Татьяна Столбова - Смерть по сценарию
Вдохновленная, я продолжила прозой:
— Вера, тебе нравится кино про любовь?
— Нравится...
— Я сегодня видела отличный американский фильм. Хочешь, я куплю билеты и мы с тобой сходим?
— Когда?
— Да хоть завтра.
— Завтра я работаю.
— Где ты работаешь?
— Наборщицей в издательстве.
— В каком?
— «Манго-пресс».
— Не знаю такого. Что они выпускают?
— Детективы.
— А еще что?
— Больше ничего. Тоня, может, сходим в кино послезавтра?
— Договорились!
Вроде ситуация прояснилась, наши отношения более или менее устаканились. Теперь передо мной стояла труднейшая задача: снова повернуть разговор на тему убийства. Пока я не представляла себе, как это осуществить. Я панически боялась нового припадка Вероники. Интуитивно я понимала, что тогда ее уже будет гораздо сложнее привести в чувство. Что ж, значит, какое-то время придется говорить на темы отвлеченные.
— Тоня, ты теперь моя подруга?
Она доверчиво смотрела на меня, и я кивнула, соглашаясь. Последние дни я притягиваю психов как магнит. Вот хлебом их не корми, дай только со мной подружиться. Сначала милашка Невзорова, теперь Вероника... Может, есть во мне что-то такое, что привлекает шизофреников? Может, и мне надо было податься в психотерапевты? Составила бы конкуренцию Пете...
— Тогда я покажу тебе кое-что... — торжественно молвила она и встала.
Я тоже встала.
Мы прошли в комнату. Она присела на корточки у обшарпанной батареи и принялась рыться в залежах журналов и газет. Пыль слетала и оседала на пол и на ее платье. Я отошла подальше.
По телевизору шел очередной сериал. Латиноамериканские страсти сопровождались ужасным переводом. Кроме того, наши артисты, озвучивавшие роли, слишком старались. Обычный поцелуй изображали смачным чмоканьем, прочие чувства — криками, охами и душераздирающими воплями. Все это вызывало отвращение, но не сильное — сказывалась привычка. Так же я реагирую на рекламу. Просто стараюсь отвернуться в нужный момент или переключить на другую программу.
Вероника извлекла из кучи толстую потрепанную тетрадь. У меня мелькнуло легкое подозрение, что это ее юношеский дневник. Что ж, ради того, чтобы вызвать ее на откровенность, я готова была сделать что угодно. Даже прочитать ее записи о том, в котором часу она проснулась седьмого февраля тысяча девятьсот семидесятого года и сколько яиц съела на завтрак шестнадцатого апреля тысяча девятьсот девяносто второго...
Обреченно вздохнув, я протянула руку, но Вероника отрицательно помотала головой.
— Что это? — спросила я.
— Стихи...
Итак, это был не дневник. А еще хуже. Помню, в пионерском лагере мы с девчонками вели такие тетрадочки, куда записывали стишки и тексты популярных песен. Назывались эти тетрадочки просто — «песенники». Недавно я перебирала по настоянию Пети свой шкаф и нашла там старый песенник. Полистала, посмеялась, да и выкинула его в мусорное ведро. Даже моим будущим детям он не будет интересен.
Прежде чем ознакомить меня со своим творчеством, Вероника решила прочитать небольшую вводную лекцию.
— Мир большой литературы, — сказала она неприятным голосом школьной учительницы, — не пускает в себя кого попало.
Я обиделась. Это я-то «кто попало»?
Вероника подсластила пилюлю:
— Но тот, кто стремится в него попасть, уже достоин восхищения. Я верю, что ты, моя юная подруга, войдешь в этот чудесный мир с открытым сердцем и открытыми глазами...
И далее в том же духе. Я перестала слушать, вернувшись к мысли о том, как же мне ее расколоть. Было ясно, что я наконец нашла свидетеля. Я даже допускала, что она знала убийцу. Но мне, как всегда, везло только наполовину. Единственный мой стоящий свидетель оказался с приветом. Пожалуй, мне следует посоветоваться с Петей. Хорошо бы он согласился прийти сюда и поговорить с Вероникой...
— Поэтому! — Она повысила голос. Теперь он звучал патетически, как у ведущей на концерте классической музыки. — Поэтому! Я доверяю тебе! Книгу моих стихов!
Тут она вручила мне тетрадку и тактично отошла к окошку, позволяя насладиться искусством как бы в одиночестве.
Я открыла первую страницу.
В розовом лоскутном одеяле
Три недели девочку держали.
Девочка не плакала, крепилась,
Выросла поэтому большой.
Девочка стихи писала справно,
Рифму как подругу берегла,
И сидела ночью неустанно
У полузакрытого окна.
