Ирина Градова - Последний секрет Парацельса
– Что это? – спросил Лицкявичус, поднимая на меня изумленный взгляд.
– Это, Андрей Эдуардович, следы от инъекций, – ответила я, чувствуя, как ко мне возвращается уверенность. – Многочисленных застарелых инъекций!
Одним резким движением глава ОМР перевернул покойника на бок. Почти всю верхнюю правую часть туловища покрывали мелкие лиловые пузыри, походившие на набивную ткань, однако нижняя часть выглядела практически нетронутой – если не считать места под коленями.
– Черт… черт! – пробормотал Лицкявичус, опуская тело обратно. – Что за…
Врач и санитар с интересом и недоумением наблюдали за нашими действиями.
– Вы что, знакомы с этим парнем? – поинтересовался патолог.
– Я думал, что да, – внезапно севшим голосом проговорил Лицкявичус.
– Это не Леонид! – воскликнула я, едва сдержавшись, чтобы не захлопать в ладоши. – Это – заядлый наркоман, на нем живого места нет… А волосы – взгляните, Андрей Эдуардович, их не стригли несколько месяцев, а ногти не чистили…
– …никогда! – закончил за меня Лицкявичус. – Но я все равно ничего не понимаю: не может быть двух таких похожих людей!
В этот момент зазвонил его телефон.
– Да… мы уже в морге, – сказал Лицкявичус, выслушав говорящего. – Дозвонилась? Когда?
Дав отбой, глава ОМР пояснил:
– Леонид нашелся: он, оказывается, телефон отключал. Надо запретить это делать, а то…
Я его понимала, так как и сама еще не вполне оправилась от пережитого шока. Подумать только, еще несколько минут назад мы оба считали, что потеряли коллегу – такое и в страшном сне не приснится! Нет, конечно, если ты пожарный или оперативный работник, тогда понятно: каждый день происходят ужасные вещи, и сотрудники, с которыми ты дружен, порой гибнут у тебя на глазах. Но мы с Лицкявичусом – не ОМОН, мы – ОМР, и наша служба никак не предполагает подобного поворота событий. Хотя, как показала моя пока еще не долгая практика, даже на этой работе не стоит слишком расслабляться: случиться может все, что угодно!
– Кадреску сможет добраться сюда за сорок минут, кругом пробки. А мы пока посидим тут, у дверей, и покараулим покойника.
Затем, уже обращаясь к сотрудникам больницы, Андрей произнес:
– Можете заниматься своими обычными делами и не обращать на нас внимания. Как только появится наш патолог, мы тут же заберем тело.
– А как заберем? – спросила я. – В вашу машину затолкаем? Или в леонидовскую?
– Не говорите глупостей! – фыркнул Лицкявичус: он уже окончательно пришел в себя, и к нему вернулись и его обычная самоуверенность, и язвительность. – Я подогнал «Скорую», она дожидается у входа в морг.
Ну разумеется, у Лицкявичуса всегда все схвачено, как я могла забыть?
Примерно через час дверь в конце короткого коридора напротив того места, где мы сидели в ожидании, распахнулась, и вошел Кадреску. Вернее, не вошел, а ворвался. В этом весь Леонид: кажется, он просто не умеет двигаться в нормальном темпе – только бегом. Глядя на него, я недоумевала, как могла предположить, что лежащее на каталке существо может быть патологоанатомом? Высокий, худой, ухоженный до кончиков пальцев человек, всегда одетый с иголочки, словно ежесекундно готовый к съемкам для журнала «Лучшие патологоанатомы страны» (если бы такой, конечно, существовал), Кадреску представлял собой ходячий образец прекрасной формы и стиля.
– Ну? – вопросительно изогнул он тонкую бровь, подходя и уставясь на стенку за нашими спинами. – И?
В эти два междометия, произнесенные соответствующим тоном, могла уложиться речь длиной минут этак в пять: зачем его, такого занятого человека, выцепили с работы, заставили тащиться через весь город, преодолевая пробки и гибэдэдэшников, когда можно было просто привезти тело в лабораторию ОМР?
– Прежде чем вы туда войдете, Леонид, мне надо задать вам один вопрос, – сказал Лицкявичус, поднимаясь ему навстречу.
Несмотря на то, что я бы не назвала главу ОМР невысоким человеком, Кадреску возвышался и над ним. В непроницаемых глазах патологоанатома, как обычно, ничего невозможно было прочесть.
– Что? – спросил он.
– У вас есть брат?
Я вздрогнула. Действительно, я так радовалась, что покойник оказался не Леонидом, что даже не спросила себя, почему мы приняли его за Кадреску – почему они так похожи?!
– Что… случилось? – пробормотал тот.
Наверное, впервые в жизни я увидела, как и без того бледное лицо патологоанатома еще больше побелело, став похожим на трагическую театральную маску времен Древней Греции.
– Так есть или нет? – повторил Лицкявичус.
– Где он? – вместо ответа спросил Кадреску голосом, которым можно было резать железобетон.
Лицкявичус лишь кивнул в сторону прозекторской. Я поднялась, чтобы следовать туда, но Леонид сделал запретительный жест рукой и толкнул дверь.
– Пусть он сходит один, Агния Кирилловна, – тихо сказал Лицкявичус. – Если я прав, а так оно, очевидно, и есть, ему понадобится некоторое время.
