Фридрих Незнанский - Ищите женщину
Тут, конечно, имелись любопытные наблюдения. Но о них потом. Кстати, вся эта часть написана уже в Штатах. А воспоминания подобного рода обладают характерной особенностью: в них, в отличие от дневниковых ежедневных записей, отсутствуют малозначительные, частные детали. Больше обобщений, упор, в общем, на главное, наконец, уже продуманные оценки, лишенные сиюминутных эмоций.
Это хорошо, с одной стороны — для изучающего биографию сразу выстраивается четкая картина. Но с другой — исчезают, казалось бы, малозначительные детали, которые, скажем, ему, следователю, помогли бы самому разобраться в хитросплетениях эмигрантской деятельности того же Красновского и выяснить причины, по которым тот стал вдруг неугоден тем людям, которые боролись именно за его освобождение и выезд за границу. Нашли бы в тех же лагерях фигуру, возможно, и позначительней! Ну а поскольку боролись, охотно предоставили все визы и виды на жительство, обеспечили работой, что не так и просто, значит, знали, во что вкладывали капиталы и какие дивиденды могут получить. И вот именно эта сторона больше всего интересовала Турецкого. Вечный вопрос следователя: почему был благополучным человеком, а стал вдруг трупом?
Александр Борисович перешел ко второй части текста. Благо и глаз привык, немного адаптировался, стало легче разбирать профессорские каракули. Так величали Красновского представители американского посольства в Москве, находившиеся возле огромного «боинга», ожидавшего приказа, или разрешения, на взлет. Дело происходило во Внукове, в стороне от аэровокзала. На летном поле стояло несколько автомашин. В одной прибыли американские представители разных посольских служб и держали связь с Нью-Йорком, где возле советского Ил-62 находилась примерно такая же компания. Только там вместо «господина профессора» сидел наверняка в таком же закрытом микроавтобусе «господин полковник». Вот и вся разница. И еще там были представители советского посольства, а здесь, как сказано выше, наоборот.
Была теплая весна восьмидесятого года. До международных конфликтов тоже было далеко. И Леонид Ильич чувствовал себя довольно сносно. Отношения со Штатами развивались, как всем представлялось, поступательно в сторону смягчения.
Наконец Нью-Йорк сообщил, что «господину полковнику» разрешен доступ в самолет компании «Аэрофлот», то есть на советскую территорию. Сейчас же последовала команда и «господину профессору». Он в назначенный час с минутами также должен был «пересечь границу» и оказаться на «территории» Соединенных Штатов Америки. Символика! Но как колотится сердце! Которое понимает, что это уже навсегда… Как смерть. И как полнейшее освобождение от всех вериг, оставляемых за порогом — от веры, надежды, любви, от всего…
Александр Борисович остановился, вышел на кухню и нашел в холодильнике бутылку с остатками коньяка. Немного сейчас в самую пору. Да и полночи впереди еще…
ИЗ ЗАПИСОК КРАСНОВСКОГО
«…Рюрик первым встретил меня. Боже, какая это была встреча! Какие цветы! Какие лица! Даже шампанское, подобного которому я никогда не пил!
Я оказался в кругу знакомых мне людей, о существовании которых даже и не догадывался. Нет, однажды мне сообщили, что за меня кто-то борется, но для меня эта борьба имела чисто умозрительный характер. А теперь мне предстояло узнать, что такое подлинные единомышленники. Которые, не жалея… и так далее. Речь Рюрика Алексеевича, как мне с почтением сообщили — одного из лидеров российской эмиграции, произвела впечатление. Как все в нем: его в высшей степени респектабельная внешность, врожденное чувство собственного достоинства и при этом полнейшая открытость и умение без нашей, расейской показухи действительно слушать собеседника — с интересом и уважением к его мыслям. Даже если он их считал в чем-то ошибочными. Наверняка я — со своим максимализмом — наговорил при первом знакомстве массу глупостей, но он не позволял себе указать мне на это. Он был предельно внимателен и тактичен. Да что говорить, давно я не имел подобного собеседника. Какое это счастье, когда тебя понимают!..
Если бы я был женщиной — влюбился бы в этого светлого человека!..
