Нина Васина - Правило крысолова
— И как же ты это сделаешь? — Сопротивление еще не угасло, но упоминание об отце отрезвляет маму.
— Это секрет, но я клянусь, что так и будет.
Мама косится на бабушку. Бабушка не смотрит на нас. Она отвернулась к окну, а окно завешено занавеской, и кажется, что она смотрит сквозь плотную ткань, подстерегая дыхание ночи.
— Маленькие бабушкины секреты, хитрое колдовство, да? — усмехается мама, и я вижу, что она согласна. — Давайте ваши чертовы флаконы, давайте ключи от машины, давайте деньги, паспорт и билеты, я еду прогуляться на родину тех, кто меня ваял!
Чуть раздвинув занавеску, мы смотрим, как мама вдет в свете тусклого, покачивающегося у входа на веранду фонаря к воротам, а потом к моей машине, как наигранно бодро машет рукой в сторону дома.
— Неплохо, — кивает бабушка, заправляя занавеску. — Совсем неплохо ты ее купила, но детям нельзя давать такие знания. Я уже говорила, что твоя мать — ребенок.
— Я все сделаю так, что она не догадается, — шепотом обещаю я, отслеживая в деревьях огоньки уезжающей машины.
Мы спускаемся вниз. Удивленный Питер спрашивает, как мне удалось только что уехать и сразу же прийти к нему в кухню?
— Это была не Инга, — досадливо морщится бабушка, — это Мария уехала, поберег бы зрение, не таращился бы в ночь. Скоро кошку от собаки не отличишь!
И подмигивает мне осторожно, ставя грязную чашку в раковину.
Я посидела с бабушкой и Питером полчасика, выпила кофе, оделась, взяла заранее собранную сумку, обняла их по очереди и вышла в сад через угольную дверь в подвале. Постояла, прислушиваясь. Прокралась к забору, перелезла через него. Прошла три километра лесом, минуя железнодорожную станцию. Не заблудилась. Не испугалась шороха в кустах и крика неизвестной, но очень возмущенной птицы. Голосуя в рассветном сумраке на дороге, постаралась представить себя со стороны.
В этот момент мне очень пригодились наставления бабушки по поводу ориентировки мужчин в танке. Это она имела в виду, что, если мужчина передвигается на коне, едет в машине или на катере (другими словами, находится в танке за броней искусственного могущества), то ему приходится определять женщин и мужчин “за бортом” на предмет возможных удовольствий или неприятностей исключительно по определенной ориентировке. И самая большая трудность в этом — ограничение во времени. Мужчине нужно оценить ситуацию, возможности контакта, вероятные последствия — за несколько секунд.
В конечном результате, считала бабушка, как бы мужчина ни тешил себя уверенностью, что уж он-то матерый всадник и впросак не попадет, чаще всего именно мужчины игнорируют ориентировку на внешние условия, время года, ночь-день и за данные им секунды осмотра успевают только выхватить глазами каждое интересующее его место на теле одинокой путешественницы на дороге, а тормозить или не тормозить — впрыскивается в них почти всегда интуитивно.
Здесь еще надо учитывать особенности тормозной психологии всадника, потому что уж если мужчина приостановит свой танк, то потом никогда не сознается сам себе в разочаровании, постигшем его при дальнейшем спокойном разглядывании объекта или при обсуждении условий передвижения. То есть затормозивший мужчина в девяносто пяти случаях из ста не рванет внезапно с места, удирая, если путешественница вблизи покажется ему опасной или не такой привлекательной, как на ходу.
Итак. Холодный предрассветный сумрак, дорога, редкие автомобили, более частые грузовики, две телеги и один трактор, выпустивший в меня чудовищный выхлоп, который медленно растаял черным драконом, соприкоснувшись с рассветной молочной моросью. Я представила себе условного мужчину в “танке”, с трудом борющегося с дремотой под громкий хриплый вой музыки, или, наоборот, возбужденного выигрышем (проигрышем), удачной (неудачной) сделкой, неожиданной встречей, трагическим прощанием, срочным вызовом, или просто любителя рвануть двести двадцать по утреннему шоссе. А когда представила, осмотрелась в поисках подручного материала. Из ярких цветов вдоль дороги осталась только желтая сурепка, забывшая почему-то, что осень — пора разбрасывания семян и высыхания. Длинные колоски травы, осыпающиеся при малейшем прикосновении, тоже сойдут. Минут через десять я стала лицом против движения и сосредоточенно занялась изготовлением веночка из сорванных растений.
Сразу же остановился грузовик, но в грузовики я не сажусь — на ходу в случае чего не выпрыгнешь. Покачала головой, не отрываясь от плетения венка. Главное — максимум сосредоточенности. Вот этот колосок оказался с корнем, пока я отгрызала зубами осыпающийся землей кончик, притормозил вполне приличный “Москвич” последней модели, и глаза у шофера были такие заинтересованные-заинтересованные. Изучив с полминуты мою технику плетения венка, он открыл дверцу:
— Это ты, девочка?
