Федора Кайгородова - В Москве-реке крокодилы не ловятся
— Да — да! Вы такой неуловимый.
— Не могу же я носить на груди табличку со своей фамилией! — он ответил без иронии, но на его лице промелькнула мимолетная неприязненная гримаса. — Вам следует в таких случаях писать плакат, типа «ищу такого — то». У вас ко мне дело?
— Не вполне! Я вдруг вспомнила, что мы вот — вот прибудем на место и забеспокоилась, что до сих пор не поговорила с главным технарем, от которого зависит успех работы в Угличе, — вполне убедительно соврала я.
— И из — за этого меня разыскивает полкоманды? — холодно поинтересовался механик.
«Та — ак, значит, на лесть он не ведется!» — сделала я быстрый вывод, оставив его вопрос без ответа.
— У меня есть несколько свободных минут, — сказал механик без особого энтузиазма.
— Вы не слишком — то любезны!
— К сожалению, — согласился Ромашкин.
— Прежде всего, мы должны найти место, располагающее к беседе. Ну, хотя бы эта скамья?
— Я весь день на улице! К тому же у меня еще масса работы. Я должен использовать наше с вами время для отдыха.
— Логично! Какие у вас предложения?
— Давайте спустимся в трюм? Вы будете задавать свои, — мне показалось, что он хотел сказать «глупые вопросы», — гм, гм, свои вопросы, пока я проверю дизель — генераторные насосы? — сказал механик, доставая из кармана горсть гаек и сортируя их по размеру.
— Нет! — я заорала так, что он выронил пару своих железок, и они гулко ударились о железный настил.
В этот треклятый трюм? А если он и есть убийца? У меня даже коленки задрожали — да у него карманы полны железок! А чем убили водолаза — до сих пор не известно.
Ромашкин удивленно на меня взглянул, и я поспешила сказать:
— Вы будете отвлекаться в трюме! — и уже более спокойным голосом добавила, — может быть, вас устроит кают — компания? Заодно и согреетесь! — я лихорадочно перебирала в уме свои доводы в том случае, если он откажется.
Камбуз подходил мне по многим причинам. Во — первых, там было безопасно по причине многолюдности, да и кок здесь болтается за стойкой. Во — вторых, там легко уединиться: к примеру, за дальним столиком.
Ничего не ответив, механик двинулся к камбузной двери, сдвинув свой картуз на затылок. Я — за ним.
Завидев нас, Иван Иванович хмыкнул и сказал:
— Устрицы подавать не буду! В грязной одежде не обслуживаю! А ты, Наталья, обопьешься сегодня чаю!
Кок с досадой бросил в раковину тряпку, которой вытирал и без того блистающие чистотой столы, и ушел в глубину своего обиталища — я думаю, подсчитывать запасы устриц. А Ромашкин долго тер грязные руки под краном, а потом, не вытирая их полотенцем, проследовал за стойку и включил электрический чайник. Долго рассматривал завтрашнее меню. Что он там высматривал, не знаю, но, наверное, выучил его наизусть, пока не закипел чайник. Я же заранее уселась за самый дальний столик с видом человека, которому некогда и незачем пересаживаться. При этом я раскрыла блокнот, демонстрируя основательную занятость. Ромашкин положил в стаканы по пакетику чая, доверху налил кипятка, поставил их на блюдце и впервые повернулся. Он сразу же начал отхлебывать еще дымящийся чай и прежде, чем я приступила к своей чашке, успел налить себе вторую.
Лишь после этого он сказал:
— Я вас слушаю! — и прямо взглянул на меня своими большими, немного круглыми глазами, в которых светилась усталая честность.
Я немного смутилась:
— Нет, это я вас слушаю, мсье Ромашкин! Расскажите о себе!
Очень скучным голосом механик поведал мне свою незатейливую биографию. При этом о детдомовском прошлым он лишь упомянул, не заостряя на нем внимания.
— Потом я поступил на инженерный факультет Санкт — Петербургского института морского и речного транспорта. Проучился там пять лет, — говорил он монотонным голосом.
При упоминании этого института я встрепенулась. Моя одноклассница Зинка Соколова училась в этом институте по какой — то навигационной специальности. Я даже к ней в гости ездила. Я знала, что поступить туда несколько лет назад было не просто сложно, а почти невозможно.
Мне вспомнилось студенческое общежитие, которое кипело и бурлило на всех четырех этажах обширных апартаментов прошлого века. За двумя узкими резными дверями взору открывались старинные залы с высокими изразцовыми печами. Теперь эти изысканные комнаты были перегорожены шкафами и сплошь уставлены казенными кроватями.
