Хосе Сомоса - Клара и тень
— Подожди, — дрожа, пробормотал он. — Подожди минутку…
То, чего он опасался, не случилось. Она знала, когда остановиться или ускорить ритм и какие места вначале трогать не нужно. После волнующего введения рот Бренды знойным чехлом охватил его член, в то время как ее вцепившиеся в ягодицы Маркуса руки притягивали его к ней. Господи, эта девушка — вакуумный насос. Кундалини, змей сексуальной энергии, вытянул в нем свою брахицефальную голову и вопросил, что происходит. Маркус застонал, царапнул стенную штукатурку и закусил губу, в невероятном порыве утратив контроль над собой. Когда все закончилось, они остались в том же положении, он — уткнувшись лбом в стену, чувствуя во рту вкус собственной крови, который ни с чем не спутать (его губы были все в трещинах от растворителей, и они открылись от укуса); она — на коленях, тоже чувствуя во рту вкус частицы Маркуса. Этот баланс жидкостей в их ртах представился Вайсу художественной симметрией.
Бренда встала, и Маркус зажег свет в маленьком номере.
— М-да, — сказал он и прибавил: — Было здорово.
Ответа не было. «Ребята, до чего эта девица неразговорчива». Глаза Бренды не мигая смотрели на него: круглые черные точки в кругу синей пустоты. Губы не перепачкались. Ее совершенно очерченное лицо казалось отчужденным и обладало могущественной независимостью от эмоций и происшествий, которую Маркус мог сравнить только с отчужденностью символа. Бренда показалась ему вдруг символичной, каким-то архетипом его желаний. Подумалось, что единственное, чего ему не хватало в этой девушке, так это немного индивидуальности, несовершенства. В его мозгу пронеслись риторические вопросы: что лучше, индивидуальное или архетипическое? несовершенное или совершенное? эмоции или интеллект? природа или искусство? Когда он понял, что все эти размышления накатили на него по причине отсоса, он почти осознал трагическую участь человеческих существ.
Он хотел поцеловать ее, но Бренда отстранилась.
— Присядем?
До того как она ускользнула, пальцы Маркуса на крохотное мгновение коснулись ее прекрасной руки. Он заметил, что — хоть это и казалось невероятным — он впервые дотронулся до ее кожи. На ощупь она была как кожа младенца, разве что несколько более плотная, чем обычно. Какой-то немного переспевший младенец. На подушечках пальцев осталось легкое точечное ощущение (все в конце концов сводится к точке) масла, какой-то клейкой чепухи. Нет, это не крем: кожа Бренды была чуть жирноватой, и все, ему уже попадались такие люди. Они всегда молоды. Секрет вечной молодости и преждевременной смерти в одном веществе: в жире. Возможно, этот простой, незначительный факт и является причиной печальной истины о том, что вечно молодыми остаются лишь те, что молодыми умирают.
Однако в конце концов мир, пожалуй, не так уж плох, если природа способна порождать таких существ, как Бренда. Этой бесконечной ночью Маркус собирался насладиться каждой пядью ее тела.
Он вспомнил, что у него есть бутылочка «Баллантайн», и засновал туда-сюда по номеру, готовя виски. Бренда откинулась на единственное имевшееся кресло и положила ногу на ногу. Рядом с ней, стоило только руку протянуть, стоял столик, заваленный тем, чем Маркус пользовался почти ежедневно: липомоделирующими лосьонами, косметическими кремами, наборами линз, ароматизаторами и капиллярными красителями. Среди разномастных флаконов лежала черная маска. Бренда взяла ее в руки.
— Поосторожнее с ней, мне она завтра понадобится, — предупредил Маркус. Он нес разлитое по бокалам виски, но вдруг остановился. — Вот блин!..
Он только что вспомнил, что оставил сумку с красками (и с каталогами, и с плюмажем, блядь) в ресторане Рудольфа. Но было уже слишком поздно, чтоб за ней возвращаться. «Ничего, — подумал он, — Рудольф ее припрячет».
Бренда положила маску на место.
— Я думала, ты выставляешься только у Макса Эрнста.
Все еще в мыслях о забытой сумке, Маркус рассеянно ответил:
— Нет, я работаю еще в одной картине Джанфранко Жильи, дублером, но только по вторникам. Завтра вечером надо идти. В общем-то в Мюнхен я приехал в основном из-за картины Жильи. Налить еще?
— Если ты будешь, да.
Ответ Маркусу понравился, и он налил две большие порции. Ночь обещала быть долгой. «Завтра перед уходом зайду в ресторан и заберу сумку, — подумал он. — И никаких проблем».
— В какой галерее ты выставляешься с Жильи? — спросила Бренда.
Он собирался выдать привычную заготовку («То в одной, то в другой»), но, встретив спокойный взгляд девушки, решил, что скрывать ему нечего.
— Ни в какой, — сказал он.
— Тебя купили?
