Игорь Христофоров - Бой без правил (Танцы со змеями - 2)
- В смысле?
- Ну, старье там, антиквариат...
- Неужто прямо антиквариат?
- А что! Из-под кирпичей такую безделушку вытащить можно, что хоть в музее выставляй! Продать также можно неплохо... А, бывает, и ерунду ищут. Вчера вот белобрысый один приходил. Кепку, говорит, здесь потерял. А я сколько мусора переворочал, ни разу никакой кепки не видел.
- Белобрысый? - так удивленно спросил Иванов, будто в Москве никогда не встречал белобрысых.
- Ага. Весь в муке.
- В какой муке?
- Ну, в перхоти. По плечам - ну чисто как мука.
- А он ее нашел?
- Кепку-то? Не знаю. Лазил там, - показал в проулок за будку, - с полчаса. А как ушел - не видел... Так сигарет... а, забыл, ты же не куришь! Ты извини, мне еще шуровать и шуровать это дерьмо, - пнул кирзовым сапожищем невероятного размера огрызок красного кирпича, - а я с тобой базарю.
Повернулся и пошел вдоль руин. Где-нибудь за углом, где уже кипела жизнь и бегали троллейбусы, стоял киоск со стандартным набором: сигареты пойло - закусь. Просто не могло не стоять. И мужик пошел на его далекий зов, косолапо подворачивая ноги в пудовых сапожищах и упрямо не замечая дождь.
Кепка? В описании киллера в папке значилась кепка. Если он не путал серая. Да и сам киллер был одет во все серое, неброское, так похожее на пыль развалин.
Иванов прошел на то место возле телефонной будки, где стоял стрелявший. Осмотрел улицу глазами киллера, потом перевел взгляд влево и понял, что точка была выбрана идеально. Из короткого переулочка за будкой расходилось столько тропинок, столько дырами зияло проходов, что преследовавшим нужно было иметь не менее десятка человек, чтобы гнаться за убегавшим по всем возможным путям.
У Иванова по сравнению с ними было главное преимущество - время. Он никуда не спешил. И, мысленно попрощавшись с девственной чистотой своей кожаной куртки, захрустел по битому кирпичу переулка.
Ноги скользили по обломкам стен, по слипшимся сгусткам серого цемента и красных кирпичей, по черным просмоленным балкам, по пустым бутылкам от водки и вина. Глаза хотели хоть что-то высмотреть в этом месиве, но голова-то понимала, что после прошедших многих-многих часов от часа стрельбы, после дождей, которые уже не раз и не два прополоскали эти руины холодными струями здесь вряд ли могло остаться нечто похожее на след киллера.
Как же он умудрился потерять кепку? В прыжке соскочила? Или в стену где врезался? Или упал?
Иванов остановился, непонимающе посмотрев на зонт. Тот почему-то не пускал его вперед. "Дерево, что ли?" - подумал он, отнеся зонт назад и открывая лицо дождю. Нет, ни дерево, ни ветки из полумрака проема не просматривались. Иванов пригнулся и наконец-то понял: проволока! Точнее, даже не проволока, а толстый, в мизинец толщиной, металлический прут. Понизу по нему висели дождевые капли. Красивые капли на мрачном буром пруте.
Не было бы в руке зонта - точно бы лбом врезался. Лбом? Заныло под сердцем, холодком обдало воспоминание - полоса на лбу "артиста". Значит, это он - водитель шефа. Он видел киллера. Он лучше всех остальных, ошарашенных перестрелкой, мог рассмотреть путь его отхода. А уж что не догнал, так либо боялся догнать и попасть под пулю, либо след потерял.
Ростом киллер был пониже "артиста". Значит, вполне мог козырьком кепки задеть за прут. Но ведь и белобрысый, "в муке", здесь рыскал. Может, и нашел потерю.
Присев на корточки, Иванов свободной правой рукой перебрал мусор, лежащий справа от прохода: бутылки, сплющенные пивные банки, рваные целлофановые пакеты, еще какая-то липкая, гноем текущая по пальцам слизь. А чтоб разобраться в завале слева, требовался, наверное, бульдозер. Или, на крайний случай, бульдозерист с его окаменевшими мозолями на ладонях.
Понимая, что выглядит со стороны глупо, нелепо, странно, Иванов все-таки прижал к стене ставший ненужным зонт и, чувствуя, как медленно намокает, холодеет голова, начал разбрасывать завал. Куски полегче швырял далеко, через пустые глазницы зданий, где раньше они были частью одной стены. Куски потяжелее отваливал тут же, рядом, в лужу, стараясь не замечать, как брызги от них хлещут по брюкам, по ботинкам, а то и по рукавам кожаной куртки. В запале работы он уже и забыл, зачем же разгребает кучу, как вдруг из-под отвернутой деревянной балки выглянуло что-то серое. Наверное, оно и в глаза-то бросилось только потому, что балка была просмоленная, угольно-черная, а пятно - намного светлее ее. В полумраке дождливого дня, усиленного полумраком от нависающих стен, он вполне бы принял пятно за кусок сухой, открывшейся дождю земли, если бы не его округлость. Схватился, ощутив что-то противно мягкое, будто держался за дохлую крысу, потянул и тихо, беззвучно обрадовался - кепка!
