Аркадий Вайнер - Умножающий печаль
Но мы обитаем на земле, и только в волшебных сновидениях я снова живу в ощущении своего избранничества.
И в дремлющем сознании брезжит ласкающая надежда: если это случилось со мной тысячелетия назад, когда я был могущественным и мудрым Мидасом, может быть, я потом явлюсь опять?
Спать, спать, скорее спать! Сейчас опустится пелена сна и ночная сумерь превратится в ослепительное сияние полдня, ленивую жару, цинковый цокот цикад, тяжелую густую зелень над головой, тонкий плеск воды в источнике, сладко-пряный вкус черного фригийского вина и веселые нежные звуки свирели, на которой играет пьяный Пан – дорогой мой гость и друг Селен Марсий.
Пан, здоровенный, корявый, коренастый, прекрасный, губастый, пучеглазый урод, отложил в сторону мех с вином и сказал:
– Вели, Мидас, привести моего осла. И мне пора собираться в путь.
– Куда ты, Пан? Оставайся! Будь мне братом – разделим царство пополам!
Вскочили, тревожно зашевелили ушами мои любимые псы, зачарованно слушавшие музыку Пана.
Засмеялся Пан, замотал кудлатой головой, взмахнул своим пышным лошадиным хвостом.
– Я не хочу быть царем, Мидас. Я служу Дионису, дарю людям радость. У нас с тобой разные пути! – со смехом сказал Пан, скаля свои желтые лошадиные зубы.
– Столько я не спросил у тебя, Пан! – крикнул я в досаде. – Я столького не узнал!
– Человек – раб или царь – не может знать всего. Все знают только боги, – грустно ответил Пан. – Мне хорошо было у тебя – ты был мудр и щедр. Прощаясь, я хочу сделать тебе подарок…
– Какой подарок может утешить меня, если ты, Пан, уходишь? – спросил я в искреннем огорчении.
– Все обязательно расстаются когда-то. Только бессмертные боги избавлены от этой сладкой горести, – сказал Пан и снова засмеялся. – Скажу тебе по секрету – от этого они надоели друг другу. Я обещал тебе подарок…
– Спасибо, Пан. Ты и так одарил меня своей дружбой…
Пан отмахнулся от меня:
– Не было случая, чтобы мой господин, великий и веселый Дионис, не выполнил моей просьбы. Скажи мне о своей мечте, и Дионис исполнит ее…
– Я – царь, я привык повелевать, а не просить!
– Боги повелевают царями строже, чем ты своими слугами. Потому что они зрячи, а люди слепы.
– Хорошо, Пан. Цари могут просить богов только об одном – о власти!
– Какая тебе нужна власть, Мидас? – с интересом спросил Пан.
– Богатство! Безмерное, невиданное на земле богатство! – сказал я твердо.
Пан снова уселся на камень, подтянул к себе мех с вином, сделал несколько огромных глотков, поинтересовался:
– Зачем тебе, Мидас, богатство? Ты ведь просил о власти…
– Я много дней слушал твои рассказы и песни, всезнающий Пан. О людях Ойкумены, откуда мы пришли, как жили, с кем воевали, кто пал и кто возвысился. Ты рассказывал мне о гневе, любви, сострадании и зависти, о жестокости и милосердии…
– Я не говорил тебе, Мидас, о богатстве, – усмехнулся Пан.
– Потому что ты, Пан, как все, живущие вместе с богами, скрытен и лукав. Я понял, что власти в бедности не существует. Она как былинка в поле – до первого ветра…
– Запомни, Мидас, богатство ожесточает сердце…
– Но просвещает умы…
– Богатство приводит к одиночеству, – печально сказал Пан.
– Это одиночество высоты – ты летишь над миром…
– Падение с этой высоты – смерть, – уговаривал меня Пан.
– Я упаду в протянутые руки моего народа. Он беден, мал, худ и неграмотен. Мое богатство даст ему все – мои люди, как семена, засеют землю. Мы дадим диким свет и силу…
– Я обещал, ты попросил, – сказал Пан, встал и начал карабкаться на своего осла. Он уже был такой пьяный, что уселся на спине одра задом наперед.
Угнездился, вздохнул и задремал.
Собаки окружили его кольцом, весело крутили хвостами, с любопытством смотрели на него умными смеющимися глазами. А Пан сидел неподвижно, шевелил толстыми губами, будто во сне все еще с кем-то разговаривал. Потом встряхнулся, упер в меня пучеглазый взор и повелительно бросил мне:
– Подай мне, царь, мой мех с вином…
Я наклонился, схватил мех – а он не отрывается от земли. Не сразу понял, что не теплую шершавую козлиную шкуру сжимаю, а держу прохладный гладкий тяжелый металл. В испуге дернул мех изо всех сил, поднял, кряхтя и задыхаясь, эту ужасную глыбу, которая мерцала и переливалась желто-красным туманом, и промелькнула испуганно-счастливая мысль – золото!
