Анатолий Степанов - В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего года
― Шуточки, у вас, фрайера!
― Так их, Костя, ― одобрил его Роман. ― Фрайерам все шуточки. Санятка где?
― Ждем! ― ответил Алик.
― Он с тобой утром беседовал? ― только у него спросил Роман.
― Беседовали, беседовали! ― ответил Алик.
― Ясненько. Следовательно, ты Стручка не опознал.
― Какого еще Стручка?
― Созревшего. Для всяких веселых дел.
― Любите вы, милиционеры, загадками говорить.
― Ладно, Алик, можешь не придуриваться. Я все понял.
― Не вяжись ко мне, мент! ― потребовал Алик, на заднице, как с горки, съехал вниз по чугунной покатости локомобиля и кинулся в танцы.
Молодежный коллектив вибрировал в фокстроте пятнадцатилетней давности. Алик оком завсегдатая "Спорта" выбрал девицу поперспективнее и пошел с ней преследуемым комсомолом стилем.
― Ты ― Фарида? ― догадался он про партнершу в танце.
― Ага.
― А Тайка что же на танцы не ходит? ― это он про ее молодую тетку.
― Она замуж вышла.
― За татарина небось?
― Не за русского же!
― Мы ― русские? Ты на меня погляди! Наверняка твой прапрапрадед с моей прапрабабкой побаловался.
― Какие вы глупости, Алик говорите!
― Велик аллах, а Магомет пророк его! ― изрек нечто мусульманское Алик. Фокстрот иссяк. Алик держался за мускулистую татарскую талию до тех пор, пока Фарида не вырвалась.
Она вырвалась и целомудренно убежала. Он глянул ей вслед и увидел, что на границе света и темноты стоит Саня.
― Ты что здесь делаешь? ― спросил Александр.
― Танцуя, жду тебя, ― ответил Алик и оповестил: ― Братцы, он явился!
― Ноги, ноги стали зябнуть, ― жалостливо просипел Костя Крюков, и вся компания ссыпалась с локомобиля. Александр оглядел их и обреченно предложил:
― Ко мне?
― У тебя тесно. К нам. И Розка пожрать что-нибудь откинет, ― решил Лешка Без и, не слушая иных предложений, направился к воротам. Поплелись за ним.
― А то ко мне, ― предложил Виллен. ― Я теперь один, сеструху к тетке отправил.
― Как же отправил-то? ― удивился Алик. ― Ведь ей в этом году десятый кончать.
― Там окончит, ― ответил Виллен. ― Зато мне ― полная лафа! Не надо воспитывать, не надо уроки проверять, на надо готовить, не надо убираться. Много чего теперь не надо.
― Полное счастье от того, что голодный и в грязи живешь? ― ехидно поинтересовался Александр.
― Зато, свобода, ― возразил Алик.
― Этой свободой пользуйся один. А мы уж к Розе пойдем, ― Костя всегда был четок и определенен.
― Стоп! ― скомандовал Алик. ― Кто побежит?
― Открыто только у Лозовского, ― дал информацию Виллен.
― Тогда я, ― вызвался Костя. ― На велосипеде ― десять минут. Скидываемся.
Скинулись. Костя побежал назад к голубятне, к велосипеду...
― ...Сколько же вас! ― обрадованно удивилась Роза. Не утруждая себя вставанием, Яша от стола приветствовал всех молчаливым поднятием руки.
― Еще один будет! ― дополнительно обрадовал Розу сынок. ― Костя Крюков по делу на десять минут отлучился. Готовь пожрать, мамахен.
― Знаю я эти дела. Вы пока в домино играйте, а я что-нибудь посоображаю.
― В домино не выходит. Нас шестеро, ― доказательно возразил Яша.
― Ну, тогда в лото! ― решила Роза.
Яша, не поднимаясь со стула, дотянулся до настенного шкафчика и извлек из него скрипящий голубой в белый горох мешочек и затрепанную колоду продолговатых картонок. Объявил:
― По пятаку за карту. Кто первым кричать будет?
― Я! У меня голос громкий! ― вызвался, демонстрируя этот голос, Алик.
Разобрали ― кто по две, кто по три карты, поставили на кон соответственно, подобрали инструмент для закрытия номеров ― копейки, пуговицы, полушки, ― и началось.
― Шестнадцать! Тридцать пять! Туда-сюда! Двадцать семь! Сорок! Шестьдесят один! Топорики! Девять! Дед, девяносто лет! Пятьдесят четыре! Шесть! Барабанные палочки!
Нижняя полоса ― весь кон, средняя ― половина, верхняя ― выигравший не ставит в следующей партии на кон.
― Семьдесят два! Четырнадцать! Лебеди! Тридцать три! Восемьдесят семь!
― У меня квартира, ― взволнованно объявил Александр.
― Ура советской милиции! ― обрадовался за него Роман.
― Зачем вам выигрывать? Вы отобрать можете, ― сказал Виллен.
― Так интереснее, ― ответил ему Роман.
― Не мешайте работать, ― рявкнул Алик.
