Татьяна Устинова - Чудны дела твои, Господи!
– Зачем вы меня лечите? В провинции остались только неудачники и тунеядцы, а нормальные люди все в Москве! Господи, неужели вы не понимаете?! Там возможности, а здесь только одна возможность – как-нибудь дотянуть до смерти, не спиться и с ума не сойти.
– Возможности, – повторил Боголюбов, – ну да. Это тоже не ново.
– Что вы заладили – ново, не ново!.. Мне наплевать, я живу первый раз и последний. Я не знаю, что ново, а что старо!
– А может, вам и вправду нужно в Москву, – произнес Андрей Ильич задумчиво. – Вы девушка совсем не глупая. Вы быстро все поймете, и есть некоторая надежда, что много времени не потеряете. Лет пять, не больше.
– Какие… лет пять?
– Через пять лет вы вернетесь, откроете калитку и начнете все заново. Может, у вас и получится. В конце концов, не все же пропадают! Самые сильные выживают, это закон сохранения вида.
– Я права, а вы просто не хотите это признать.
Боголюбов пожал плечами. Ему надоел разговор, в котором ни одна сторона не может убедить другую – ни в чем, и стало стыдно за себя.
«Ты с младенчества сытый и благополучный, как корова, – говорила ему Лера, – поэтому ты ничего не знаешь о настоящей жизни. Все твои ужасы ограничиваются Достоевским!»
– Вы у нас в городе просто развлекаетесь. Скажете нет?! Вам надоест здесь через месяц, и вы уедете! Заберете свою девушку, и фьюить!.. А нам что делать?.. Тем, кто не может уехать?
– Жить, – сказал Боголюбов и поморщился: зачем он это говорит? – Жить и радоваться, у вас же на самом деле все есть для жизни.
– Это вы опять про леса и озера?!
– И леса с озерами – неплохо, Нина! И музей, и люди! Здесь у вас хорошие люди, правда? Просто на редкость! А?..
До этого новый директор был важный такой, благодушный – про знаменитого Павла Санькова мимоходом сказал, мол, подумаешь, знакомство! – всласть учил провинциальную дурочку жизни, а она подыгрывала. Зря он думает, что она в Москве пропадет: там видно будет, кто пропадет, а кто нет! А как заговорили про хороших людей, он изменился, глянул пристально, внимательно, даже сел по-другому.
Ну что ж!.. Наверное, пора.
– Люди у нас и правда очень хорошие, – согласилась Нина и потупилась. – Анна Львовна была, конечно, лучше всех! Ее не стало, и теперь я точно уеду. – Она помолчала. – Андрей Ильич, вы хотели картину посмотреть. Хотели?
– Какую картину? – не понял Боголюбов.
– Которую Сперанский подарил! Помните, у Модеста в трактире?.. Когда проводы были. Мы ее к сыну провожали, а она на тот свет… на следующий день отправилась. Вот. – Нина вскочила, подошла к картине на стуле и сорвала коричневую бумагу. – Смотрите сколько хотите!
Боголюбов уставился на портрет. На нем был изображен сивый мужик с косой.
– Откуда это у вас?!
– Она все время была у меня, – призналась Нина. – Тогда после праздника Анна Львовна ее домой не забрала, мне отдала. Мы договорились, что я на вокзал ее принесу. От меня до вокзала два шага, а от дома Анны Львовны далеко. Вот она и решила…
Боголюбов подошел, уперся ладонями в колени и стал рассматривать мужика. Из-за немытых окон видно было плохо.
Он рассматривал и думал лихорадочно.
Зачем ему показывают картину?.. Чтобы он ненароком не забрался в дом Анны Львовны? Чтобы не приставал к Сперанскому? Почему этот портрет так важен? Откуда Нина узнала, что он хочет его посмотреть, он говорил об этом только Саше и Дмитрию Саутину!.. Еще, помнится, Сперанского спрашивал. Когда он говорил Саутину, что хочет посмотреть картину, Нины в музее не было, она взяла больничный! Саутин был очень раздосадован этим ее больничным, так раздосадован, что Боголюбов даже удивился. Что тогда рассердило Саутина? Что Нина покинула наблюдательный пост, с которого должна была следить за новым директором музея? И, выходит, они все друг с другом поговорили и решили – так сказать коллегиально! – картину Боголюбову показать. Вот она, смотри сколько угодно.
И еще.
История о том, что Анна Львовна не забрала подарок Сперанского домой, казалась ему… неуклюжей, неправдоподобной!.. Она была счастлива, когда Сперанский принес ей «такой замечательный подарок», то и дело спрашивала, чем она это заслужила и всякое такое, а потом отдала эдакую драгоценность молодой сотруднице, которая живет почти что в хлеву?! Вряд ли Анна Львовна о Нинином житье-бытье была не осведомлена – и все же отдала?! Зачем?!