Студенты жарили зеленый горошек — одну банку на всех — и ели ложками, стараясь не тратить время на глупое пережевывание. «Кто жует — остается голодным!» — разъясняла подруга тонкости студенческого общего жития: деликатность здесь не котировалась.
Из студенческих окон открывался чудный вид на Невский проспект в отдалении. Внутренний дворик, куда я имела несчастье однажды выглянуть, ужасал своим помойным видом — он напоминал не колодец, как пишут о том в старинных детективах, а грязный глубокий омут. Я думаю, студенты не бросались вниз головой только потому, что боялись испачкаться. На самом дне этого колодца зыбко качалось городское дно урбанизации. Это я потом уже подумала, когда мне случилось мимоходом проявить свою эрудицию, оперируя именно этим словом.
— Что такое ур — ба — низация? — допрашивал студенток один из местных красавцев, как я поняла, Дон Жуан студенческого розлива.
Он разгадывал кроссворд в окружении стайки восторженных девиц с цыплячьими шейками, которые старательно морщили свои лобики, силясь заполучить частичку его снобского внимания.
— Так что же такое урбанизация? — уже грозно спросил он, уподобляясь владельцу гарема, которому не подали вовремя тапочки.
— Это переселение в города, — ответила я из своего, вернее, Зинкиного, двухметрового угла.
Свита расступилась, «Дон Жуан» сначала удивился, потом согласился и несколько снисходительно предложил показать мне красоты северной Пальмиры. Я, конечно же, отказалась, чем сразу же заслужила уважение всей остальной студенческой тусовки — из — за шкафов раздались жидкие аплодисменты.
Сейчас я вспомнила об этом только потому что Ромашкин, оказывается, тоже из той же самой альма — матери. Кстати, я прожила там целый месяц — у нас занятия начинались на месяц позднее, и на меня, домашнюю девочку, эта атмосфера всеобщего разгильдяйства, помнится, произвела неизгладимое впечатление.
— Так вы учились на дневном отделении? — спросила я, вырываясь из объятий студенческих воспоминаний. — Не встречались ли вы с Зиной Соколовой? Это моя одноклассница.
— Как я мог бы с ней встретиться, если вы младше меня на… — он споткнулся на полуслове, вглядываясь в мое лицо, — я думаю, на семь — восемь лет.
Я не стала ему помогать, выясняя, сколько ему лет, сколько мне. В конце — концов, это для него неважно.
— И после окончания института вы все время работали здесь?
— Нет, здесь я не мог работать, потому что этого судна тогда еще не было. Я работал на круизном теплоходе — морском пассажирском лайнере.
— А где вы бывали? — мне было трудно поверить, что неотесанный мужик, каким казался Ромашкин, бывал за границей и даже не раз.
— В Турции, в Таиланде, на Кипре. Кстати, на Шри — Ланке тоже бывал.
— И что же?
— Там действительно рай. Чужой только, — равнодушно ответил Ромашкин.
— А чем вы увлекаетесь в свободное время? Или у вас только работа на уме?
— Ничем особенным, что может быть любопытно журналисту. Читаю, смотрю телевизор, размышляю, одним словом — изучаю жизнь.
— А думала, что вы типичный трудоголик?
— Так и есть! По складу характера я и есть трудоголик. А по состоянию ума — нет.
— Нельзя ли это пояснить?
— В определенное время из меня почти сложился типичный профессионал, но тут как раз на глаза попалось одно малоизвестное изречение Гете. Не ручаюсь за точность цитаты, но звучит это примерно так, двух вещей трудно избежать увлеченному человеку: тупоумия — если замкнуться в своей специальности, и неосновательности — если выйти из нее. Это меня и остановило от дальнейшего углубления в профессию.
— И это сказано в прошлом веке? — удивилась я. — Мысль несколько парадоксальная для поэта!
Я заметила, что Ромашкин слегка оживился. Вероятно, ему непросто находить общие темы для разговора в своем обычном окружении, как это часто бывает с независимыми и думающими людьми. Мне показалось, что между нами пробежала добротная такая искра симпатии. Глаза его стали теплыми и внимательными.
— Хотите еще чаю? — спросил он, придвигая мой стакан к себе.
И я, вместо того, чтобы ответить согласием, допустила грубейшую ошибку. Я начала форсировать события — и это вместо того, чтобы закрепить достигнутый успех. Это тем более недопустимо, что у меня огромный опыт по части нежелательного для собеседника общения.
