Наталья Александрова - Венец Чингисхана
– Убирайся! – Августа схватила подвернувшуюся под руку статуэтку, бросила в меня. Она промахнулась, статуэтка попала в дверь и разлетелась на части.
И тут меня осенило.
Я скромно опустила глаза, понизила голос и проговорила самым невинным тоном:
– Хорошо, Августа Васильевна, я уйду. И расскажу в милиции о том человеке…
– О каком еще человеке? – подозрительно переспросила она.
– О слепом. О незрячем человеке с длинными черными волосами… об Алоизе!
В глазах ее вспыхнул страх. Она попятилась, опустила руки и проговорила неуверенно:
– Откуда… откуда ты про него знаешь?
Ага! Я стреляла наугад – и попала в яблочко!
Значит, Августа послала меня в ту химчистку по приказу Алоиза… Я только что догадалась об этом – и она сама подтвердила эту догадку! Теперь нужно только развить успех…
– А вы знаете, кто этот человек? – проговорила я многозначительно.
Августа молчала, в глазах ее была растерянность.
– Это преступник, международный террорист! – вдохновенно врала я. – Его разыскивает полиция двадцати стран! Ну, и у нас он, разумеется, в розыске. Так что если кто-то узнает, что вы с ним связаны, – пойдете на зону за соучастие! Знаете, каково жить на зоне особого режима?
Августа еще сильнее побледнела, закрыла руками лицо и выбежала из комнаты.
А я принялась наводить порядок после учиненного ею разгрома – поднимала с пола и расставляла по местам книги и статуэтки, развешивала гравюры…
В последнее время я сделала открытие, что уборка и наведение порядка обладают замечательным успокоительным действием, а мне после стычки с Августой не мешало бы успокоиться.
В процессе этого полезного занятия я случайно взглянула на Павла Васильевича.
И вы мне не поверите – он улыбался! Конечно, одними глазами, поскольку мышцы лица ему не повиновались, но улыбался! Ему определенно понравилось, как я разделалась с Августой.
– Не беспокойтесь, – проговорила я, поправив плед на его коленях. – Я не оставлю вас с ней. Мы ведь с вами теперь друзья, правда?
Он опустил веки в знак согласия, а потом часто-часто заморгал, как будто хотел мне что-то сказать.
– Пить? – спросила я.
Он поднял веки, что значило «нет».
– Лекарство?
Нет.
– Вам что-то нужно?
Веки снова утвердительно опустились, а потом глаза Павла Васильевича уставились на что-то за моей спиной.
Я повернулась, проследила за его взглядом и увидела случайно закатившийся под стол карандаш.
– Карандаш? – уточнила я на всякий случай, и он утвердительно опустил веки.
И тут меня снова осенило, второй раз за последние полчаса.
Ведь он может немного двигать правой рукой – значит, хочет попытаться что-то написать!
А то, что не пробовал этого раньше, – тоже понятно: не хотел, чтобы этим воспользовалась Августа. Если бы она знала, что он может писать, она бы не оставила его в покое!
Я подняла карандаш, нашла на полке чистый блокнот, подложила его под правую руку Павла Васильевича, карандаш вложила в его пальцы. В глазах мужчины засветились радость и благодарность. Он напряг пальцы, сжимая карандаш…
Но не удержал его, карандаш выпал из руки и снова упал на пол.
Я наклонилась, подняла его, снова вложила в руку больного, поудобнее передвинула блокнот.
Пальцы снова сжались, и карандаш медленно, неуверенно заскользил по бумаге.
Я склонилась над блокнотом, пытаясь разобрать появляющиеся на листе каракули.
Сперва ничего не получалось – на бумаге появлялись только бессмысленные корявые линии. Но вдруг несколько штрихов сложились в буквы, а буквы – в слово.
«Венец».
Буквы были такие корявые, они плясали, наползали друг на друга, что я не была уверена в своей догадке. Может быть, это слово всплыло в моем сознании после рассказа Летиции? Может быть, он написал что-то совсем другое?
Чтобы проверить себя, я спросила Павла Васильевича:
– Венец?
И веки его утвердительно опустились.
И тут, чтобы до конца развеять сомнения, я тихо проговорила:
– Венец Чингисхана?
В его глазах появилось удивление, но тут же он снова опустил веки, подтвердив мою догадку.
Но этого просто не может быть!