— Да, одна гостиница, — усмехнулся Маркус («Моя большая тайна!» — со стыдом подумал он). — «Вундербар», знаешь такую? Одна из самых новых и роскошных гостиниц Мюнхена. Ее главное достоинство заключается в том, что она украшена гипердраматическими картинами. Сейчас это уже не в новинку, но когда ее открыли, она была чуть ли не единственной немецкой гостиницей такого рода. Я — картина в одном из номеров-люкс. Что скажешь?
— Неплохо, если тебе хорошо платят.
Как она была права! Одной-единственной фразой Бренда доказала ему, что стыдиться нечего.
— Платят очень хорошо. И на самом деле ничего страшного, что я стою в гостинице. Я — профессиональная картина, мне все равно, где меня ставят. Проблема в постояльцах. — Он скривился и отпил из бокала. — Но, если ты не против, давай сменим тему…
— Хорошо.
Бренда ничего не хотела, ничего не просила, не проявляла никакого любопытства. И эта тактика закрытого сундука рушила все защитные линии Маркуса.
— Ладно, что с того, что ты об этом узнаешь. Но никому не говори, потому что это никого не касается. Знаешь, кто живет в моем номере? Смешно, но их считают одним из величайших полотен в истории искусства. — Он произнес эти слова с нарочитым презрением, наполнив их сарказмом. — Не кто иной, как две фигуры из «Монстров» Бруно ван Тисха.
Если бы он и хотел вызвать у девушки какую-либо реакцию, ничего не вышло. Бренда бесстрастно сидела, закинув ногу на ногу (как блестели совершенством ее нагие бедра — наподобие ее роскошных туфель: имитируя искусство, природа более артистична, чем само искусство, не так ли, Маркус?).
Маркус дал волю долгое время сдерживаемым эмоциям. Теперь, когда он наконец посвятил кого-то в неприятный аспект своей работы, удержаться он не мог.
— Иногда со мной происходят странные вещи, Бренда. Я не понимаю современного искусства. Ты мне веришь? Эта коллекция… «Монстры»… Ты, наверное, ее когда-нибудь видела или слышала о ней. В этом сезоне она выставляется в Музее современного искусства. Говорю тебе: одна из величайших тайн искусства заключается в том, почему создатель «Цветов» взялся после них за создание этой коллекции… Живые змеи в волосах у девушки, умирающий больной, калека… и двое этих грязных преступников, для которых я работаю картиной. — Он помолчал и глотнул еще виски. — Плохо, когда произведение искусства не понимает искусство, правда? — В ответ на его улыбку она коротко усмехнулась. Лицо Маркуса вдруг помрачнело. — Но дело не в этом. А в этих двух свиньях. Я должен выносить их только раз в неделю, но мне нужно прилагать для этого все больше и больше усилий… Когда я их слышу, меня тянет… на рвоту… Невероятно, что эта пара дегенератов — одна из величайших картин всех времен, и что такие картины, как я, должны украшать номера, где они остановились…
В порыве внезапного гнева он поднес бокал к губам и обнаружил, что тот пуст. Бренда слушала его, сидя совершенно неподвижно. Маркусу стало немного стыдно, что он так открыл душу перед незнакомым человеком (хоть в это и трудно поверить, как ни крути, Бренда так и осталась для него незнакомкой) Он посмотрел на свой пустой бокал и поднял взгляд на нее.
— М-да, но не будем портить такую ночь разговорами о работе, ладно? На мне еще краска. Я пойду в душ и быстро вернусь. Налей себе еще виски. Устраивайся поудобней.
Бренда чуть-чуть улыбнулась.
— Я подожду тебя в постели.
В душе Маркус Вайс неожиданно вспомнил, на что похожи глаза Бренды: у нее тот же взгляд, что у «Венус Вертикордии»[4] Данте Габриэля Россетти. Копия этой картины прерафаэлита висела в рамке на стене гостиной его берлинской квартиры. Богиня держала в руке яблоко и стрелу и смотрела прямо на зрителя, открывая взору одну из грудей и как бы показывая, что любовь и желание могут иногда оказаться опасными. Маркусу нравились Берн-Джонс, Дункан, Россетти, Холман Хант и другие прерафаэлиты. В его глазах ничто не могло сравниться с таинственностью и красотой написанных этими художниками женщин со священной аурой, которой веяло от их фигур. Но искусство менее красиво, чем жизнь, и Маркус знал об этом или думал, что знает, хотя такие осязаемые доказательства истинности этого Утверждения, как Бренда, попадались ему редко. Никакому прерафаэлиту не выдумать Бренды, и в этом-то, казалось ему, и крылась причина того, что жизнь всегда обгонит искусство в состязании на реальность. Кто знает? Может, для жизни ему еще не поздно, хотя для искусства уже все прошло. Быть может, где-то ждет его жизнь: дети, подруга, стабильность, буржуазная нирвана, где он сможет навсегда опочить. «Друзья мои, получим-ка удовольствие от жизни, по крайней мере в эту ночь».
