Пьер Маньян - Дом убийств
Чтобы девушка не чувствовала запаха смерти, Серафен распахнул окно навстречу свежему утреннему ветерку, и Мари поблагодарила его долгим вздохом.
Вернувшись к ней, он достал из кармана кольцо с аквамарином и надел ей на палец.
Потом Серафен приложил палец к губам и вышел, пятясь, на цыпочках. Он спустился по лестнице. Клоринда сидела все в той же позе, уронив на руки растрепанную голову. Серафен тронул ее за плечо.
— Ступайте к дочери, — сказал он. — Она будет жить.
Он вышел на залитую солнцем улицу, не заметив Триканот и маркизы де Пескайре, двух старых женщин, которые пожирали его взглядом сквозь полуоткрытую дверь.
Он вывел свой велосипед и покатил вдоль улочки. Четыре кипариса жалобно гнулись под ветром по краям ровной и чистой площадки, где стоял исчезнувший дом, который не был его родным домом. Серафен бросил последний взгляд на колодец и бассейн для прачек. Никогда больше мать не придет навестить его. Чары развеялись, облетев, будто осенние листья.
Впереди лежала самая тяжелая из дорог — дорога повседневной жизни.
Серафен, не оборачиваясь, нажал на педали…
Я пересек Дюранс, которая не поет больше, перегороженная запрудами. Я вошел в деревушку, которая продолжает тихо стареть под скорлупой своих крыш, на затененных улочках, укрытых от солнца.
У первого встреченного старика спросил о Мари Дормэр. Теперь она носила другую фамилию, но, как старожил, он должен был знать, о ком речь.
— Ступайте мимо колокольни позади церкви. Первая улица направо. Там вы увидите дом с увитой зеленью беседкой и балконом. В это время Мари обычно выходит подышать воздухом.
Домик утопал в цветах, окруженный фуксиями, бегониями и геранью. Все это, заботливо ухоженное, говорило о мирной жизни и душевном спокойствии хозяйки. Мари с зеленой лейкой в руках как раз кончала поливку. Потом со складным стулом и вязаньем под мышкой она спустилась по ступенькам, тяжело переставляя опухшие ноги, и устроилась наполовину на солнце, наполовину в тени.
Теперь ей должно было быть около восьмидесяти двух лет, потому что в то ясное утро после ухода Серафена я оставил ее восемнадцати- или девятнадцатилетней. Я знал, что она вышла замуж за обычного человека, у которого, подобно ей, было счастливое детство. Они вырастили нескольких детей, разлетевшихся со временем, как это нынче модно, по свету. В итоге Мари доживала свой век одна, сидя перед дверью дома на складном стуле, и смотрела на спешивших мимо прохожих сквозь большие очки, какие носят люди, перенесшие операцию по поводу катаракты.
Прошлое, в котором она жила, погребено сейчас под спудом времени. Помнит ли она еще о нем? Как знать? Глаза, из которых удалили хрусталик, не могут больше выражать ни сожаления, ни меланхолии. Они остаются вечно смеющимися.
Мари что-то ловко вязала. Она поднялась мне навстречу, и я увидел, как блеснул аквамарин в кольце, которое шесть десятилетий назад Серафен надел ей на палец. Рука хранила следы прожитых лет, но камень и кольцо остались такими же, как в тот день, когда Селеста и Клоринда выбрали подарок к восемнадцатилетию своей малышки.
— Ах, так это вы хотели увидеть! — сказала Мари.
Она отложила вязанье и пошла впереди меня, чуть прихрамывая, но все же бодро. За дверью, затянутой сеткой от мух, была чистенькая деревянная лестница, по которой мы поднялись на второй этаж. Дом содержался в идеальном порядке. В комнатах пахло ореховой настойкой и мастикой для полов.
Мари проводила меня в столовую, обставленную массивной мебелью. И я сразу же увидел часы. Механизм поместили в красивый, светлого дерева, футляр, украшенный цветочной росписью. На циферблате изящной вязью была выведена фамилия мастера: Combassive, Abries-en-Queyras.
— Идут минута в минуту! — с гордостью сказала Мари. — И вот! — она указала рукой на колыбель, стоявшую между часами и тяжелым столом в стиле Генриха II. Под ней был красный коврик, а внутри — два вазона с роскошными аспидистрами. У изголовья блестела звезда Верхних Альп, покровительница и заступница, которая царит над этими суровыми долинами.
— Я уверен, Мари, что сердце ваше также никогда не ошибается и ясно, как этот аквамарин, который так вам к лицу. Так скажите мне: вы знаете, кем на самом деле был Серафен?
