Татьяна Соломатина - Естественное убийство. Невиновные
– Нет! – рассердился не столько на друга, сколько на себя Северный. – Захочет – сама расскажет. Если сочтёт нужным. А не сочтёт – и так сойдёт. Мне её прошлое не то чтобы неинтересно. Оно мне интересно, врать не буду. Но это интерес скорее технический. А так-то – её прошлое для меня не важно. Мне важна она сама. Теперь можешь смеяться.
– Не буду я смеяться. Что я, совсем скотина? – обиженно пробурчал в трубку Сеня.
Алёна Дмитриевна так и не позвонила.
В понедельник не позвонила.
И во вторник не позвонила.
Не позвонила она также в среду и в четверг.
И пятидесятилетний мужик извёлся бы, как прыщавый юнец. Извёлся бы. Но у него была работа. И дело. Потому, объявив мораторий на свои чувства и желания, Северный яростно вгрызался в выяснение того, что же произошло в благополучном особняке благополучной дочери благополучного олигарха. В пятницу утром он получил пакет от частного детектива. Ему предстояло из огромного массива всякой информации выловить нужные и значимые крохи. Чем он пятничным вечером и собирался заняться. Под стакан хорошего виски, само собой.
Глава четырнадцатая
У Алёны Дмитриевны Соловецкой в смысле семейного анамнеза и качества ветвей генеалогического древа всё было куда менее образцово-показательно, чем у господина Северного.
Зато с папой проблем не было. Потому что папы не было. Отродясь, как говорится. У Алёны была только мама. И мама была очень красивой и очень легкомысленной. Никогда и ни о чём не задумывалась и никогда и ничего не принимала близко к сердцу. Забеременела в восемнадцать? Отлично! От кого? Какая разница! На нервной почве умер отец? Винить себя в его смерти? Увольте! Какой нормальный мужик скончается в расцвете лет лишь потому, что его восемнадцатилетняя дочь забеременела не пойми от кого? Вот то-то и оно. Беременность – нормальное состояние. Но он так понервничал, что не знает имени соучастника закладки фундамента будущего внука или внучки, что его разбил инсульт? Извини, папа, завтра ты мог узнать, что мясо или электричество подорожали – и скончаться на очередном вливании благодатного удобрения в твою нервную почву. Нечего на мелкооптовые поводы пенять, если причина рынок монополизировала.
Возможно, будущая матушка Алёны и была неправа, размышляя подобным образом у гроба собственного батюшки, но что-то разумное в таких ментальных построениях восемнадцатилетней пигалицы всё же было. В любом случае, она не мучилась чувством вины – этой злокачественной опухолью подавляющего большинства человечества. Она была беременна и счастлива этим. Легко и в должный срок, должным же образом родив очень красивую и очень здоровую девочку, дав ей отчество Дмитриевна. В честь своего отца, не успевшего из-за нервной почвы стать дедом. В течение года досыта наигравшись в хорошую мать, она сдала Алёну на руки здравствующей бабушке – своей матери – и отчалила в неизвестном направлении на какую-то стройку коммунизма с молодым строителем.
Молодой строитель, отпахав на коммунизм положенное, вернулся в Москву и стал работать начальником одного из СМУ. Ему, разумеется, дали квартиру. Просторную, светлую и… И начальник СМУ стал пить по-чёрному. На стройке коммунизма за ним такого не водилось. Совершенно непонятно, какой контакт перегорел у него в мозгу, но факт остаётся фактом – стал пить. Запойно. Он очень любил безалаберную Алёнину мать и каждый раз после выхода из запоя покупал ей то норковую шубку, то «колокольчики» – как называл он всю линейку ювелирной продукции. Колец, серёг, браслетов, цепочек, золотых часов и прочих «колокольчиков» у красивой, весёлой и беззаботной матушки было ведро. У начальников СМУ в совке были ох какие возможности (не путать с заработной платой). Ещё строитель очень любил детей вообще и Алёну в частности. К репродуктивному долгу свою супругу ему принудить не удалось, настоять забрать Алёну у бабушки к ним, в семью, – тоже. Матушка Алёны Дмитриевны любые его попытки воссоединить мать с дочерью пресекала воплями: «Да ты же алкаш конченый!» И была, разумеется, права. Как-то на бабушкин юбилей строитель заявился в зюзю, и Алёнина матушка в лучших традициях вестернов схватила бутылку шампанского и треснула ею по буйной головушке своего неразумного супруга. Здоровенный дядька, вместо того чтобы в тех же лучших традициях вскочить и продолжить веселье, лежал где упал и не шевелился.
– Дядя Коля! Ты умер?! – завопила испуганная маленькая Алёна.