Тут я подумала, что я — точно не я. Какая девочка? Я лечу в Германию на самолете, мне сорок три года, разведена, имею взрослую самостоятельную дочь, которая шляется где-то по шоссе.
— Ладно, садись.
Минут десять проехали молча. Потом он вдруг говорит:
— Сегодня ты оделась потеплей. На это мне сказать было нечего.
— И правильно сделала, молодец, — продолжил шофер, кивком подтверждая похвалу, — негоже в летнем платьице голосовать на дороге в такую погоду. Маму нашла? — вдруг спросил он, не отрывая глаз от дороги.
Я подумала, как там, кстати, мамочка, в парике, моем свитере, моих джинсах и с моим именем в документе, удостоверяющем личность?
— Помнишь меня? Я подвозил тебя уже три ра-за, — продолжил мужчина, — ты садишься у кладбища, а сегодня вышла у деревни. Ты ее нашла?
Покосившись, разглядываю водителя. Средней упитанности, руки тяжелые, подбородок волевой, нос широкий, тот глаз, который мне виден, — голубой.
— Ты живешь на кладбище? — не унимается он.
Закрываю глаза. Неужели я попала на “психа в танке”? По сведениям бабушки, таких мужчин из всего количества всадников приблизительно от восьми до двенадцати процентов. Монотонным голосом, выдерживая долгие паузы между словами, не открывая глаз, начинаю объяснения, постепенно сводя их к зловещему вою:
— Я живу на старом кладбище в старом гробу под покосившимся крестом. По ночам я выхожу из могилы, собираю у всех памятников цветы, плету венки. На кого я положу свой венок, то и будет моим су-у-уженым!
При попытке напялить сплетенный только что венок на голову водителя я чудом осталась жива. Потому что побледневший мужчина резко затормозил, нас вынесло на встречную полосу, вот я уже вцепилась в руль и пытаюсь выправить колеса, мужчина рядом кричит и матерится, я тоже кричу, чтобы он заткнулся, и давлю на тормоз поверх его ноги. Не знаю, что его успокоило, моя ругань или физическое присутствие моей кроссовки на его ботинке, так или иначе, но мы остановились, не свалившись в кювет. В нагрянувшей тишине, тяжело дыша, разглядываем друг друга.
— Извините, — решаюсь я. — Сами виноваты, пристали с этим кладбищем! Мужчина нервно закуривает.
— Тебе куда надо вообще? — спрашивает он после второй затяжки. Странно, он совсем не злится. Выглядит удивленным, даже покорным, а злости нет.
— В Москву.
— Ну, в Москву так в Москву. — Он осторожно берет с места. Руки уже не дрожат. Я жду.
— Понимаешь, — начал он метров через двести, — тут такое дело… Я экспедитором работаю, и, как еду по Ленинградке, стала ко мне уже с неделю подсаживаться девочка у кладбища. Куда едет? Туда — показывает пальцем. Маму ищет. Мама, говорит, потерялась, я ее ищу. То в одном месте попросит высадить, то в другом. Я уже еду и высматриваю ее. Платьице одно и то же. Волосики белые, как у тебя, только иногда выпачканы землей… вот тут. — Водитель трогает висок.
Я изо всех сил стараюсь сохранить серьезное выражение лица.
— А на прошлой неделе ночью было до нуля, я как ее увидел, елки-палки, в платьице! Предложил телогрейку, не взяла.
Нет, он не псих. Неужели мне попалось редкое исключение — актер-садист? Сначала он разыграет совершенно реальный спектакль, испугает меня, отвлечет внимание, потом у него что-то случится с мотором или скажет, что колесо спустило… А потом — иди сюда, девочка, а ну-ка, посмотрим, что у тебя под платьицем! Черт бы побрал эту конспирацию! Пошла бы на станцию, села в первую электричку, спокойно бы доехала! Подвигаюсь поближе к дверце, слежу за его руками, не отрываясь. Ну вот — тормозит!!
— Не останавливайся! — Я хватаюсь за руль и тут замечаю, что мужчина совсем белый и глаза вытаращены.
Поворачиваю голову. Смотрю вперед. У обочины стоит девочка. Не знаю, что он там называл платьицем, но на ней мой летний сарафан, я его отлично помню — тоненькие лямочки крест-накрест, выступающие ключицы тринадцатилетки… и вот же, на правой сандалии застежка оторвана!
— Сто-о-о-ой! — кричу я что есть силы, но водитель жмет на газ, и мы проносимся мимо девочки, мимо выступающих из тумана крестов кладбища, мимо оторванной застежки на сандалии, мимо заколки в жидких белых волосах в виде божьей коровки с черными крапинками удачи — на моей их было семь.