– Чудны дела твои, Господи! – произнес Боголюбов, рассматривая мужика на полотне. – Шедевр. Истинное наслаждение.
– Что вы говорите?!
– А?.. Ничего. – Он распрямился и посмотрел на хозяйку. Она прихлебывала остывший кофе, и у нее был вид человека, наконец-то скинувшего с плеч неприятное и тягостное дело.
– А девушка ваша красивая, – вдруг сказала Нина и стрельнула в него глазами. – Стильная такая.
– Это моя жена, – зачем-то объяснил Боголюбов, и она так удивилась, что ойкнула совсем по-деревенски.
Забывшись, он походил туда-сюда по комнатке, и от его шагов в шкафу звенела и дрожала посуда.
– Нина, – сказал он, спохватившись, – я картину заберу с собой, ладно? А завтра принесу в музей! Вы же ее должны, наверное, наследникам передать, или кому там? Сперанскому вернуть?
– Забирайте, конечно! – Она махнула рукой. – Теперь какая разница…
Кое-как обмотав полотно коричневой оберточной бумагой, Боголюбов выбрался из дома и пошел среди угольных луж и щепок по чавкающей дорожке. Обрадованная Мотя трусила за ним. Коричневая бумага шуршала и полоскалась на ветру. Нина стояла на крыльце и смотрела ему вслед.
Боголюбов откинул брякнувшую щеколду и помахал ей рукой.
– Как же, – пробормотал он себе под нос. – За кого вы меня принимаете?! Я болван, конечно, но все же не слепой!
И поудобнее перехватил картину – совсем не ту, которую писатель Сперанский преподнес Анне Львовне в трактире «Монпансье». Она была очень похожа – но не та!..
Он пошел в обход, не через Земляной Вал, а переулками, хотя это было глупо: на него оглядывались прохожие, приостанавливались и смотрели ему вслед.
Он шел довольно долго, куда-то сворачивал, поднимался в горку, обходил лужи и заблудился. Нести картину было неудобно, бумага то и дело сползала, и очень хотелось как-то избавиться от этого мужика с косой!..
Деревенские домики за серым штакетником сменились двухэтажными – внизу беленый кирпич, сверху деревянная надстройка, зеленые крашеные ворота были заложены поперечными балками. Из-под ворот брехали лохматые псы, звенели цепями. Мотя в перепалку не ввязывалась, деловито бежала рядом, изредка взглядывая на него – молодец я?..
– Молодец, – похвалил Боголюбов.
Возле одного из домов, нарядного на вид, с резными наличниками и высоким крылечком, стояло несколько машин, и потный дядька в полинявшей капитанской фуражке грузил в «Ниву» какие-то ящики.
«Меблированные комнаты мещанки Зыковой», – прочел Боголюбов вывеску, набранную вполне убедительным самодержавным шрифтом. Ему очень надоел мужик с косой, надоела коричневая оберточная бумага, надоело идти по улице под взглядами прохожих, и он решил зайти в «меблированные комнаты» и вызвать такси. Наверняка в этом городе есть такси, оно приедет и отвезет его. Адрес: Красная площадь, дом один.
Покуда он поднимался на крыльцо и проламывался с картиной в узкие двустворчатые двери, побитые дождями и морозами, дядька, бросив ящики, смотрел на него во все глаза.
– Добрый день! – уже почти проломившись, прокричал Боголюбов. – Это я не украл, это мне законно дали!..
– Ну-ну, – ответил дядька.
В «меблированных комнатах» был аквариумный полумрак – от гераней, которыми сплошь были заставлены подоконники. На полу дорожки, на шкафах и комодах салфетки, связанные крючком. За конторкой, подперев щеку кулачком, сидела румяная девушка и смотрела в компьютерный монитор.
– Здрасте, – растерянно сказала она, завидев Боголюбова с картиной. – Вы… постоялец?
Он прислонил свою ношу к гнутому венскому стулу, вздохнул и вытер пот со лба.
– Вы… турист? С группой?
– Где-то в глубине души я турист, – согласился Андрей Ильич. Здесь, среди гераний, салфеточек и половичков, идея с такси показалась ему очень глупой. – Но я без группы.
– А-а, вы, наверное, в буфет, да? Проходите, мы открыты.
И девушка показала рукой, куда проходить.
Над притолокой была прибита вывеска «Буфетная», и из-за стены раздавались соблазнительные звуки – звякала посуда и негромко разговаривали.
Ругая себя, Боголюбов «прошел» и картину за собой вволок.
В небольшом помещении оказалась настоящая буфетная стойка, уставленная тарелками и блюдами с разносолами, столы, покрытые белыми скатертями, полосатые мягкие стулья, в углу фикус. Лера, обернувшаяся на звук колокольчика, когда он вошел, с изумлением смотрела, как он втаскивает картину.
– Общий привет, – провозгласил Боголюбов, чувствуя себя идиотом.
