Мануэль Скорса - Гарабомбо-невидимка
– Сио, сио… – просвистели две незнакомые мошки. Конница общины готовилась к новой атаке!
Он увидел каску на голове Мелесьо Куэльяра. Продвигаясь к ним, он взглянул влево, где несколько всадников оберегали женщин и детей, и почти сразу вправо, где от Юмпака, судя по блеску оружия, шел эскадрон, чтобы отрезать отступление.
– Они, гады, убьют женщин и детей! – закричал он.
Ему ответило предсмертное ржанье, и он увидел среди камней коня по кличке Леденец. Он пошел к нему. Конь пытался скатиться на обагренную траву, где лежали Задира и Красавец. Конокрада он узнал, тот погладил его по холке. В стороне Юмпака опять стреляли. Неужели они способны убивать женщин и детей? Он снова полез на Мурмунью и ясно увидел сверху, как движется эскадрон. Он ударил ногой, как копытом. Кони отвечали ему тревожным ржаньем. Он все бил ногой. Из лощины вышли Подсолнух, Пингвин, Травка, еще какие-то кони и мулы, он их не знал.
– Что случилось? – спросила Травка.
– Солдаты убивают и жгут, подружка. Идем защищать нашу землю!
– Она не наша. Пусть защищают, если хотят, ее хозяева.
– Да их убили, Травка! – сказал Подсолнух.
– Я думала, они спят.
Тут они услышали жалобный плач, какие-то дети шли и плакали.
– Это не Ханампы? – встревожилась Травка. Ее хозяин жил рядом с Ханампой. Она знала все радости и беды, все удачи и горести этой семьи.
– Ая-я-я-яй!.. Ая-я-я-яй!.. Папеньку нашего убили. Ая-я-я-я-я-я-яй!.. Маменьку убили.
Они очень медленно шли и медленно плакали.
– Ну, это уж слишком! – вскричал Подсолнух.
– Да! – сказала Травка. – Идем! Надо на них напасть! Командуй!
– Мало нас, – сказал Подсолнух. – Позовем других!
Они заржали и забили копытами. Дети прошли. Яростное ржанье приблизилось. Вскоре собралось почти пятьдесят лошадей, все больше оседланных. Конокрад не решился спросить, где их хозяева.
– Сио, сио, сио! – просвистели три толстые мошки и одна поменьше, кажется – новый ризничий из Чинче.
Годились не все, пятнадцать были ранены. На самой вершине Гром упал. Конокрад посмотрел на лагерь, отделенный теперь от беглецов. неполными пятьюстами метрами.
– Один справлюсь! – крикнул Подсолнух и поскакал вниз.
Конокрад улюлюкал, пришпоривая Патриота. За ними, стуча копытами, неслись кони. Вихрь налетел на солдат. Те уронили от удивления автоматы. Кони, с яростным ржаньем, окружили их. Подсолнух укусил одного капрала, тот убежал, громко крича.
– Что там?
– Где?
– Вот там!
– Лошади на солдат напали.
– Сбесились! – в ужасе и гневе кричал какой-то сержант. – Бешеные!
– Сбесились или нет, стреляй!
Отряд распался надвое. Нас зажали с двух сторон. Мы спустились к дороге. Я знал все скалы, ущелья, изгибы, ручьи. Они заставили нас нести первых убитых, и мы тащили десятерых. Я посмотрел в открытое-лицо Освальдо Гусмана, казначея, оно было залито кровью. Тогда я вспомнил, как он собирал деньги: «Давайте на раненых, на передачи!..» Ты собрал себе на похороны, дон Освальдо! Было три часа. Я почувствовал что-то мокрое под пончо. Мы различили Тамбопампу.
– Это кто такие?
– Сио, сио, сио.
– Пленные из Чипипаты, полковник.
– Сио, – просвистела мошка, вся в бумажных лентах.
– Провести сквозь строй!
– Сио, – свистнула мошка, она была мне должна барана.
– Раздевайсь!
Я подумал: только жена видела тебя голым. Еще рано, еще светло. Солдаты встали двумя рядами. Какой стыд, Маседонио. в твои-то годы, и соседи увидят тебя нагишом!
Со всех сторон спускались солдаты. Я посмотрел на мертвых, сложенных у дороги. За столом сидел и пил настоящий полковник, Маррокин. Я говорю «настоящий», потому что с тех пор, как я командую конницей, меня в Чинче тоже зовут полковником. Но это неправда!
– От них не убежишь, – сказал Конокрад, кусая травинку. Стреляли все ближе.
– Дорогу перекрыли, – сказал Конокрад, припадая ухом к земле.
Гарабомбо взял под уздцы лошадь Окасо Кури и медленно, просто не вытерпишь, повел ее к хозяину.
– Слушай, Окасо!
Невысокий, морщинистый человек с изъеденными кокой губами подошел к нему, не покидая своего одиночества.
– Кури, мы живыми не уйдем, а вот этот должен пересечь горы. Понятно? Что хочешь, а помоги ему перейти через Ла-Вьюду. Любой ценой, но чтобы остался жив. – Он обернулся. – Уходи, Дон! Сам видишь, даю тебе последнюю лошадь. Она хорошая. Кури тебя переведет через пуну. – Гарабомбо засмеялся. – Он у нас вообще-то свинья, но через горы тебя переведет.
– Гарабомбо; я бы хотел…
– Не доводи меня! Садись на коня, спасайся!
Конокрад засмеялся.
– Чего ржешь, дурак?
– Вчера я долг отдал. Ох, знал бы!..