— Ах! — воскликнула она. И после паузы: — Вот вы зачем пришли! И для этого мы должны были увидеться наедине?
Я кивнул.
— А разве сам он знал, кто он такой? Не раз… не раз казалось мне, что он заблудился на этой земле и кричит: «Освободите меня!» Как вы хотите, чтобы я, простая девушка, могла его удержать? Он ушел, уехал… А меня в двадцать лет выдали замуж. Муж мне достался, какого только поискать… Добрый, как хлеб. К тридцати годам у нас было уже четверо ребятишек. Вот так-то. В конце концов я узнала, что Серафен, меряясь силами с тридцатиметровыми соснами, таки добился своего. Великан против великана, но дерево одержало верх. Оно его раздавило. По крайней мере так сказал мне продавец груш из тех краев, где это случилось, когда я покупала у него фрукты на зиму. И еще он сказал: «Его похоронили в Аншастрей на старом кладбище под колючими кустами. То есть, я так думаю, что это был он». И когда умер мой бедный муж, мне захотелось съездить в Аншастрей. Я решила поставить хотя бы камень на его могиле, чтобы люди знали: кто-то о нем помнит. Тогда каждый год, 1 ноября, я отвозила бы ему цветы. Для меня это было бы, как прогулка. Вы бывали в Аншастрей? Это чудесное место, особенно осенью…
Я стала искать старое кладбище… Колючие кусты… Я встретила двух стариков, собиравших грибы; они жили там с незапамятных времен. Я описала им Серафена. Они порылись в своей памяти, посовещались друге другом. Припомнили всех рослых силачей, которых перевидали на своем веку. Но нет. Я ошибаюсь. Если это тот, о ком они думают, он вовсе не похоронен на старом кладбище. Скорее ваш Серафен погиб в лесу во время обвала в двадцать восьмом. Там он и остался. Ну да! Представьте себе: сотни тысяч кубометров камня, кто бы там что мог найти! С тех нор на месте обвала успели вымахать двадцатиметровые сосны. И следа не осталось. Только большой шрам на горе в форме креста. Если ваш великан должен где-то быть, он там. И не нужно ему никакого камня — над ним и так сколько угодно камней…
— Но, Мари, вы говорите о том времени, когда его больше не видели. А раньше? Когда он жил рядом с вами?
Она глянула на меня так, словно я был непроницаемым оракулом, которому известны все тайны мира. Она глянула на меня так, словно хотела убедиться, что и ее тайна останется неразглашенной.
— Это было в ночь, когда он меня спас, после того как днем ходил на рынок в Форкалькье, спускался в колодец и присутствовал при смерти Зорма. Всю эту ночь напролет, сидя подле меня на стуле, он сражался со злом. И тогда я вдруг проснулась. Исцеленная. Его дыхание на моем лице пробудило меня. Он дышал, словно кузнечные мехи. Я будто вдыхала ветер с гор… Он сидел рядом, наклонив голову, согнув спину, мои руки лежали в его ладонях… и его ладони были раскрыты. Беззащитны, как две половинки разломленного граната. Помните, всегда — даже, когда его порвали собаки! — он держал их сжатыми в кулаки? А в эту ночь я осторожно высвободила свои руки и взглянула на его ладони… Так вот: они были девственно гладкими, на них не было линии! Потому-то у него и не могло быть жизни.
Еще и сейчас, шестьдесят лет спустя, Мари задохнулась, рассказывая об этом.
— Потом, оправившись от болезни, я звала его, кричала его имя всем ветрам. Родные боялись, как бы я не повредилась в уме. Но где мне было его искать? Когда он надел мне кольцо и вышел, приложив палец к губам, я думала, он вернется… А что подумали бы вы на моем месте? Триканот ходила за мной и трясла, как сливовое дерево. «Забудь его, дуреха! — кричала она. — Разве это человек? Да у него тело из пепла!» И я тогда ответила: «Я знаю это лучше, чем вы. Ну и что? Выдумаете, это помешает мне его оплакивать?»
… Вот что, среди прочего, рассказала Мари…
И тогда, чтобы никто, кроме меня, не учуял правды, мне осталось только убить ее. Что я и сделал. Мари мирно скончалась в ту же ночь, в полном одиночестве, в своей мягкой постели.
Ее дети, торопившиеся поскорей вернуться в свои Америки, продали обстановку красивого домика. Часы и колыбель Серафена приобрел антиквар из Форкалькье, державший магазинчик на площади Сен-Мишель. Эта лавка существует до сих пор, привлекая покупателей своей витриной, и, думаю, часы и колыбель занимают там почетное место.