Алёнина матушка заплакала. А бабушка – вызвала «Скорую».
– Я не умер, Алёнушка! Не волнуйся! – еле-еле прокряхтел с паркета начальник СМУ дядя Коля. Приподнявшись на локте одной руки и зажав пальцами руки другой рану на голове, из которой хлестала кровь, он сказал бабушке: – Только врачам не говорите, что это она меня. Ваша дочь хорошая, она же не со зла, просто заводная, а я – уже её достал своим пьянством. Скажите – я сам упал! – и вырубился.
Пока взрослые женщины выясняли отношения, а «Скорая» добиралась по адресу, маленькая Алёна соорудила на голове у дяди Коли некое подобие повязки, и близко не похожее на шапочку Гиппократа. Но всё равно врач «Скорой» её похвалил. За мужество. Кстати, Алёне тогда показалось, что врач и фельдшер поняли, что дядя Коля не сам упал. Потому что это очень сильно надо постараться, чтобы самому так упасть на бутылку шампанского, чтобы удар носил прицельный характер и в ране остались осколки. Врач с фельдшером только переглянулись и сказали чуть не хором маме и бабушке: «Ментов звать не будем, хотя и положено. Напишем, что бытовая травма. Устраивает?» Дядя Коля прошептал, что устраивает, и даже что-то достал из внутреннего кармана своего окровавленного пиджака и засунул врачу в карман не совсем чистого белого халата. Врач сказал дяде Коле: «Спасибо!» – и «Скорая» увезла строителя.
Он быстро выписался из больницы – и продолжил пить. И хотя он был добрый, и всегда покупал Алёне игрушки и красивые платья, и приходил к ней в гости куда чаще мамы, но навсегда в маминой жизни дядя Коля не задержался. Потому что он повесился. Не сразу, конечно же. Вначале он из начальника СМУ стал прорабом. Из прораба – монтажником. Из монтажника – разнорабочим. А потом повесился. Он как-то раз так напился на работе, что уснул по дороге домой. Точнее – на дороге. И на него кто-то насрал. Вот после этого он пришёл домой, помылся, протрезвел – и повесился.
Обо всём этом Алёна узнавала из кухонных и телефонных сессий бабушки и матери. Никто и никогда специально не прятался. Бабушка и мать, после того как дядя Коля повесился, долго сокрушались и плакали. Говорили о нём много хороших слов. Вспоминали, какой он был добрый, и чуткий, и ласковый, и щедрый. Ругали водку и вино, превращающих людей в нелюдей. И много всего такого прочего – обыкновенного. А маленькую Алёну более всего тревожил один вопрос, который она так никому тогда и не решилась задать. Потому что вопрос был какой-то вроде как очень глупый, неуместный и неприличный. «Ладно, – думала маленькая Алёна. – Хорошо, согласна. Водка и вино лишили доброго, чуткого, ласкового, щедрого человека дядю Колю человеческого облика. Так говорят бабушка и мама. И так и есть на самом деле. Но каков же должен быть облик того, кто перепутал пьяного беззащитного спящего человека дядю Колю, пусть и потерявшего человеческий облик, но всё равно с двумя руками, с двумя ногами и в одежде, – с туалетом? Может быть, это была собачка? Нет, бабушка и мама утверждали, когда об этом говорили друг другу, что какашки были человеческие. Может быть, это был, например, слепой человек?» Никак не могла себе представить маленькая Алёна, что нормальный зрячий человек, и не собачка, мог накакать на другого человека, пусть и спящего прямо на дороге. «Нет-нет, собачка бы такого сделать точно не смогла!» – думала маленькая Алёна, потому что очень любила собачек. Впрочем, людей она тогда тоже очень любила – и потому так и не нашла ответа на свой вопрос. А спрашивать у взрослых было неудобно, потому что на похоронах всё было торжественно, и почти все плакали и говорили, какой прекрасный был дядя Коля. Дядя Коля тоже лежал в гробу как-то очень торжественно, а мама периодически спрашивала у Алёны, в порядке ли у неё, мамы, причёска. Алёна отвечала, что в порядке. Мама один раз спросила про причёску у бабушки – и бабушка на маму накричала страшным голосом. Но маленькой Алёне не жаль было сказать маме про причёску. Потому что причёска и правда была в порядке. Вот про какашки – это неудобно. Другое дело причёска. Причёска – это всегда уместно. Мама всегда говорила – ну, когда она вообще с ней говорила, – что у женщины причёска должна быть в порядке при любых обстоятельствах. Похороны – это обстоятельства. Значит, и причёска должна быть в порядке. У самой Алёны причёска на похоронах дяди Коли была не в порядке, ну да она маленькая девочка – ей можно. Это женщинам без причёски нельзя.