Я снова опустилась на стул. Теперь, вспоминая, как мы с Леонидом начинали работу над этим запутанным делом, я, как мне представлялось, стала понимать то, на что раньше либо не обращала внимания, либо считала всего лишь очередной странностью характера патологоанатома ОМР. Его реакция на людей, оказавшихся на улице, умерших в одиночестве, – единственный раз, когда этот человек не выглядел равнодушным. Что я знаю о Леониде Кадреску? Вообще ничего! Думаю, что и Лицкявичус не особенно продвинулся в этой области. Разумеется, он тщательно проверял всех, кого брал на работу, но ему, как руководителю, достаточно знать лишь о профессиональных качествах сотрудника, ведь нам не приходится работать в офисе бок о бок, мы встречаемся лишь тогда, когда того требует необходимость. Из всех, с кем мне пришлось до сих пор столкнуться в ОМР, Кадреску оставался самым закрытым – настоящая terra incognita в человеческом облике! Он мало и неохотно говорил, частенько отключался прямо во время разговора, словно его совершенно не интересовало мнение собеседников, и тем не менее умудрялся следить за беседой и прекрасно слышал и запоминал каждое сказанное слово. Помню, мое первое впечатление о Леониде было тяжелым – этот человек вызвал у меня легкую дрожь. Теперь, пообщавшись ближе (если в отношении Кадреску вообще применительно такое слово), я открыла в нем множество положительных качеств помимо того, что он классный специалист. И за все это время я не узнала о Леониде ни единой крупицы личной информации – женат ли он, имеет ли детей, живы ли его родители? Ничего такого. Полагаю, Лицкявичус – тоже. Хотя, пожалуй, о наличии или отсутствии жены он должен бы знать, ведь Леониду наверняка пришлось при приеме на работу как минимум предоставить свой паспорт!
Шло время, а мы с Лицкявичусом по-прежнему сидели в коридоре, не разговаривая, не глядя друг на друга. Наконец, дверь прозекторской вновь отворилась, и Кадреску вышел в коридор. Он выглядел постаревшим лет на десять.
– Тело нужно перевезти как можно скорее, – сказал он на удивление твердым голосом. – Я хочу постараться получить образцы этих бактерий, если, конечно, мы имеет дело с таким же случаем. Все говорит об этом.
– Кто этот человек, Леонид? – спросила я. – Он и в самом деле ваш брат, или…
– Это мой брат Константин, – быстро ответил Кадреску. – Он… в общем, я ничего не знал о нем вот уже лет десять-двенадцать. Мы не общались.
– Потому что он был…
– Наркоманом, – кивнул Леонид.
– Думаю, – сказал Лицкявичус, – нам придется поподробнее поговорить на эту тему. В машине, – добавил он.
Кадреску возражать не стал.
…Он прекрасно помнил тот день, когда брат ушел из дома. Вернее, когда отец выставил того за дверь, пригрозив: если Костя вдруг вздумает вернуться, будет вызвана милиция и его посадят за воровство.
С самого рождения братья Кадреску были совершенно разными, словно споря с природой, наделившей их одинаковой внешностью. Характеры их различались настолько же, насколько день отличается от ночи. Мать всегда боялась за будущее Лени, потому что он рос тихим, неразговорчивым мальчиком, не любившим общество сверстников и проводившим часы в полном одиночестве. Единственным другом Лени был большой лохматый пес Ларс, которого продали отцу пацанов под видом чистокровной немецкой овчарки. В щенячестве, возможно, Ларс и напоминал отпрыска этой благородной породы, но с каждым месяцем становилось все яснее, что пес не имеет с ней ничего общего. Отец сокрушался, что зря выбросил на ветер деньги, поверив мошеннику, а Лёне было плевать, что собака не отвечает требованиям клуба: он любил пса сильно и безоговорочно, как родители детей. Он разговаривал с ним, и это беспокоило мать больше всего: почему, скажите на милость, ребенок общается с животным, а со сверстниками старается вообще не контактировать? В раннем детстве один «хитроумный» врач поставил Лёне диагноз – аутизм. Мать впала в истерику и принялась таскать ребенка по врачам. В конце концов выяснилось, что специалист ошибся, приняв легкое расстройство личности за тяжелое и неизлечимое заболевание. Тем не менее, глядя на младшего сына (Леня родился на двадцать минут позже Костика), мать не могла не переживать за его будущее. Однажды он нашел на даче труп кошки, попавшей под машину. Мать пришла в ужас при виде Лени, копающегося в ее внутренностях. Перед ним на лавочке лежал неизвестно где добытый медицинский атлас, открытый на нужной странице. Мать тогда сочла это ранним проявлением жестокости и снова отвела мальчика к врачу – на этот раз к детскому психиатру. Психиатр оказался человеком, умудренным опытом, поэтому не стал сразу наклеивать ярлыки. Несколько раз встретившись с Леней и получив вполне вразумительные ответы на вопросы, касающиеся его непонятного интереса к смерти, доктор успокоил нервную мамашу: с вашим сыном все в порядке, он просто слишком любознателен и скорее практик, нежели теоретик. Нельзя сказать, чтобы женщину такой «диагноз» удовлетворил, но, по крайней мере, она перестала опасаться, что из младшего сына со временем вырастет маньяк-убийца.
