, когда свернул с большака в направлении деревни Бушарино, еще перед тем, последним на дороге оврагом, где едва не улегся на брюхо окончательно, заметил столбы электролинии, но проводов на них не было. Дань какой памяти?
Спросил у Однокозова, когда его «хозяйство» так называемое осматривали. Тот ответил, что провода уворовали еще в начале девяностых годов. Потом линию поправили, но снова явились воры, и с тех пор деревня без света. На керосиновых лампах. А с другой стороны, зачем? Ферма не работает, а тех нескольких коровенок, что имеются во дворах, доят по-старинке. Оно и способней как-то…
Так в данном случае речь о Бушарине. Про Слободу же вообще никакого разговора быть не могло. Здесь и столбов электрических поставить не удосужились. Каменный век, одно слово. А ты – «помешчик»!
Но за тайной гордостью старухи, что есть в ее жизни такой вот помощник, Турецкий почувствовал и ее крайнюю тревогу. Они, эти старые бабки, все чуют, их не обманешь ласковым или веселым словом. И она понимает наверняка, что за миссию выбрал себе этот московский гость. А с другой стороны, пожалеешь старушку – загубишь Однокозова. Вот и весь, собственно, выбор.
Вскипел чайник на старой керосинке. Ничего подобного Турецкий не видел чуть ли не с шестидесятых годов, когда проживал в коммуналке. Надо же, еще сохранились!
Баба Глаша подала ему чашку на блюдце. Чай дымился. Турецкий отпил глоток, закусил ржаным сухариком, который макнул в блюдечко с клюквенным вареньем, и проговорил:
– Да, хорошо тут у вас! Не шумно живете…
– Конечно, конечно, – согласилась хлопотливая старушка. – Вы это… из Москвы же?
– Да.
– Из Москвы, из Москвы… Скучаете?
– По чему? – спросил Турецкий.
– Ну не знаю… По деревне. Вы откуда, простите, сами будете?
– Я в Москве и вырос, – сказал Турецкий.
– Ах вот оно что! – всплеснула руками старушка. – А я-то, дура старая, почему-то подумала, что вы наш, деревенский. Лицо у вас больно приветливое. Простите меня, бога ради.
– Да за что ж извиняться? Что тут обидного? Деревенский – тоже хорошо. Я согласен быть и деревенским.
Старуха явно к чему-то клонила.
– А вот Эдька-то у нас – деревенский, – сказала она наконец.
Потупив глаза, Турецкий молчал.
– Да, деревенский, – повторила она. – И дед его у нас схоронен, и бабка, и мать – все! Один он теперь тут остался. Да, помешчик!
Турецкий вздохнул и стал кивать, давая знать, что понимает старушку.
– Это же ведь хорошо, что он вернулся, правда ить? – испытующе посмотрела она на него.
Турецкий пожал плечами.
– Все-таки родное, близкое. Домой вернулся. Так же, гостюшка дорогой?
– Конечно, так, – согласился Турецкий. – Другое плохо, что один он, без жены. Мог бы и жениться еще. Он же молодой!
– Это конечно, – согласилась хитрая старушка. – Ну так женился уже, женился! И что? Вон она какая! Не дай бог еще раз. Он ить не выдержит. Ранимый он, Эдька, ранимый! Беречь его надо. Мы с Михалычем, как можем, и бережем его. Он у нас исправляться стал. Бывает еще, срывается, но и не так чтоб часто. Вот гость приехал. А сам по себе – уже редко, да… А жену, если надо, мы и тут, в деревне соседней, найдем ему. Знаете, сколько у нас девок?
– Да неужели много? – не поверил Турецкий.
– Ну не так чтоб очень и не такие они уже молодые, но все-таки, все-таки!…
Ушел от бабы Глаши Турецкий, когда уж совсем стемнело. И ушел, чтобы не возвращаться к Эдуарду. В его доме не было видно ни огонька, значит, спал. Все ж таки «унбляхтер» – сильная штука. Посильнее всего того, чем оперировали известные личности, сравнивая то с «Фаустом» Гете, то еще с чем-нибудь подобным…
А еще он унес, уходя, бутылочку «унбляхтера». Не мог отказать cебе в таком удовольствии.
Кстати, едва он высказал бабке свою просьбу, как та поджала губы и вся ее приветливость к москвичу будто испарилась.
– Эдику-то больше и не надо бы. Нынче-то… – сурово заметила она.
– А я не ему. Мне для себя хочется. Вернусь в Москву, налью и вспомню.
– Так вы чего ж? Никак, уезжать собираетесь? – и непонятно было, огорчает ее это известие или радует.
– Да какое тут ехать… Дорогу еще не забыл, где Бушарино ваше, помню, не заблужусь. А там?…
От предложенных денег бабка отказалась наотрез. Скорее всего, ей «унбляхтер», налитый в бутылку из-под пива, казался удачной сделкой, взяткой, другими словами, которой она откупилась от настырного москвича, как бы пообещавшего оставить здесь все так, как оно есть. И Эдика с собой не забирать. И даже на прощание дельный совет дала:
– Вы, молодой человек, сами-то его не пейте, не стоит он того, а вот Федьке-трактористу, что возле сельпо живет, отдайте. Так он вас за трактор свой прицепит и аж за самый за овраг утащит. Ну а дале – вы уж и один сможете. Эдик, бывает, говорит: ты у нас с Михалычем, баба Глаша, истинная, стало быть, валютчица, куда б мы без твоего «унбляхтера» подевались? Как есть валюта! Деньги, говорит, такие иностранные, особой, значит, ценности…
