Фридрих Незнанский - Возвращение в Сокольники
– Да, правда, как? – поверил дед. – Ну я побег. Ладноть?
– Ладноть! – передразнил его Однокозов. – И сиди там тихо, как мышь! Чтоб не слышно тебя, дед!
Однокозов вернулся к столу и объяснил Турецкому:
– Мания у него одна. Ему кто-то когда-то сказал, что таких, как он, в интернат забирают, для престарелых. И теперь он пуще смерти этого слова боится. Как скажешь ему интернат – мигом к себе. Налоговики приезжают – он понимает: за ним, в интернат его. О чем-нибудь с бабой Глашей шепчемся – уже боится, в интернат, думает, забирают. Может, и вправду его в какой-нибудь интернат отдать? Ума не приложу. Свихнется же здесь. И лет ему уже немало, медицинское обслуживание полагается. А то ведь заболеет, простудится, а баба Глаша знаешь чем лечит?… Да, здесь, Турский, просто прошлый век какой-то.
Турецкий слушал его, а сам все думал, с чего бы начать. Когда он в очередной раз решился заговорить, в сенях снова раздался какой-то шорох.
Однокозов резко обернулся.
– Дед, что ли, снова?… – прислушался он. – Неугомонный.
– Эдя, а ведь он у тебя и в самом деле того…
– Бесспорно, – согласился Однокозов. – Эй, дед! А ну выходи! Выходи, подлый трус! Ты что там в углу шаришься?!
Дед выглянул из-за двери и посмотрел на них. Теперь он был почему-то без шапки.
– Где шапку посеял, дед? – спросил его Однокозов.
– Эдя, можно тебя на минутку? – снова тихо попросил он.
– Достал ты! – не выдержал Однокозов. – Ну что тебе, старый?
– Эдя, ну можно?… – клянчил дед.
Он вдруг беглым взглядом посмотрел на Турецкого и сказал, обращаясь к нему:
– Здравствуйте, я сейчас уйду.
Однокозов сплюнул, встал и снова вышел.
– И что, Эдя, сильно лютует он? – прошептал в сенях дед.
– Слушай, дед, достал ты меня! Чего ты привязался, а? Шлепай отсюда. Иди к себе. Понял? Нет? Показать тебе дорогу? В интернат тебя отправлю, сам отправлю, собственными руками туда, если не сгинешь тотчас же! Где твоя шапка? Где ты был?
– В сарае.
– Ну и иди туда, чудило!
– Так ить боязно, Эдя!
– Чего тебе боязно?
– Интернат этот чертов из головы не идет.
– Выбрось!
– Не могу! Все думаю, думаю.
– Говорю: задобрю я его, задобрю.
– А что он за человек, Эдя? Из комиссии?
– Из комиссии!
– Эксперт, что ли?
– Эксперт, Михалыч, эксперт! Самый главный эксперт. Эксперт над экспертами!
– Ну я тогда побег. Побег я, Эдя.
И Однокозов снова вернулся к столу. Они сидели, и было видно, как дед, подобно привидению, ходит кругами вокруг дома.
Его пригнувшаяся худая спина была видна то в одном окне, то в другом, хруст раздавался с разных сторон.
Когда он снова, подобно хитрому зверю, подкрался к дому, Однокозов, прервав разговор, сказал громко, чтобы дед слышал:
– Да, конечно, если хотите, забирайте его в интернат!
Дед остановился в сенях и молчал. Он отчего-то уже не боялся их.
Любопытство у сумасшедших часто пересиливает страх.
И когда вдруг его голос снова раздался, Однокозов взял сапог, сушившийся у печки, и запустил им в дверь.
Дед опрометью выскочил из сеней и побежал, подпрыгивая, во двор.
Турецкий молчал. Он думал, он представлял себе, что подобное происходит каждый день и что в такой обстановке можно и в самом деле сойти с ума.
Но все– таки поговорить с Однокозовым надо. И он наконец решился.
– Ну вот что, Эдик, – сказал Турецкий, закуривая, – поговорить с тобой хотел об одном деле. Разговор у меня к тебе. Не знаю даже, с чего начать. Ну, начну, как есть. Виноват я перед тобой, страшно виноват…
Турецкий запнулся. Однокозов многозначительно посмотрел на него и с философским видом произнес:
– Все мы тут друг перед другом виноваты.
– Нет, дело не в этом. Ты погоди, Однокозов… И не знаю даже, как сообщить тебе. Вот смотрю теперь на все это, на то, как ты живешь, и ничего не понимаю… Что же жизнь с нами со всеми делает. Ведь не хотел я тогда, не знал, не понимал…
– Чегой-то я не понял тебя, Турский, – сказал ему Однокозов, с удивлением глядя прямо в глаза. – Что это ты мне, как попу, исповедоваться пришел? Можно еще сигаретку? Всю пачку у тебя уже расстрелял.
– Да кури, конечно. Чего спрашиваешь?
– Отвык от хорошего табаку. Здесь даже в деревне только «Нашу марку» курят – самое лучшее считается. А так – «Прима» да «Беломор»…
– И все-таки послушай, – перебил его Турецкий. – Не как попу, Эдик, не как попу. Как человеку, которому, может быть, всю жизнь перепортил.
