Игорь Галеев - Калуга первая (Книга-спектр)
- А что тебе ещё? - услышал я.
Как я ждал этого вопроса! Всё, что я ему ещё мог сказать, он уже понял, иначе бы не спросил.
- Я хочу тебя! - попытался я крикнуть. - Я хочу исчезнуть в тебе или быть тобой.
Я смеялся, бормоча, что хотел бы прожить капля за каплей всю его жизнь, дышать, смотреть и спать им, быть в нём, в его одиночестве, в каждом его движении, в любой мысли...
Много я ему наговорил. Я говорил всё, потому что всё можно было списать на бред. Да и не хотел я теперь бороться с крысой и ждать уже ничего не ждал. Он пришёл, как насмешка. И я хотел умереть шумно. Пусть он и через мою агонию перерастёт, раз он такой великий и цельный человечек.
Мне уже ничего не нужно было, я уже ничего не хотел, я выговорился, и не запомнил бы его ответ, если бы он не был так краток:
- Всё это возможно, - сказал он, и я понял, что и на этот раз я не заразил его ни состраданием, ни трагедизмом. Меня это задело сильнее, чем его ответ.
- Как это возможно! - открыл я глаза.
- Воображение соображения, - засмеялся он.
Да, именно засмеялся, может быть, точно так, как я, когда вывалил в бак крысе все свои припасы. Но у меня уже не было сил сопротивляться. Я закрыл глаза. А он сказал:
- Ты подумай об этом, когда окрепнешь. Испытай на каком-нибудь пустяковом примере. Вдруг и в тебе включится, если ты, конечно, действительно этого хочешь. А пока выпей вот это.
И он поставил рядом со мной тарелку с бульоном.
* * *
Вырви глаз, оторви руку, отломай ногу. Это, конечно, полегче, и жить можно, а вот если, к примеру, глаза закрыты, руки не шалят, ноги не двигаются, а тем не менее в голове всякие образы и всё прочее, то тут-то и тупичок.
Голову Кузьме Бенедиктовичу нужно оторвать. При чём тут руки и глаза! Если голова его весь мир впускает, который, как все знают, ещё не так совершенен, как хотелось бы. И никто не может бросить в Кузьму Бенедиктовича камень.
Но лучше сначала о том, что Кузьма Бенедиктович сидел. Об этом и Леонид Строев не знает. Выпадал, бывало, чудный друг из его поля зрения, два-три года болтался где-то, а распространяться о своих похождениях не любил. Стеснялся или забывал. Сидел он давно и недолго. Тогда ещё за такое почему-то сажали. Год с чем-то, как злостный. Но не рецидивист. Самый безобидный уголовник. Могли бы и меньше на первый раз дать, если бы вёл себя поприличнее и не прикидывался тупым, как его посчитали судьи. Они его спрашивают: "Фамилия? Вы кто?" А он им: "Этот, как его... сознание человечества... в этом... в оболочке ощущений". Они ему: "Что вы нам головы морочите?" А он им: "Вы это... как его... мои органы, а я тоже ваш". Разозлил хороших людей. И дали полтора. Но благодаря безупречному поведению и природной смекалке, а также гуманности тамошних властей досрочно был выпущен. Все принимал как должное, суду после чтения приговора "большое спасибо" сказал, в лагере дешевый проект реконструкции зданий предложил. Проект приняли, и принес он экономии на девять тысяч рублей. Все там удивлялись, как это Бенедиктыч мог бичевать и лодырничать. Ни от каких работ не отлынивал, что говорили, то делал, как заведенный! Начальник лагеря дело его не раз перечитывал, все не мог поверить, как такой мастеровой гражданин мог два года не принимать участие "в социальном общественно-полезном производстве" , "тунеядничать", "паразитировать", потреблять, ничего не давая взамен. Вызывал его, спрашивал, но Кузьма Бенедиктович мало что помнил из прошлой жизни. "Завязал я, гражданин начальник", - говорил, как в фильмах слышал. Но тогда уже выходил он из состояния полусна, появилась та самая чарующая улыбка, и трубку он завел, сам сделал.
