Дарья Дезомбре - Тени старой квартиры
Маша
Маша сидела на огромной бабкиной кухне: сумерки, сгустившись после трех дня, делали мутными распечатанные фото, в изобилии рассыпанные по льняной скатерти с мережкой. Маша, нахмурившись, встала, зажгла бра над столом и услышала, как хлопнула дверь, – это бабка вернулась с ежедневной прогулки, как она выражалась, «по рекам и каналам». Полчаса активной ходьбы вдоль по набережной, неизменная чашка чаю по прибытии. Маша уже пару минут назад поставила чайник на плиту. Любочка, пройдя на кухню, с удовольствием села за стол пить чай с мармеладной долькой, взялась просматривать одну за другой фотографии из «Ленинских искр». Непосредственно коммунальных было только две: одна из кухни – очень живописная и одновременно полная бытовых деталей. Каждая хозяйка в профиль у своей конфорки – халат, крепко запахнутый на груди, бигуди под косынкой. Влажный дымок поднимается от закопченных кастрюль – кто-то варит суп, кто-то мешает деревянной палкой кипятящееся белье, пар восходит к высокому потолку, пересекаясь с косым лучом света из большого окна.
– Пирогова, – проводит пальцем по фотокарточке Любочка. – Эта краля – Аршинина. А вон тут торчит круп кого – Бенидзе?
Маша с улыбкой взяла фотографию:
– А может, Коняевой?
– Э, нет! Посмотри на этот истово выпрямленный позвоночник и воинственно торчащие усики! Вряд ли Галина Егоровна выдала бы такую реакцию на безобидную пожилую учительницу.
– Боже, а усики-то ты как разглядела?! – склонилась над снимком Маша.
– Дофантазировала! – подмигнула ей бабка, а Маша, приглядевшись, согласилась – да, что-то было в напряженном абрисе спины Пироговой, позволяющее предположить конфликт.
– А вот, – Любочка взяла со стола вторую фотографию, уже явно постановочную: все жители коммуналки собрались перед объективом. Впереди – женщины и дети. На заднем плане – мужчины. И все обитатели в сборе.
– Смешные, – Маша посмотрела на фотографию из-за ее плеча. Мужчины – такие серьезные, каждый, по примеру традиционных деревенских фотокарточек начала прошлого века, держал руку на плече у жены. Две младшие девочки, Леночка и Аллочка, устроились на материнских коленях. Снизу притулились мальчишки, Валера Пирогов и Алеша Лоскудов, кажущийся совсем взрослым в модном свитере под горло и узких вельветовых брюках. Рядом с ним – нежная Тамара в платье с нарядным отложным воротничком. Кольки на фото нет – он остался за кадром, верный коммунальный фотокорреспондент.
«Как многое, – улыбнулась Маша, вглядываясь в фото, – можно понять даже по черно-белой фотографии!» Кажется, что Тамара счастлива своим соседством, она только что украдкой взглянула на своего кумира и сразу отвела глаза. Маше показалось, что она даже видит румянец, вспыхнувший от смущения на смуглых, покрытых пушком щеках.
– Куда она так смотрит?! – вдруг спросила Любочка. – Будто змею увидела?
– Кто? – не сразу ответила Маша, увлеченная любовной драмой пятидесятилетней давности.
– Да вот же! Ваша старушка! Отравленный божий одуван!
Маша перевела глаза на Ксению Лазаревну: белоснежная «парадная» блузка, седые букли на голове. Старушка, как бывшая владелица и старожил квартиры, сидела ровно по центру, между двумя молодыми женщинами – Ириной Аверинцевой, тогда еще серьезной девушкой с прямой челкой и прямым же взглядом: будущий химик, будущий доктор наук, мать Нины, бабка Ксении, и Зинаидой, женщиной с округлыми формами и скучающим лицом продавщицы сельмага, еще подходящей под пошловатое описание «все при ней», но уже на грани с полнотой. Дочка в торжественном платьице на пуговках, отделанном белым пикейным кантом, сидит на коленях… А Ксения Лазаревна смотрела не в объектив и даже не на своих соседок. Она смотрела куда-то вбок и вниз, и с таким выражением ледяного ужаса на лице, что Маша похолодела.
– Я уже видела эту фотографию, – сказала она медленно, тщетно пытаясь выцыганить у памяти воспоминание. – У Тамары Зазовны в альбоме есть очень похожая.
И помолчала. Очень похожая, но все же чуть-чуть другая. Не было на ней такого выражения лица ни у кого из присутствующих, она бы запомнила.
– Это вполне возможно, – бабка потянулась за сигаретами, открыла, не глядя, форточку над столом. – На общих фотографиях редко все получаются хорошо. Ваш Коля мог сделать несколько снимков. А потом раздарить их обитателям коммуналки – где кто лучше вышел.
– Может быть, это у нее такой тик? Или вспомнила что-то… страшное, – Маша оторвала наконец взгляд от искаженного гримасой ужаса лица. – Чего и кого ей было так пугаться? Аллочки?
Бабка поправила очки на носу:
– Нет, она смотрит не на ребенка, а куда-то ниже.
– Алеша? – недоверчиво произнесла Маша, вглядываясь в нижний ряд из мальчиков коммуналки. – Алексей Иванович Лоскудов?