– Кто?
– Да я! – взревел Турецкий, чувствуя, как хмель ударил в голову.
– Ты, Турский? Ты, что ль? Да ты с ума сошел. – Проговорив это, Однокозов спокойно налил еще по стопочке. – Ты, Турский, закусывай, закусывай. Баба Глаша, если надо, еще закусочки принесет. Так чем же тебе моя жизнь не нравится, а? Признавайся, не темни, Турский! Что тебе не нравится?
– Слушай, Эдик, о другом я.
– Нет, погоди, ты что, обидеть меня хочешь, а? – Турецкий различал в голосе Однокозова такие же пьяные и глупые нотки, как и в своем собственном. – Ты, Турский, обидеть меня хочешь? Что тебе в моей жизни не нравится?
– Да все! – не удержался Турецкий. – Все это. Ну разве это то, о чем ты мечтал?
– Что – это?
– Ну все! Вот эта хибара, эта деревня.
– Это не хибара, а изба, – подумав, резонно заметил Однокозов. – И деревня – это не просто так, а мое. Понимаешь? Мое. Я в ней с детства лопухи под заборами рвал!
– Ну ладно, дело не в этом. Дело совсем в другом. Ты должен меня выслушать. Внимательно выслушать. Иначе мой приезд будет бессмысленным. Ведь ты же умный человек. Ты же задаешь себе вопрос: зачем, ради чего я сюда приехал?
– Нет, не задаю, – внезапно ответил Однокозов. – Приехал, и все. Соскучился.
– Не верю, что так. Так не бывает.
– Ну вот ты-то приехал?
– Ладно, бог с ним! Не хочу спорить. А хочу я помочь тебе, Однокозов. Понимаешь, брат? А перед тем прощения попросить. За все. Не спрашивай, не говори! Мне так нужно. Я сам решил это. Мне нужно попросить у тебя прощения. Потому что я во всем виноват. Я тебя тогда подставил. Я уже был у одного человека, у Юшманова. Помнишь Юшманова?
– Которого посадили потом?
– Ну. Он самый. Ведь это я был виноват в том, что его посадили. Я его тогда подставил, сам того не желая. Вот скажи мне, виноват я перед ним?
– Виноват, – подумав, решил Однокозов. – Если сидел человек.
– Но я же не нарочно! Я же не знал! Я же не предполагал, какие последствия за этим будут!
– Тогда не виноват, – сказал Однокозов.
– В том-то и дело, Однокозов, в том-то, Эдик, и дело, что вроде все одинаково: и виноват я, и не виноват, и все это вместе, и все как-то так спуталось, переплелось в такой подлый и могучий узел, что я и делать теперь не знаю что! Ну да бог с ним. У него все в порядке. Ему повезло. Он удачливый. Но ты-то! За тебя у меня сердце болит!
– А тогда не болело? – вдруг спросил Однокозов.
Турецкого передернуло. Ему вдруг показалось, что из всего этого нынешнего полуслепого-полуглухого Однокозова как будто высунулся на секунду тот давний, давно уже забытый Однокозов, и ему стало стыдно вдвойне. Он посмотрел на Эдуарда, но сразу же по взгляду его догадался, что вопрос этот и сами слова были какие-то случайные, не те, которых так сильно испугался Турецкий.
– Тогда тоже болело, – ответил Турецкий тихо. – Но не так… Вернее, вообще не болело. Не я – и точка. Так я думал. Не я виноват в этом. И главное, что раньше, когда не знал, что с вами и как, – не так мучился, а теперь, когда вижу, что вроде бы все в порядке, что на все, как сказал Юшманов, судьба и прочее, теперь-то и успокоиться не могу. Не могу, Эдик! Хоть бей ты меня, хоть сапог теперь, как в деда, бросай.
Как раз в этот миг в окошке промелькнула дедова спина и раздался звон то ли кастрюли, то ли сковородки.
– Сейчас, ты погоди, – сказал Однокозов, – ты же останешься у меня? Пойду на деда накричу.
Он вышел и через несколько минут вернулся. Турецкий, опустив голову, тяжело думал. Однокозов что-то кричал Михалычу, но Турецкий уже не слышал, не различал этих слов. Он чувствовал, что вся спина у него мокрая и весь он как будто от чего-то горит. Однокозов посоветовал ему снять свитер.
Затем, когда Турецкий снял и бросил его на стул, Однокозов вдруг сказал:
– Ну тогда, Турский, это твое дело, твоя проблема. Ты виноват или только думаешь, что виноват. И носишься с этим как с писаной торбой. Но я-то здесь при чем? Чего ты хочешь?
– Хочу помочь тебе. Как-то загладить, что-то решить. Могу на первое время дать тебе денег, например, занять то есть… А вообще… Перебираться тебе надо, Однокозов. Засиделся ты тут. Ты же сам говорил, что приехал сюда от отчаяния, оттого, что потом уже в Москве никак у тебя не получалось.
Однокозов стал думать.
– Я все понимаю, – сказал Турецкий, – родина, могилы, все, что ты говоришь. Но вот ты сам же начал: а кто меня похоронит? Сам же заживо хоронишь себя. Так?