Честно говоря, я вообще не поверила в историю, которую поведала мне старая гадалка, а теперь такое совпадение…
С другой стороны, ведь Летиция сказала, что звезды или какие-то неведомые высшие силы выбрали именно меня, – тогда чему я удивляюсь? Может быть, для того они, эти силы, черт бы их побрал, и обрушили на мою голову столько неприятностей, чтобы привести меня в эту квартиру, к этому парализованному человеку, который теперь решил сообщить мне свою тайну?
Честно говоря, я бы предпочла, чтобы ничего этого не было, чтобы у меня осталась моя работа, моя квартира, моя машина…
Но высшие силы – они на то и высшие силы, что не спрашивают, что ты предпочитаешь. Они делают то, что считают нужным, а человек для них – всего лишь слепое орудие. А кого интересуют мысли и чувства слепого орудия?
Тем временем карандаш полз и полз по бумаге, постепенно набирая уверенность.
Я пригляделась к каракулям, постепенно заполняющим лист блокнота, и с трудом разобрала:
«Я хранил его много лет и теперь должен передать тебе».
– Но почему именно мне? – спросила я, подняв глаза на Павла Васильевича.
Впрочем, я уже знала ответ и ничуть не удивилась, когда он написал:
«Так хотят звезды».
Звезды, звезды! Опять эти звезды! И никого не интересует, чего хочу я!
Карандаш снова со скрипом пополз по бумаге. Я видела, что Павел Васильевич до предела утомлен, его дрожащие пальцы едва удерживали карандаш, но он старался дописать еще какое-то слово, донести до меня свое послание. Вот он завершил слово длинным, неровным росчерком, пальцы разжались, выронили карандаш, веки опустились, и обессиленный мужчина задремал. Лицо его разгладилось, как у человека, который исполнил свой долг, завершил тяжелую, но необходимую работу.
Я склонилась над блокнотом.
Буквы клонились, расползались, сталкивались, наползали одна на другую, карандашная линия то и дело прерывалась. Я никак не могла прочесть короткое слово, которое нацарапал на листке Павел Васильевич. Всего четыре буквы, но именно в этих буквах сосредоточен основной смысл его сообщения…
Я закусила губу, взглянула на лицо больного.
Оно было спокойным, умиротворенным, он спал сном праведника, и будить его было бы жестоко. Да и поможет ли это? Похоже, что Павел Васильевич истратил все свои силы на эту последнюю запись. Значит, я должна сама ее прочесть.
Я осторожно взяла блокнот у старика, стараясь не потревожить его хрупкий сон, поднесла страницу с последней записью к настольной лампе. На просвет стали видны тонкие, едва заметные штрихи, соединяющие разрывы линии.
Первая буква, несомненно, «С». Следующая – то ли «О», то ли «А». Третья, кажется, «Б», а четвертую никак не прочесть – видимо, под конец Павел Васильевич совсем обессилел… может быть, он не дописал это слово? Может быть, он хотел написать слово «собака», но силы оставили его на середине?
Но нет, у него вид человека, который завершил важный труд, – значит, он дописал слово до конца…
Но что же это за слово?
Я вернулась к его креслу, опустилась рядом с ним на ковер и попыталась проследить за взглядом Павла Васильевича.
Куда он смотрел перед тем, как задремал?
Его взгляд был направлен на верхнюю полку книжного шкафа. Там стояли дореволюционные книги по истории Российской империи, тома Ключевского и Соловьева.
При чем здесь история России?
То есть, конечно, тайна, которую хранил Павел Васильевич, тесно связана с историей, в том числе с историей России, но он хотел передать мне не ссылку на исторический труд, а какое-то конкретное указание.
На той же полке помимо исторических книг стояло несколько статуэток – старинная фигурка шахматного коня из пожелтевшей от времени слоновой кости, глиняная фигурка женщины с кувшином в руках, сова из темного стекла…
Сова!
Вот какое слово из четырех букв написал Павел Васильевич на листке блокнота!
Я бросилась к шкафу, подставила стул – иначе мне было не дотянуться до верхней полки, схватила сову…
Она оказалась неожиданно тяжелой, и я ее чуть не выронила.
Слезла со стула, поднесла сову к письменному столу, внимательно осмотрела.
Сова как сова – небольшая тяжелая статуэтка из темного стекла, никаких углублений или тайных пружин, никакого тайника. Кроме того, она слишком мала, чтобы спрятать в ней корону или венец. В ней мог поместиться разве что перстень, в крайнем случае браслет – но ведь речь шла именно о венце, венце Чингисхана…
Я еще раз осмотрела статуэтку, взвесила ее на руке.
Как мне и показалось в первый момент, сова была слишком тяжелой для своего размера. Видимо, только снаружи она была отделана темным стеклом, внутри же была металлической. Но что это мне дает?