Нежная наощупь ветхая материя мешочка, с ядреным скрипом перекатывающиеся под пальцами бочонками, затертые картонки на столе, черные бумажные шторы на окнах, ― все в желтом колеблющемся свете коптилки. Господи, как недавно это было! В войну!
― Семьдесят пять! Шестьдесят шесть! Чертова дюжина! Двадцать семь! Срок до упора!
― Я кончил, ― индифферентно сообщил Яша.
― Сроком до упора кончают особо опасные преступники. Ты ― рецидивист, Яша, ― скрывая раздражение, отметил Александр. Яша поднял на него страдальческие (лото ― не домино, в паузах не поспишь) глаза и ответил лениво:
― Я ― не рецидивист. Я просто выиграл.
― Проверить, ― решил Леша.
― Отец, отец, а обыскать все равно надо, прокомментировал Лешино требование Роман. Проверили. Сошлось. Яша тщательно отсчитывал полкона. Новую партию начать не успели: объявился Константин. И не один. В левой руке у него была сумка, а правой он крепко держал за локоток сияющую Софью.
― Я вам дамочку доставил! ― похвастался Константин.
― Твоя рама чуть меня не прикончила. И не доставил бы, ― укорила его Софья.
― Но доставил! ― возликовал Алик. ― Софа, с твоими формами никакая рама не страшна!
― Ты по-прежнему шутишь пошло, ― жеманно осадила его Софья и увидела Романа. Сказала галантерейно: ― А я с этим товарищем не знакома.
― Протянула Роману руку лодочкой. Роман протянул свою.
― Софка! ― заорал осененный Алик. ― Жених! Вот такой жених! Интеллигентный, молодой и с армянским темпераментом!
― Алик ужасно бестактен, ― сообщила Роману Софья. ― А вы кем работаете?
― Помощником Александра. Милиционером, ― проинформировал ее Роман. Но Алик не дал ему уйти от матримониальных устремлений Софьи:
― Софка, у него отец ― знаменитый профессор. У него квартира четырехкомнатная!
― Зачем ты мне это говоришь?
― Не теряйся. Он ― армянин. А у тебя ― бюст, у тебя ― задница!
― Дурак, ― обиделась было Софья, но по-настоящему обидеться не успела: вошла Роза и приказала:
― Все со стола. Накрывать буду.
Роскошно поджаренная картошка на громадной сковороде. Квашеная капуста под лучком и с подсолнечным маслом в миске. Соленые огурцы прямо в банке с рассолом. Открыли килечку, порезали колбасу и приступили. Прошли первый этап, и Яша спросил:
― Александр, ты Тимирязевского злодея словил?
― Словили. Нам вон Алик помог, ― нехорошо улыбнувшись ответил Александр.
― Он шутит, Яша, ― осторожно сказал Алик.
― Я не шучу. Правда помог. Только вот дальше помогать не хочет.
― Не надо об этом, Саня, ― попросил Алик.
― Надо, Алик, надо. Ты вон Колхознику позвонки разобрал, челюсть в кашу превратил. А он в младенчестве ротиком пузыри пускал, на колеблющихся ножках к мамкиному подолу мчался. Что ж ты его не пожалел?
― Саня, прости меня, пожалуйста, но я не могу.
― Гуманист! ― Ты ― не гуманист, ты чистоплюй.
Все, кроме Романа, ни хрена не понимали, хлопали глазами.
― Саня, ― предостерегающе потребовал Роман.
― Что ― Саня? Что ― Саня?
― Ничего, Саня, ― ответил Роман. ― Переживем.
― Извините меня, ребята, ― еще раз покаялся Алик.
― Э-э, да что с тобой разговаривать, ― Александр махнул рукой. Яша, оценив накалившуюся обстановку, глянул на Софью и отдал распоряжение:
― Сонька, пой!
Софа сходила в соседнюю комнату, принесла гитару с фиолетовым бантом, уселась, кинула ногу на ногу, показав кругленькую коленку, пристроила инструмент между ногами и титьками, запела. Софа за богатого интеллигента замуж хотела, Софа изысканного Вертинского пела:
― В бананово-лимонном Сингапуре,
Где плачет и смеется океан,
Вы брови темно-синие нахмуря...
Константин пробрался к Александру, положил руку на плечо.
― Не злись на Альку, начальник.
― Я не на него, я на себя злюсь.
― Не ври, Санечка, ― встрял в разговор Алик и улыбнулся.
― Обалдуй, ― без сердца уже сказал Александр. Софа пела. Сильно дефонируя, но с неподдельной страстью. Уже больно жизнь, про которую она пела, была хороша.
Во время второго этапа прибежала младшенькая Элеонора, от подружки прибежала, поклевала малость со всеми и пошла спать. Объявился, наконец, и Мишка. Со свиданья, надо полагать: в Лешкином пиджаке и галстуке. Этому налили соответственно небольшим его годам. Он выпил, молниеносно нахватался пищи до отвала, осоловел, расплылся по стулу и улыбчиво щурился на все ― на лампу, на родителей, на разговоры.
