Елена Сулима - Московские эбани
— Что это значит? — вышел из машины Вадим.
— Плохо значит. — Горестно закачал головой Палтай. — Карма у Борис плохой. Монах вместе с подаянием грехи наши берет. Монах не захотел его грехи брать. Рис на ноги ему полетел — не будет ему пути.
— Что же это значит? Мы что в катастрофу попадем? — испугался Вадим.
— Нет. Просто получается, что у него нет пути. Путь это больше, чем дорога. Я не знаю, как вам объяснить. У него давно пути нет.
— Беспутный ты наш! — похлопал по плечу подошедшего Бориса Вадим. — Я же говорил тебе: не нарывайся!
— Да. Можно так называть, можно — кивал задумчиво Палтай. — Беспутный. Можно. Монах все видит. Не видит — чувствует, по-вашему. Он знает, кому может помочь. Кому нет. Кому может — у того берет.
— Все берет себе, что путь твой тяжелым делает.
— Ну-ка, а у меня возьмет? — И Вадим нырнул в машину. Вынырнул уже с рулоном.
Монахов не было видно. Звон их колокольчиков переместился вдаль.
— Давай догоним?
— Не можно специально. — Грустно ответил Палтай и отвернулся, глядя на поле.
Борис усмехнулся и, торжественно указав на пальму, произнес:
— Кокос!
— Ананас! — машинально наклонившись над землей, указал Палтай.
Двое русских обалдело уставились на, то, что росло у них под ногами.
— Слушай, похоже, что и впрямь ананас. — Покачал головой Вадим.
— Восемнадцать месяцев и ананас можно, пожалуйста. — Расставил руки, как бы извиняясь, Палтай.
— Не хо-о-чу я восемнадцать месяцев ананасов жда-ать! — Взвыл Борис.
— Ладно, — угрюмо разглядывал знакомые верхушки ананасов у себя под ногами Вадим. — Чувствую я, что ананасы нас достали.
— А эти слоны и девочки!.. Все как в сказке. А я хочу чтобы — раз — и все правда. Наверняка чтобы хочу!
— Чего? Не понял я, что за желание такое?
— Сам не знаю, чего сказал. — Пробурчал Борис. — Только вот ты меня по всяким барам и их заведениям таскаешь, а сам же ни-ни. Я же вижу — как они тебя облепят, чуть забалдеешь и бегом. СПИДа что ли боишься?
— Да нет. Сколько можно набирать, чего ни попадя? Скучно же. Откобелил, Боря, по полной программе. — И пошел в поле с рулоном под мышкой.
Борис и Полтай молча наблюдали за ним. Отойдя метров на сто, Вадим поставил рулон на землю, присел, что-то делая непонятное. Вдруг из рулона, как из трубы пошел дым, и рулон занялся, словно факел. Вадим распрямился, отошел шага на два и застыл, молитвенно, словно подражая Палтаю, сложив руки лодочкой перед собой.
— Чего он делает! — встрепенулся Борис.
Палтай, схватил его за футболку:
— Не можно ходить к нему.
— Это почему же? — Ошарашено обернулся Борис. Черные глаза Палтая словно загипнотизировали его — он не мог двинуться с места. — Он… он… он же т-т-тысячу за э-э-эту от-т-валил! — заикаясь, еле выговорил Борис. О-он деньги ж-ж-жет!
— Так ему нужно. Хочет так. — Спокойно ответил Палтай. — Не можно мешать.
Пламя взвилось перед Вадимом, и рулон, с мешающей ему жить дальше картиной, рухнул под ноги горсткой пепла. Вот и все. Вадим перекрестился.
ГЛАВА 23
Час ехали молча. Поля кончились, начались обшарпанные бетонные строения, напоминающие о злом гении Лео Корбузье. Потом — дома вроде поприличней, — с вывесками, витринами… У одного из них Палтай остановил машину.
— Будем есть. Здесь европеец есть можно. Я здесь не ел. Но все русские любят здесь. Хочешь есть? Идите.
— Хочешь — не хочешь… Пойдем. Ты с нами? — спросил Борис, разминая члены возле машины, ожидая пока выберется из неё Вадим.
— Нет. Не можно. Вегетарианец я. — Пояснил Палтай. — Идите. Я вас ждать буду. В машина отдыхать буду.
Они вошли в заведение и сразу по интерьеру поняли, что уже знают, что будет дальше. Знают, как девочки, их и девицами-то не назовешь, будут крутиться вокруг своей стальной штанги, как будут облеплять их, щебеча на совершенно непроизносимом языке, похожем на песню. Как потом сразу пяти пташкам, та, что постарше и что похожа тоже на девочку, только старую девочку, принесет по дорогому напитку, как по-матерински заботливо сунет им за бюстгальтеры по резинке, а дальше остается одно из двух: или сдаться, или бежать. После первого же раза, когда, что Вадим, что Борис растерялись от той детской непосредственности, с которой оказались каждый в окружении… (и сами сосчитать не могли) — пяти ли, четырех, шести ли ласковых деток тропиков в постелях — им больше не хотелось. Это тебе — не девушки с Тверской, или с Ленинградского шоссе, это тебе истинные дети! Невозможно было не почувствовать себя рядом с ними не извращенцем. Глаза не такие уж и узкие, чтобы не видеть их выражения — полны искренности, голос пение, ни полдвижения грубого, ни пол взгляда уверенной в себе бабы девочки, да и только.