Гарабомбо повернулся к своим.
– Дороги перекрыты. Наш друг должен что-то есть. Отдайте ему все.
Они сунули руки под пончо и вынули картошку, которую там держали, чтобы не остыла.
– Перчику возьмите, – улыбнулся Конокрад.
Стреляли все ближе. Пришелец сел на коня. Даже по запаху было слышно, как он боится.
– Постой-ка, дон!
Кури и пришелец остановились. Гарабомбо долго на него смотрел.
– Вот так! – Он засмеялся. – Хотел тебя запомнить, мы уже не свидимся.
– Гарабомбо, я тебе обещаю…
– Ладно, не болтай! Ты не вернешься, дон. Попробуй спастись!
Конокрад все улыбался.
– Со мной много чего бывало, – робко сказал он. – Обо мне можно написать. – Он засмеялся. – Не забудьте скажите, что я холостой.
– Кури, ты мне жизнью ответишь, – сказал Гарабомбо.
Кури прощался с ними взглядом. Пришелец хотел обнять Гарабомбо, но тот его оттолкнул.
– Не слышишь, стреляют? Спеши, так тебя перетак!
Полковник, настоящий полковник Маррокин, спросил:
– Почему вы его так стережете?
– Он командовал у них конницей, господин полковник.
– Почему не убили сразу?
– Не знаю, господин полковник. Стреляли, стреляли, только лошадь упала.
Тут явился солдат, которого я ударил шпорой в Курупате, показал свою гадкую рану и забрызганные штаны.
– Вот что он сделал, этот гад, господин полковник!
– Обыскать!
– У него нет ни ножа, ни ружья, господин полковник.
– Как зовут?
– Мелесьо Куэльяр, сеньор.
– А «полковник» где, трам-тарам? – поправил меня сержант и хлестнул по лицу.
Пленный дернулся. Маррокина обожгла ярость, из-за этих сволочей его ребята даже не завтракали! Помещики обещали и еду, и коней. А где кони, где еда? Тоже хорошие гады! Сумерки метались в пламени хижин. Спокойствие пленного выводило полковника из себя. Пленный этот был крепкий, лицо открытое, глаза большие, кожа очень светлая. Ни ростом, ни цветом он не походил на общинника.
– Разоблачайся!
Пленный не понял.
– Раздевайся, гад! – перевел сержант и снова хлестнул его по лицу.
Пленный снял рубаху, остался в грязной сорочке. Она облепила его на ветру, как статую.
– Штаны снимай!
Мелесьо Куэльяр смутился и посмотрел на полковника.
– Живо, живо! Пошевеливайся!
Он снял дешевые черные штаны, снял носки, остался голым. Когда он нагнулся, чтобы все сложить, выпали три монеты, две грязных, одна новая. Солнце засверкало на новой, стреляли все ближе.
– Ремень! – попросил полковник.
Сержант снял с себя портупею. Полковник подошел к пленному. Ветер выл. Мелесьо Куэльяр умирал со стыда. Полковник размахнулся. Пленный согнулся вдвое. Второй удар оставил на спине лиловую борозду, третий обжег живот, четвертый – шею, пятый – плечи, шестой и седьмой неспешно повторили предыдущие, восьмой и девятый предпочли грудь. Начиная с десятого он ничего не чувствовал. Кровь текла по его груди, по животу, по бедрам. Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать!
– Будешь знать, как нападать на армию! – крикнул, задыхаясь, Маррокин. Санитар поднес ему баллон с кислородом. Солдаты удивлялись. В его годы, на высоте 5000 метров! Вот это командир! Куэльяр открыл глаза. Горизонт качался. В траве мерцали монеты. Три соля как-никак! Они ему были нужны. Он нагнулся и взял один. Ноги у него подкосились, он упал на колени и пополз к другим двум. Тогда его пнули в бок, и в грудь, и еще, и еще.
– Нет, какой цинизм! Какое бесстыдство! Дикари вонючие! Их бьешь, а они о деньгах думают! Из-за этих гадов гибнет Перу! Всех бы их расстрелять, сукиных детей!
Полковник Маррокин бил ногами безжизненное тело.
– Успокойтесь, господин полковник! Тут мало воздуху!
– Эти гады никогда ничего не поймут. Ни добром, ни злом. Это наша гангрена. Я бы их… – Майор Рейносо остановился, хватая воздух. – А, чертова высота! Чипипата на проводе, господин полковник! – сказал он, хмурясь. Новости были плохие.
– Сио, – свистнула мошка, которую, говорят, любила моя кума Мечита.
– Сио, сио, сио, – свистнули три мошки из Гарапаты.
Наконец он понял! Он умрет в Гапарине! Ярость грязной водой хлынула в его сердце. Зачем они жгут и убивают? Скотокрад посмотрел на мертвую Сульписию: она лежала в луже крови, но смерть не изгнала кротости из ее открытых глаз. Наконец он понял весть! Он ведь и это видел: ехал во сне по пуне, совсем такой же, даже страшно, и вдруг показалось селенье, где река – как в Янауанке, дома – как в Янакоче, площадь – как в Мичивилке, жители – как в Тапуке. Чтобы убедиться, он пришпорил коня, но, словно он нес проклятье, и люди, и скот, и дома куда-то укатились. Хуже того: земля стала, как сито, вся в дырках, а из них повалило пламя. Он похолодел, словно труп, и понял, что ему не унять пламя, питающее пламя. В полном ужасе он попытался затушить его своим пончо. Земля быстро замерзала. Пламя убегало! Когда он проснулся, руки у него были опалены.