Ксения
– М-да, – Ксения задумчиво почесала нос. – Ничего себе. Странно, что мы этого сразу не заметили.
– Не странно, – покачала головой Маша. – Мы смотрели на ансамбль, так сказать. Яркие праздничные платья на женщинах, крупные мужчины, дети… На их фоне старушка ведь действительно была особой не сильно заметной.
Ксения усмехнулась:
– До тех пор пока не померла.
– До тех пор пока ее не убили, – поправила ее Маша строгим «профессиональным» тоном. – И именно поэтому, думаю, нам нужно собрать по семейным архивам все другие фотографии.
– Какие другие?
– Кадры были сделаны один за другим, – объяснила Маша. – Возможно, на прочих снимках у нас получится разглядеть какой-то элемент ДО или ПОСЛЕ. То, что стало первопричиной этого ужаса или как-то его объясняло.
– Некто, повернувшийся к старушке и шепнувший ей на ухо что-то ужасное?
– Например, – кивнула Маша. – Или мы хотя бы сможем точно понять, куда она так смотрит.
– Ладно. К кому ты хочешь, чтобы я пошла?
Маша на секунду задумалась:
– Значит, так. Про Коняевых мы знаем, что других детей, кроме крестьянского сына Миши, у них не было. Судя по документам, найденным Игорем, Михаил Коняев умер от обширного цирроза печени. Иными словами, от алкоголизма в родной деревне. Вряд ли там сохранились какие-то фотографии. Но похожая на эту карточка точно была у Тамары Зазовны.
– Я зайду к Марико. У меня остались координаты, – кивнула Ксения.
– Еще… – помялась Маша, – нужно пойти к вдове Валерия Алексеевича Пирогова.
– Матери Эдика? – усмехнулась Ксения. – Без проблем.
– Отлично, – с явным облегчением улыбнулась Маша. – А я тогда – в архив. Буду рыть информацию по Аршининым. Аллочка, Алла Анатольевна, – еще совсем не старая женщина.
– Вряд ли она, конечно, уже в маразме… Но не думаю, что имеет смысл рассчитывать на развернутые воспоминания четырехлетней девочки.
Маша кивнула:
– Верно. Однако попробовать стоит. Зине, Аллочкиной матери, сейчас должно быть хорошо за семьдесят. А мужу ее – за девяносто.
Ксения вздохнула:
– В нашей стране люди за девяносто живут редко.
– Да, на это шансов мало, – грустно улыбнулась Маша. – Жалко все-таки… – начала она, и Ксения увидела, как пропала, будто растворилась, на ее лице улыбка.
– Что? – нахмурилась Ксюша.
– Жалко, что не сохранился архив Алексея Ивановича.
Ксения смотрела на Машу, ожидая продолжения, но та ничего не добавила, а лишь глядела в окно ее коммуналки, туда, где по темной зимней воде канала медленно плыла чья-то покрытая мокрым брезентом, совсем не туристическая лодочка.
* * *На следующий день Ксения встретилась с Машей в кафе на Рубинштейна. Настроение было отвратительное: вечером она на пару часов застряла в своем очень эстетском, но очень старом лифте – чеканка из водяных лилий, золотой петербургский модерн. На исходе двух часов в ожидании мастера она уже просто сидела на корточках в углу кабинки, опираясь на обитые темным деревом стены и бессмысленно таращась перед собой. Мимо внезапно промелькнула чья-то легкая тень, и Ксения уловила едва слышное, уже знакомое шипение: ссс-с-сука. Она неловко вскочила, пребольно ударив локоть:
– Кто вы?! Что вам надо?!
До боли вглядывалась сквозь сетку, отделяющую клетку лифта от сумрака лестницы. Но различила только белеющие в полутьме пологие ступени. И вдруг услышала тихое, будто детское, хихиканье. А потом – молчание, ни звука. Вся апатия Ксении пропала, выстрел адреналина отозвался бешеным ритмом крови в висках, сомкнутым в ужасе горлом. Она почувствовала, как на нее надвигается истерика: выпустите меня отсюда, Бога ради, выпустите! Ей не хватало воздуха, стало страшно в этой клетке, зажатой между этажами. И когда она наконец услышала железный лязг снизу, то вскрикнула, думая, что вот сейчас, в ту же секунду, лифт сорвется и полетит вместе с ней во тьму. Но нет, это наконец пришел по ее душу мастер-освободитель.
А сегодня она все утро провела, запершись в собственной комнате (ей последнее время казалось, что отчим подслушивает по углам – бред, конечно!) и делая упражнения для кисти руки. Хотела сыграть на инструменте хоть что-нибудь, до боли знакомое пальцам. Решилась на прелюдию из пятой сюиты Баха. Вещь трагическую, вполне подходящую по настроению. Но музыка, выходившая из-под ее смычка, казалась до отвращения тусклой, ученической. Стыдно было бы ТАК играть на Страдивари. Впрочем, подумала Ксюша, зря старается. Вряд ли ей снова выпадет играть на Страде. Какой из нее теперь концертирующий музыкант? Телефон, разрывавшийся уже через день после победы на конкурсе – в какой-то момент Ксюша боялась, что менеджеры просто передерутся между собой, предлагая все более выгодные условия турне, – теперь красноречиво молчал.