Так я вошла в мир большой литературы. Особенно мне понравилось «полузакрытое окно». Емко сказано, выпукло. Я с уважением посмотрела на Веронику, не в силах уразуметь, кто и зачем ее выпустил из сумасшедшего дома.
Тетрадь, как и мой старый песенник, была наполнена стихами. Конечно, я не стала читать все. Но кое-что... Сплошные «грезы», «любовь» и «святые реки слез». И грамматические ошибки. По две на каждое слово.
И тут я вздрогнула. Мурашки побежали по моим рукам. Надпись красным карандашом гласила: «Моему любимому Мишеньке от Вероники Жемалдиновой в день его рождения». А потом — «Я к вам пишу, чего же боле...» И так на трех страницах, полностью, без купюр переписанное «Письмо Татьяны». Неужели она настолько свихнулась, что ей кажется, будто это она сама сочинила? Ладно, не в этом дело. Главное — теперь совершенно определенно установлено, что она знала Мишу, и знала неплохо.
Я набралась мужества, опустила тетрадь и произнесла:
— Скажи мне, Вера. Как подруге. Тебе известно, кто убил Мишу?
Нет, она не впала в прострацию и не устроила истерику. Она сцепила пальцы и быстро, почти невнятно заговорила:
— Ты моя подруга. Я скажу тебе. Только тебе. Я обязана признаться... Змея! Змея обвилась вокруг Мишенькиной шеи и задушила его!
Так. Приехали. Значит, нашей Мадам звонила все-таки Вероника. Хоть какой-то шаг вперед...
— Вера, у змеи есть имя?
Она посмотрела на меня с недоумением.
— У этой змеи, которая задушила Мишеньку, есть имя? Как ее зовут? Вот меня, к примеру, зовут Тоня, а тебя — Вероника. А как зовут змею?
— О-о-о-о... Я должна посоветоваться... Я не могу посвятить тебя в эту страшную тайну...
— С кем ты будешь советоваться?
— С Аллахом.
— Ну, советуйся скорее.
— Сейчас не могу. Аллах не любит, когда с ним советуются в присутствии посторонних.
— Я уйду на кухню, — предложила я.
— Нет. Домой иди. А завтра позвонишь мне, и я скажу тебе имя змеи, если позволит Аллах.
— Ну уж дудки. Если я твоя подруга — говори мне всю правду сейчас. Так положено.
— Так положено... Так положено... Да, я назову тебе имя... Ты моя подруга, и я обязана открыть тебе всю правду! Сейчас назову имя, слушай... Нет, не назову. Ни за что не назову. Хоть режь меня, ни слова больше не услышишь. Ага! Так-то вот! О, прости меня, моя юная подруга... Прости... Я назову тебе имя, я открою всю правду без утайки. Вот прямо сейчас возьму и открою... Нет, не открою... Не открою...
Мне надоело все это слушать, и я сказала:
— Ты, Вера, как Югославия — борешься сама с собой. Это ведет к расколу государства. В твоем случае — к раздвоению личности.
Она сникла. Вся как-то сползла вниз, словно таяла, как сосулька.
— Я скажу... — прошептала она со слезами на глазах. — Все тебе скажу. Только тебе...
— Я слушаю.
И тут зазвонил проклятый телефон. Вероника так и подпрыгнула на стуле. Потом поднялась и, оглядываясь на меня, пошла в коридор. В ее взгляде я уловила некую неуверенность. То ли она боялась оставить меня одну в комнате (а вдруг я умыкну одно из ее сокровищ, глобус, например), то ли опасалась забыть имя пресловутой змеи...
Говорила она минуты две, не больше. Кроме трех «да», произнесенных с разной интонацией, я ничего не услышала. Потом она вернулась в комнату. По ее каменному лицу я поняла, что никакой тайны она мне сегодня не откроет.
Стараясь не показывать разочарования, я мило улыбнулась ей, сказала, что мне пора домой, и пошла в коридор надевать куртку и ботинки. Уже в дверях она вдруг спросила:
— Так мы пойдем послезавтра в кино?
— Конечно. Встречаемся без двадцати шесть у кинотеатра. Устраивает?
— Да. Я обязательно приду.
— На всякий случай возьми мой телефон.
Я начеркала в записной книжке свой номер, вырвала листочек и положила на тумбу в прихожей.
— Пока!
— Пока, Тоня...
Домой я доехала за рекордное время: пятнадцать минут. Может быть, потому, что взяла такси...
Глава шестнадцатая
Штокман пружинистым шагом прошелся по комнате, с ходу ухватил с пола большую гантель и легко вскинул ее, задев при этом хрустальную сосульку люстры. Раздался легкий мелодичный звон. Штокман привстал на цыпочки, с озабоченным видом осмотрел сосульку, убедился, что все в порядке, и отошел.