Слаб Кузьма Бенедиктович в юриспруденции и потому так опростоволосился. Думал, что если увлечен чем-то таким всепоглощающим, если проектируешь и фантазируешь, то можно и не поработать, погрузиться в свое, проверить идею со всех сторон. Увлекся, все слова и ценности забыл, все привычные понятия из головы выскочили. Проедал имущество, сначала чертил, а потом в уме все схемы держал, так было экономичнее. Забыл, что в обществе, а когда уж в животе слишком урчало, шел по домам, пиджаки и сорочки, сапоги и кастрюли продавать. Сердобольные старушки со своего пенсионного стола приносили. Износился и примелькался с бутылками из-под кефира, милиция два раза посетила, спрашивала: "Когда бросите порочный образ жизни? Когда будете устраиваться на работу?" Кузьма Бенедиктович смотрел, как из другого измерения, кивал и бормотал, с трудом подбирая забытые слова: "Пардон, каюсь, виноват, что прикажете, на днях-с." Но шли месяцы, и он до того обнищал, что как-то стоял возле остановки задумчивый, и жалостливая девушка двадцать пять копеек ему в ладонь сунула. После этого Кузьму Бенедиктовича часто можно было увидеть на железнодорожном вокзале, сидящего у входа в мужской и женский туалеты с перевернутой шляпой возле скрещенных на индийский манер ног. Его глаза были мутны и казались печальными, бороденка торчала клочьями, его засаленная одежда и молодые руки вызывали щемящее сострадание. Монетки звякали, и он иногда произносил: "Очень спасибо." Ему хватало сборов на три-четыре дня. На хлеб, чай, сахар и суп в пакетиках. Его фотографировали, одна старушка поцеловала ему руку (он сказал: "очень спасибо"), и шептали, что это блаженный. В те далекие времена можно было встретить Кузьму Бенедиктовича и в камерах предварительного заключения. Ему такие метаморфозы не доставляли никаких неудобств и переживаний. Главная деятельность кипела в голове, там было все - дисплеи, компьютеры, судьбы, события, страсти и люди. Кузьма Бенедиктович пахал, выкладывался, изводил себя до восьмого пота. И только уже будучи в лагере, одетым в шапочку и все остальное, он сознавал, что прожил далеко не образцовый кусок жизни. Но отныне идея была в принципе решена, взрывоопасное жжение прекратилось, и Кузьма Бенедиктович преобразился, он шутил, говоря: "Смотри-ка ты, мысли действительно заводят в места отдаленные от культурных центров!" Он не отчаялся, спросив, сколько ему осталось сидеть. С изголодавшимся социальным любопытством взялся изучать быт и личность арестантов, выяснять, что их сюда привело и куда после этого выведет. Он принял самое активное участие в жизни лагеря, пел и плясал, рассказывал о прошлом и обо всем, что знал. Его полюбили бичи и алкоголики. Он умел слушать. Ему теперь нужен был стол, на котором он смог бы разложить свои чертежи. А когда проект реконструкции был поддержан сверху, и начальника лагеря премировали, Кузьма Бенедиктович пил с ним в кабинете чай и говорил, посасывая трубку: "Нет, гражданин начальник, сюда я больше не ходок, как бы ни скучал по вам и вашим подопечным." "Молодца! - благодарил майор. - Теперь называй меня, дорогой Кузьма Бенедиктович, товарищем. А за твой дешевый проект ты получишь характеристику, по которой в любом месте сходу устроишься. С таким талантом просто жаль расставаться, молодца!" И растроганный начальник, пустив слезу, облобызал Кузьму Бенедиктовича. Он ещё долго ставил его в пример своему коллективу и сдержал слово, характеристика помогла, и покинув лагерь, заработав в тайге кое-что, Кузьма Бенедиктович прибыл в Москву, а потом оказался в Калуге.
* * *
В воскресенье вечером по восточной ветке Валерий Веефомит возвращался домой на электричке. Он ездил к приятелю и хорошо с ним поболтал. Помимо всего и о будущем России (именно России, так возвышенней). Они обсудили все, что у них накопилось за время разлуки. Они во многом сошлись и, как выяснилось, оба жаждали преобразований.
Валерий чувствовал себя славно и с удовольствием наблюдал пассажиров. Вот появились цыганята и цветным клубком прокатились по вагону, остался один мальчик лет восьми, он быстро крестился, что-то бормотал и шел с протянутой ручкой. Никого не благодарил и никому не смотрел в глаза. Его отроческий облик умилял. Этот спектакль был настолько необычен для Веефомита, что он, будучи под впечатлением разговоров о России, почувствовал себя кровно обязанным подать денежку. Но так как у студентов не бывает лишних денег, он сразу прикинул, что может позволить себе на благотворительность двадцать копеек и тут же непроизвольно подсчитывал, что если хотя бы двадцать человек в вагоне дадут по двадцать копеек, будет четыре рубля, а умножив четыре рубля на восемь вагонов, получится тридцать два рубля, а восемь вагонов можно пройти за десять минут, а... Он вспомнил как однажды видел цыган на базаре, покупавших дорогую колбасу, сглотнул слюну и решил дать десять копеек.
Но вот мальчик подошел, и вид его был настолько жалок и обездолен, что Веефомит устыдился необычайно и сунул руку в карман, захватил ещё десять копеек. Он укорил себя и представил, как красочно расскажет об этом эпизоде Кузьме и москвичке. И вот об этом человеке тоже расскажет.
По вагону шествовал странный субъект. Он, кажется, смеялся, но зубы у него не разжимались. По-видимому, он пытался придать своему лицу одновременно выражение насмешки и ярости. Периодически он внятно бормотал: "Дорога кривая, нужно выпрямить." Должно быть, эта мысль у него главенствовала и порождала в нем ярость и смех. Он раздвигал вагонные двери рывком разъяренного льва, уходил и скоро вновь являлся, все с теми же словами и с той же гримасой. Люди старались его не замечать, а Валере понравилось, что этот безумец так волен и раскован. Почему бы нормальным людям не позаимствовать у безумцев эту открытость мыслей, свободу чувств?