…Я немного устаю без привычки. Приходится отвечать на большое количество вопросов. Они повторяются в разных вариациях, и я понимаю, зачем это нужно. Рюрик так и сказал, что мне придется немного помучиться, ибо мое освобождение стоит того. Я понимаю, что никакие эмигрантские силы, каким бы авторитетом в Европе и Америке они ни пользовались, сами по себе ничего не смогли бы сделать. Решения принимает, в конце концов, государственный чиновник. Огромная машина, бесперебойная работа которой зависит от многих компонентов — политических, экономических, социальных, от тех или иных аспектов международной политики, дипломатии и даже, возможно, от конкретного настроения отдельных лиц на данный момент. Попадись, скажем, предложение об обмене полковника Руденко на заключенного физика Красновского нашему «выдающемуся ленинцу» Леониду Ильичу под горячую руку или в момент похмелья — и рухнула бы тщательно подготовленная операция. А то, что это была действительно операция, я четко усвоил с первых же допросов, которые достаточно бесцеремонно учинили мне представители американских спецслужб. Они не называли себя, но, когда я пожаловался Рюрику, что вовсе не ожидал такого прохладного приема со стороны самых активных своих освободителей, он спокойно объяснил мне, что без помощи разведки они вообще не нашли бы того лагеря, в котором я находился. Не говоря уже обо всем остальном. Поэтому приходится понимать их заботы и — терпеть. Такова планида всякого русского человека!
И я терплю и стараюсь отвечать полную правду. Да мне, впрочем, особо-то и скрывать нечего. У меня все на виду: темы, проблемы, сотрудники, семейные дела, завершившиеся скорым и бескомпромиссным разводом. Я никого не корю, ибо сам себе выбрал свой скорбный путь.
Моих новых малотактичных и не очень вежливых хозяев интересует буквально все: от нормы зековской пайки до гипотезы прецессии земной оси и связанных с нею глобальных катаклизмах. Но я так понимаю, что они, возможно, и сами немного в растерянности: кого спасали-то? Кого выручали? Если от него никакой практической пользы? Решив так, я почувствовал себя уязвленным в моральном отношении. Неужели действительно я ни на что уже не гожусь!
Рюрик успокаивает, говорит, что это обычная практика: высосать из эмигранта максимум сведений и отпустить на все четыре. Если, конечно, это не грозит безопасности Америки. На что я, видимо не без иронии, заметил, что вообще-то не готовился специально покинуть бывшую родину, а потому как-то не особенно интересовался ее оборонными и прочими секретами. Уж что знаю — пожалте! А на что не способен, поздно жалеть. Надо было заранее предупреждать.
Наверное, я все-таки несколько переборщил с иронией, но, честное слово, очень неприятно чувствовать себя в роли никчемной подопытной крысы. Рюрик, я заметил, огорчился. Нехорошо. Будто я его обвиняю в чем-то. Я, разумеется, извинился, но и заметил, что его отношение ко мне после этого несколько… изменилось. Внимания поубавилось.
Я, кажется, догадался почему. Видимо, тут, помимо моей воли, сработала — назову ее, хотя, возможно, и не достоин, — природной щепетильностью, что ли. Ну не могу я называть фамилии людей, с которыми вместе сам на себя взвалил тяжкий крест диссидентства. Причем взвалил вполне сознательно, догадываясь, чем все дело закончится. Но уж очень хотелось правды! Ведь лгут все — от генерального секретаря до точнейшей из наук — статистики! И ведь пример Андрея Дмитриевича был, по сути, перед носом. Я уж не говорю о судьбах таких громких людей, как Александр Исаевич или милейший и нежнейший Саша Галич, вечная ему память и огромная моя благодарность Господу Богу, за то что подарил мне счастье познакомиться с этим замечательным человеком… Ну и как же я мог, как посмел бы называть после этого вслух имена людей, к которым я и сейчас испытываю глубочайшую приязнь! Кому, как не мне, и знать, как опасна бывает мысль изреченная…
Но то, что я считаю своим основополагающим принципом, похоже, для других является деловой информацией. Увы!
Кажется, и Рюрик наконец убедился, что я не советский шпион, заброшенный в Штаты со столь изощренной легендой. Интересное слово — оно для меня ново, поскольку я привык понимать слова в их истинном, первородном значении. А убедившись, предложил поработать над своего рода мемуарами — особенно о моем последнем периоде жизни, чтобы затем прочитать наиболее яркие эпизоды из них на радио. Причем рассказы мои должны быть абсолютно доверительными, будто я разговариваю с лучшими друзьями и потому ничего не стесняюсь, называя вещи своими именами. Предложение мне понравилось, и я засел за стол.