Они думали, что их ждет очередной публичный дом, когда их пригласили посетить массажный кабинет. Борис с Вадимом переглянулись, про себя удивляясь, тому, что Палтай предложил им пойти именно в это заведение, но пошли, не сопротивляясь.
Тело каждого из них расслабляли по две тайки, прикасаясь к коже лишь через простыню, после такого массажа ничего не хотелось, никакого секса, стало легко, слишком легко, так ощущаешь свое тело лишь в детстве. Потом они перенесли часовой массаж ступней, после чего не понимая, как можно ступать на такие нежные ножки, осели наконец-таки за столиком, под которым была яма, специально для того, чтобы свешивать туда ноги, но со стороны должно было казаться, что сидят они на полу, по-восточному.
Женщины в расшитых золотом костюмах босиком танцевали перед ними свои танцы, в основном, выделывая фортели кистями рук. Но тайская музыка казалась гораздо грубее тайской речи и не впечатляла.
Маленькие девчушки, из-за роста не способные участвовать в развлекательной программе, как-то неожиданно налетели со спины и поставили на стол много горшочков с разными штучками, один большой горшочек с рисом, заменяющий здесь хлеб, перед каждым выставили по огромной керамической тарелке.
Не двинувшись, Борис и Вадим наблюдали танец на сцене.
Девушки отошли от странных посетителей, пощебетали на своем языке в сторонке, вдруг одна из них отбежала от подружек, протиснулась между спинами Бориса и Вадима, и с птичьим акцентом: — Быстро рис на тарелки сволочи! — Выложила по паре ложек риса Вадиму и Борису на тарелки.
— Это что ж ты такое говоришь?! — Изумленно уставился на неё Вадим.
— Сама сволочь! — отпарировал Борис.
— Она не понимает, что говорит. — Догадался Вадим, — Она услышала и повторила.
— Не понял я?! — продолжал возмущаться Борис. — Понимает — не понимает, а все равно обзывается. Чего она обзывается?!
— Здесь наверняка много русских было и до нас. Что мы говорим, то и слышим. — Мрачно прокомментировал Вадим.
— Да ты посмотри чем они нас кормят, да ещё сволочами обзывают! взвыл Борис, стараясь, хоть как-то развлечь друга, заставить забыть то, о чем он думал. — Почто ж родину бросили, шеф?! Креветки-то в сахарном сиропе изжарены!
— Сахар добавить можно. — Закивала одна из таек. — Можно соя-соус.
— Да, на фига?! На фига мне их креветки, проститутки, устрицы!
— Но устрицы-то по доллару! А ведь в Швейцарии я похуже ел по шестьдесят. — Очнулся Вадим.
— Шеф! Ты можешь живое мясо есть, пусть и без мозгов?! Ведь я её ем, а она вся трепещет, что женская грудь.
— А ты на неё лимончик выжми, положи на язык, закати глаза, и чуть раздави о небо и глотай. Чуть-чуть придави к небу. Правильно? Как тебя там. — Обратился он к одной из окружавших их таек, явно понимавшей по-русски.
— Чуть не можно мне. Я живое не могу. Религия такая. — Покачал головою укоризненно та.
— Вот видишь, у них философия. А у нас что?! — обалдело уставился на тайку Борис.
— У нас — вера. — Глубокомысленно изрек Вадим и, сплюнув сладкого кузнечика в тарелку, выкарабкался из ямы под столешницей, встал со скрипом в коленях над столом: — Пошли, Борис, отсюда.
— А может, и девочек с собой на остров прихватим. А чего. Ты за бумагу ту, чтоб костер разжечь тысячу не пожалел, а эти нам подешевле обойдутся.
— Кончай шутить, эбани намба ван. — отмахнулся Вадим.
— Кто? Кто?! — Поспешил за ним Борис, но не услышал ответа.
ГЛАВА 24
Равнодушная, сравнимая с желе, субстанция времени и места вроде бы начала расступаться, открывая для Виктории разветвленную систему ходов. Мастерская, которую она решила посмотреть, принадлежала человеку широко известному в узких кругах. Удостоверившись, что Виктория действительно собирается её купить, он начал активно торговаться.
— Я поначалу думал взять за неё три тысячи, деточка, но теперь она стоит пять.
— Почему же пять? Это же не частная собственность — она же принадлежит Союзу Художников. Мы говорим лишь о переаренде.