Быстро сунул ее под зонт и, согнувшись, точно старикрадикулитчик, выбрался из переулка к телефонной будке. Распрямился и наконец-то догадался, что одновременно с кепкой можно закрыть от дождя и собственную голову.
Кепка была действительно серой и скорее запыленной, чем грязной. Наверное, сначала ее завалили обломками стен, а потом уже пошли дожди, но завал был так плотен и прочен, что капли к ней не проникли. Если не считать чуть намокшего уже сейчас, при разборке, козырька.
Он бережно, как одеяльце на любимом ребенке, отогнул край кепки, внимательно, сантиметр за сантиметром, провел по нему взглядом и вдруг ощутил собственное сердце. Тревожно-радостными ударами оно отметило главное - волос. На краю кепки, в той части, что лежит на затылке, темной ниточкой в серую ткань впечатывался волос киллера.
8
Первые стихи на Земле написал влюбленный. Это точно, сказал бы Силин, на сто один процент. Уж на что он всегда был равнодушен к стихам, не знал в лицо ни одного поэта и сразу уходил в училище из ленкомнаты, если на экране телевизора появлялся пиит с горящими глазами и рифмованной ерундой, которую вполне можно было бы сказать нормальным, разговорным языком, но сейчас, под тихий серый дождь, под размеренные шаги, под разгоряченный стук сердца он готов был идти и декламировать любые стихи. Только чтобы в них существовали слова "любовь", "милая", "нежная", "единственная". Но стихов он не знал, а глупые фразы типа "И вновь любовь пьянит мне кровь" или "Милая, милая, с новою силою вновь ты мне даришь любовь" тоже стихов не напоминали, потому что их можно было сказать и без рифм. И тогда он запел:
- Я готов целовать песок, по которому ты ходила...
И осекся. Потому что не знал продолжения.
- Там, где мы были, песок целовать нельзя, - по-медицински строго произнесла она и пошла по бордюру, как по веревочке.
Он взял ее за руку и помог пробалансировать несколько метров. Потом путь преградила огромная лужа, и Лена хитро спросила:
- Перенесешь?
Она ждала ответа, а он легко, как пушинку, подхватил ее, и Лена испугалась.
- Отпусти. Я пошутила.
- А я - нет, - твердо сказал он и шагнул прямо в черный безбрежный океан.
- Ты намочишь ноги.
- Ну и пусть.
- И заболеешь.
- Ну и пусть.
- И мне придется за тобой ухаживать.
- Тогда я сейчас же лягу в лужу, чтобы побыстрее заболеть.
- Ну, отпусти! - мягко, но требовательно произнесла она и посмотрела прямо ему в глаза.
А он шел и шел, и, кажется, уже окончилась лужа и он вот-вот должен был споткнуться о бордюр тротуара. Но о том, что окончилась лужа и вот-вот встретится бордюр, думал внутри него какой-то другой человек. А он, настоящий Майгатов, вообще ни о чем не думал, а только жадно пил и пил ее запах, ощупал и хотел вечно ощущать под пальцами ее хрупкое, ее нежное, ее девичье тельце.
- Отпусти!
И тут второй человек, тот, который подсказал, что нужно поднять ногу, чтобы не споткнуться о бордюр, заметил надпись над магазином - "RIFLE". В ней было так много похожего на "R.I.F" с оборванной посередине третьей точкой. Особенно то, что буквы в магазинной надписи состояли как бы из прибитых друг к другу дощечек, и черные точки гвоздей красовались и в хвостике "R", и внизу "I", и в подножии "F".
- Что это? - заставил первый человек второго опустить Лену на ноги, и тут же второй стал исчезать, рассасываться, как дым.
- Где? А-а, "Райфл"! Магазин джинсов.
- Зайдем?
- Давай, а то, кажется, скоро опять дождь пойдет.
Они вошли в магазинчик, занимающий угол здания, и у Майгатова разбежались глаза. Столько джинсов, курток, рубашек и свитеров в одном месте он никогда не видел. В универмаги он никогда не ходил, а на севастопольском толчке ему хватило первого продавца, у которого он сразу купил турецкую подделку под "Левайс": джинсы и куртку.
- Хочешь что-нибудь купить? - спросила Лена и, приподнявшись на цыпочках, прошептала на ухо: - Здесь все очень дорого.
Он и сам заметил ценник в пятьдесят долларов на джинсах. Банкнота, которая по-прежнему грелась в нагрудном кармане куртки, показалась еще меньше и незначительнее, чем в ночном клубе.
- Я вроде как на экскурсию, - пояснил он.
