Андрей Анисимов - Восточное наследство
Степанида Федотовна вышла из положения, переиначив Грэя в Грома. Собака откликалась на два имени.
Ритуальную паузу возле гроба нарушил Кроткин. Он начал говорить прощальное слово:
— Прости, друг. Мы тебя не уберегли. Но убийце не уйти от…
Фрол Иванович не слышал Севу. Ему слышался другой звук, щелкающий, томящий сердце охотника. Он слышал ток глухаря. Они с Фоней в тайге. Снег осел. Весна обнажила бурые хвойные плеши. Фрол Иванович и Фоня затаились, вслушиваются в тайгу. В руках ружья. Высокие хромовые сапоги смазаны медвежьим жиром. Снова долгожданный токующий призыв. Охотники рванули вперед. Снег обледенел, и корка хрустит. Но глухарь не слышит хруста, когда токует. Поэтому его и зовут глухарем. Когда он поет свою песню любви, забывает обо всем на свете.
Сева закончил говорить и отошел. Его сменил директор комбината Стариков. Тот вспоминал долго и дотошно, как Фоня помогал с переоборудованием пяти цехов. Как снимал разногласия с за рубежными партнерами, как экономил заводские деньги.
Фрол Иванович не слушал. Он оставался там, с Фоней в тайге. Вот они короткими перебежками крадутся к высокой старой ели. Глухарь затих. Фрол слышит взволнованное дыхание сына. Лесной петух не почуял опасности, защелкал снова. И опять рывок. Уже близко. Наконец, на сером предрассветном небе сквозь кружево ветвей проступает темный силуэт птицы. Одновременно из двух стволов с грохотом метнулось пламя. Глухарь на мгновенье замер, затем качнулся и, ломая своей тяжестью высохшие сучья, рухнул вниз. Грэй, сдерживая до выстрела весь свой собачий азарт, остервенело брешет и бросается к добыче. Фрол Иванович выхватывает у него теплую, еще трепещущую дичь, и они с Фоней, оглашая тайгу победными криками, прыгают, как дикари.
— Папаня, взяли! — кричит Фоня, — Взяли, Фонечка! Взяли, сынок! — в ответ кричит Фрол.
Степанида Федотовна легонько подтолкнула мужа. Панихида закончилась. Гроб подняли и понесли вниз. Фрол Иванович машинально спустился, машинально уселся в автомобиль. Представительские иномарки, неуклюже маневрируя в тесном переулке, построились @ колонну и медленно поползли в сторону Тверской.
Фрол Иванович смотрел в окно на столичные махины домов, на суету московских улиц, на шикарный катафалк, что впереди вез тело его сына, но сам оставался в тайге с Фоней, живым и счастливым. Они идут с той последней охоты. Над пирамидами елей поднимается золотистый солнечный шар. Они возвращаются с добычей. Под осевшим ледовым настом подспудно сочат вешние воды. Трещит под сапогами ледяная корка. До поселка еще километров пятнадцать. От тяжелой ходьбы немного жарко, но радость удачной охоты, а главное, близость сына, которого Фрол в последние годы видит все реже, переполняет его сердце. Они спускаются в овраг. Ручей вздулся и местами пробил пожелтевший лед. В полыньях струи журчат и пенятся. Солнце все выше. Синицы веселым теньканьем приветствуют новый день весны. Слепят глаз алмазными бликами сосульки по берегам ручья. Грэй жадно лакает студеную воду и с умиленьем глядит на хозяев. В первый год его собачьей жизни Фоня три летних месяца играл с молодым псом. Грэй помнит молодого хозяина и после отъезда Фони каждый раз долго скучает. Сейчас, когда хозяева вместе, пес счастлив. Грэй прыгает на кручу оврага, с морды летят капли…
В Москве начался дождь, траурный кортеж с трудом пробил центральную часть города и вырвался на Ленинградское шоссе. Водитель запустил на ветровом стекле щетки и прибавил скорость. Справа остался стадион «Динамо», магазинчики и лотки возле метро. Промелькнул туннель под зданием «Гидропроекта», парк Речного вокзала. Колонна промчалась через мост над каналом и, притормозив у последнего поста ГАИ, выехала из Москвы. За Химками свернули к кладбищу. Обычно машины на территорию не пускали, но страж, получив зелененькую бумажку, распахнул ворота и, не обращая внимания на дождь, долго кланялся вслед.
Двадцать метров до места гроб катили на высокой тележке, крытой бархатом. Но ни бархата, ни самого гроба нельзя было разглядеть под грудой цветов. Такого количества роз и гвоздик Фрол Иванович никогда не видел. Нарумяненное лицо сына при свете дня выглядело неестественно и выглядывало из-под цветочной массы маленьким и кукольным. Молодые люди в дорогих костюмах (цена каждого. превышала годовой бюджет Фрола Ивановича и Степаниды Федотовны) накрыли себя зонтиками. Кто-то раскрыл зонтик и над отцом покойного.