Завыли псы, я повернулся к Пану – следов не осталось. И далеко-далеко, где-то за оливковой рощей, у реки разносился его голос и пьяный смех:
– Все золото в мире теперь твое, Мидас! Все, к чему прикоснешься, станет золотом! Бери, сколько хочешь…
КОТ БОЙКО: ПОЗОР И ГОРДОСТЬ
В райсобес я, естественно, приперся спозаранку – хотел оглядеться на месте. В вестибюле нашел окно, выходящее на улицу, согнал с подоконника какого-то шелудивого и с комфортом обживал свой НП.
Рядом с входной дверью за столиком-конторкой сидел дежурный или вахтер – никто не разберется в служебном предназначении этих привычных нам костистых пожилых отставников с орденскими планками и тучей значков, восседающих при телефоне на входе любого казенного присутствия. Жил старикан довольно удобно – на его столе были пристроены настольная лампа, транзисторный приемник с неизбежными музыкальными криками и электрический чайник. Консьерж, удерживая пальцем строку, читал какой-то яркий таблоид, медленно шевеля губами, не обращая внимания ни на меня, ни на текущий мимо вялый мутный поток пенсионерского народа.
Нестарые еще люди, замученные этой долбаной жизнью, нуждой и тревогами. И женщины с детьми. И припухшие клочкасто-седые непомытые мужики. И картофельного вида бабки. Больные на колясках. Похмельные чугунные парни на костылях. Инвалид в замызганном камуфляже, проезжая мимо меня на колесной тележке, рассказывал идущему вослед приятелю:
– …Я ей, суке, говорю: я же кровь проливал, меня три раза ранили, а она мне: лучше бы, говорит, тебя в Чечне убили… Вот именно. Может быть, и лучше.
Музыкальный фонтан из приемника на столе вахтера иссяк, бодро вздрюченный голос ди-джея сообщил:
– С вами радио «Москва»… После рекламной паузы слушайте обзор утренних новостей…
Я поднял взгляд – часы на стене показывали 9.56. Я снова обернулся к окну и увидел, что на другой стороне улицы, прямо у перехода под светофором, остановилась бабка. Как всегда старомодно-скромно-опрятно одетая, с зонтиком-тростью в руках. Я уже сделал шаг к дверям, но радио на столе орденоносного консьержа заблекотало человеческим голосом:
– …Сергей Ордынцев, режиссер-постановщик детского приключенческого сериала «Верный Конь, Хитрый Пес и Бойкий Кот», проводит в воскресенье кинопробы на роли главных героев фильма. Желающие…
Я слушал объявление, раскрыв от удивления рот, потом хлопнул с восторгом себя по коленям и заорал:
– И-я-а! Во дает Серега! Из Франции прикатил! Ай да Верный Конь!…
– …вы можете справиться по телефону 920-24-24…
– 920-24-24, – повторил я, обернулся к вахтеру и увидел, что на изнаночной стороне газетной полосы, которую тот истово штудировал, напечатано то же самое объявление: «…Верный Конь, Хитрый Пес и Бойкий Кот…»
Я сделал к нему шаг:
– Отец! А-адну минуточку… – взял из рук обалдевшего стража газету, оторвал страницу с объявлением, бросил на стол десятку и выскочил из подъезда наружу.
Я внимательно осмотрел улицу – не притащила ли бабка ненароком хвоста, дождался, пока она минует переход, и у края тротуара протянул ей руку:
– Нина Степановна, как я рад вас видеть!
Близоруко щурясь и так же, как ее сынок, поправив дужку очков, бабка вгляделась на миг в мое лицо, усмехнулась и невозмутимо спокойно, как на школьной перекличке, сказала:
– Бойко Константин… Шалопай и троечник…
– Обижаете, Нина Степановна! – оскорбленно возбух я. – Я никогда не был жалким троечником, презренным середнячком. Я был заслуженным двоечником школы, ее великим позором и мукой…
– Но ты стал заслуженным мастером спорта, великим чемпионом, и твой портрет по сей день в актовом зале. – Она оперлась на мою руку. – Позор и мука незаметно превратились в гордость – в жизни так случается.
– Странно, – удивился я. – А как же не сняли, когда я снова стал позором школы?
– Снимать некому. И некогда. Всем ни до кого и ни до чего… Живем, как в обмороке, – печально сказала Нина Степановна Серебровская.
– Забавно – унизили равнодушием, – заметил я. Позор или гордость, стыд, слава – все равно, просто пятно на стене. Действительно, беспамятство какое-то, припадок…
– Мой сын Саша сказал, что Россия сейчас – огромный игорный дом, все играют – на все, на всех, без лимита. – Старуха тяжело вздохнула и, глядя мне в глаза, спросила:
– Вы поссорились с Сашей навсегда?
Какая она стала маленькая, седая, старая! Печально.
Мне хотелось, чтобы она обняла меня за голову, погладила по волосам, поцеловала. Наверное, моя мать выглядела бы так же. Но представить мне это трудно – я ведь видел ее только молодой. То ли воспоминание, то ли воображение.