Фрол Иванович стоял у гроба безучастно, стоял, прямо опустив вниз руки. Он продолжал жить в своих воспоминаниях. Вот они с сыном взбираются на безлесный, прогретый солнцем холм. Прошлогодняя трава стелется под ногами жухлым ковром. Фрол Иванович останавливается и смотрит на сына.
— Здесь? — спрашивает Фоня.
— Нормальное место, — отвечает. Фрол Иванович и сбрасывает рюкзак. Фоня следует его примеру и, потянувшись, отправляется за хворостом. Михеев-старший с гордостью смотрит на сына, как тот одной спичкой палит костер. «Не забыл лесной науки», — одобрительно думает он и лезет в карман рюкзака. В помятой от долгой службы фляжке булькает самогон. Фрол снова лезет в рюкзак, достает солонину, завернутую в тряпицу, и два огурца в прозрачном пакете. Затем снимает с пояса мощный охотничий тесак. Куски солонины аппетитно шипят на ивовых прутьях. Фрол Иванович разливает самогон в алюминиевые кружки. Разливает аккуратно, ровно по четверти. Сын привозит ему из города дорогие иноземные виски и коньяки, но брать их с собой на охоту Фрол Иванович считает неприличным. Обмыв глухаря, они сидят, смотрят на огонь костра и жуют солонину. Грэй рядом грызет кость, припасенную специально для этого момента. Фоня оглядывает залитую солнцем весеннюю полянку, кусты, набухшие краснотой почек, синие тени на остатках розового снега у леса, на охру проталин и говорит:
— До чего здесь хорошо!
— Без леса человеку нельзя, — отвечает Фрол Иванович и продолжает давно наболевшую мысль:
— Сдался тебе, Фоня, этот бизнес.
Протрешь вместе с портками всю жизнь. Зачем большие деньги загребать, если жить некогда? Ты с каждым годом приезжаешь все реже да гостишь пять-шесть дней.
Фоня долго молчит. Они встают, надевают рюкзаки, берут в руки ружья.
— Ничего. Осенью на месяц приеду и молодую жену привезу. Мы с тобой на кабана сходим, папаня, обязательно сходим, — отвечает он отцу, и они шагают к дому. Грэй бежит впереди и виляет хвостом.
Удары мокрой грязи о дубовую крышку гроба вернули Фрола Ивановича к реальным событиям. Он обвел глазами окруживших могильный зев людей, груду роз, гвоздик и тюльпанов, мокнущих под дождем, и вдруг закричал дурным голосом:
— Не будет больше кабана! Не будет!
Фрола Ивановича взяли под руки и повели к машине…
Поминать Михеева ехали в ресторан Дома литераторов на Поварской. Сева выбрал это заведение из соображений тишины и покойности. После ремонта ресторан так задрал цены, что нищие писатели туда больше носу не совали, а солидный, на английский манер в дубовых панелях, интерьер зала вполне соответствовал процедуре. Фрол Иванович, выпив первый поминальный стакан, глядел в пустой, холодный камин писательского ресторана и тихо про себя бубнил:
— Я тебя, сынок, научил выживать в глухой тайге в лютый мороз и ненастье. Научил не бояться дикого зверя. А ты в город…
Часть вторая
НУДИСТЫ НЕ ИГРАЮТ В ГОЛЬФ
Насыров встретил Ерожина у трапа самолета, долго жал руку, затем по дороге в управление остановил машину у фонтанов Дома правительства.
— Уже приехали? — удивился Петр Григорьевич, оглядывая площадь.
— Давай немного прогуляемся, — улыбнулся Насыров и заговорщически подмигнул Ерожину. Они вышли из черной «Волги» и направились вдоль фонтанов.
— Маленькая политбеседа, не хочу при водителе… Петр-джан, — начал Насыров, — у вас в Москве многое изменилось. Разные вольности-мольности, демократия и все такое. У нас по-старому, даже построже. Народ темный, надо в узде держать, как норовистого мула.
Поэтому разговорчики о ваших свободах с сотрудниками не веди. За плохие слова о президенте у нас статья…
— Я приехал дело делать, а не государственный переворот, — удивился Ерожин.
— Я обязан тебя, Петр-джан, в курс нашей жизни ввести. Как друг, слово сказать. Ты сыщик опытный, в Узбекистане бывал. И ты мой гость.
«Архив держат исправно. Сколько лет прошло с моего приезда», — подумал Ерожин. Насыров ему понравился: загорелый, немного сутулый, без начальственного животика. Глаза умные, доброжелательные.
— Обещаю не лезть в чужой огород со своим уставом, — улыбнулся Ерожин. — Можете считать, Рафик-джан, что политзачет я сдал.
— Вот и молодец. Теперь поедем, хорошенько покушаем. Гостя с дороги надо кормить. — Насыров обнял Ерожина за плечи и повел к машине.
— Может, сразу в Управление? Сперва дела, потом радости, — предложил Ерожин, усаживаясь на заднее сиденье.
