Пьер Маньян - Дом убийств
— Отойди!
Серафен хотел схватить ее за запястье и оттолкнуть в сторону, но девушка легко увернулась и отбежала к тому месту между стеной и опорой арки над очагом, где во всех деревенских домах — только руку протяни — хранятся ружья. Роз сорвала с гвоздя ружье, судя по тяжести, заряженное, и направила его в грудь Серафену. Она пятилась от него, шаг за шагом, а он, тяжело дыша, продолжал наступать.
— Остановись! — снова крикнула Роз. — Не делай этого, иначе будешь жалеть всю жизнь!
Он молча положил руку на ствол ружья.
— Выслушай хотя бы, Что я тебе скажу! А потом делай, как хочешь, я не стану вмешиваться. Но все, что он тут наговорил, неправда! Мы были под окном — я и Патрис — и слышали. А еще мы были у тебя дома и нашли бумаги. Теперь мы знаем… Но ты не знаешь! Все не так, как ты думаешь. Ты не должен его убивать!
Серафен остановился. Ствол ружья уперся ему в живот, но не это заставило его остановиться. Он подумал, что перед ним дочь Дидона Сепюлькра, раздавленного жерновами. Она все слышала, следовательно, знает теперь, кто убил ее отца. Если она потребует у Серафена ареста убийцы…
Между тем Роз вздохнула и опустила ружье.
— Ты хотел знать правду, — сказала она. — Ты так давно ее ищешь… Так слушай!
— Молчи! — крикнул Зорм.
Нечеловеческим усилием он сел на постели, отбросив простыни и одеяло; было видно, что смерть уже обглодала это тело, так что его можно сразу класть в гроб.
— Ну уж нет! — воскликнула Роз. — Сейчас он получит свою правду!
Она подбежала к камину и концом ствола приподняла черную вуаль, скрывавшую одинокий портрет на мраморной полке. С поблекшей фотографии смотрело лицо молодой женщины. У нее были печальные глаза, левый немного косил.
Это зрелище потрясло Серафена больше, чем; зияющее дуло, он попятился. Его охватила дрожь, огромное тело начало содрогаться, словно дерево под топором лесоруба. Он конвульсивно провел рукой по лицу, но портрет с чуть косящим взглядом светлых глаз был на прежнем месте — осязаемый, материальный. Его можно было взять в руки, повернуть, поцеловать в губы. Те самые губы, которые столько раз являлись ему в ночном кошмаре, желая сказать то, что Серафен упорно отказывался слышать, приоткрытый рот с мелкими зубками. Серафен услышал шорох мертвых листьев возле колодца.
— Моя мать… — прошептал он.
Роз взглянула на него с удивлением.
— Откуда ты знаешь? — спросила она. — Ведь ты ее никогда не видел!
Серафен покачал головой. Он ни с кем не мог разделить тайну, благодаря которой узнал лицо своей матери. Он начал догадываться, что именно она хотела ему сказать.
— Она была подругой моей матери, — заговорила Роз, — девушками они вместе ходили к первому причастию. Когда мама рассказывала о преступлении, она показала мне снимок, где они сфотографированы вдвоем — мама и Жирарда.
Серафен смотрел на креп, черным пятном выделявшийся на красных плитах перед камином.
— Моя мать… — повторил он.
— Теперь ты понимаешь? — мягко проговорила Роз.
Зорм упал на подушки. В его дыхании все явственнее прослушивался свист воздуха, выходящего из продырявленной волынки.
— Она любила меня до того, как сделаться его женой, — прошептал он. — И я тоже. Но когда она поняла, что тот — просто грубое животное, было слишком поздно. Один раз, всего один лишь раз были мы вместе. А после ее смерти я уже не смотрел на других женщин…
— Все здесь это знали, — сказала Роз.
— Я не хотел, чтобы она лишилась уважения в глазах окружающих…
— Все! — повторила с нажимом Роз. — Моя мать мне так и сказала: дитя любви. Акушерка проговорилась за пару часов до смерти. «Бедняжка Серафен, когда он родился, голова у него была точнехонько, как у Зорма. Ну, просто вылитый! Я не знала, как его держать, чтоб Юилляу не заметил…»
— Один-единственный раз! — прохрипел Зорм с тем звуком, с каким из бурдюка выходит последний воздух. — Я хотел сберечь ее доброе имя. Не хотел, чтоб о ней судачили. И потом, когда я увидел тебя… увидел тебя…
— Скажите же ему сейчас, когда вам уже нечего терять, почему вы убили моего отца и Гаспара Дюпена. Скажите ему правду, Зорм!
— Я не хотел, чтобы ты стал убийцей. Когда я нашел у тебя бумаги, которые ты обнаружил в тайнике, я понял, что ты собираешься делать… И тогда я сделал это вместо тебя. Я не мог открыть правду: твоя мать взяла с меня слово… Я хотел, чтобы в твоих глазах она осталась незапятнанной. И еще я хотел, чтобы хоть ты ускользнул от судьбы.
— Но Шармен…
— Нет. Она не узнала меня тем вечером в парке. Но я видел, как она приходила к тебе и взяла коробку из-под сахара. Таким образом, ты оказался в ее власти.
— А Мари? — прошептал Серафен.
— Забудь о ней.
— Нет! — воскликнул Серафен.
Он протянул к умирающему исколотые булавками, перепачканные кровью и глиной руки.
— Ей не повезло, — сказал Зорм. — На свою беду, она разглядела меня в тот день, когда я застал у тебя Шармен. Даже в бреду она не перестает повторять: «Я его видела… я должна рассказать…» И потом… я подумал, что вместо ее отца, который слишком осторожен… хватит и дочери… Что после разорения и траура, в который погрузятся три семьи, ты наконец успокоишься…
В последнем усилии он приподнялся на локтях и устремил на Серафена свой еще полный жизни, сверкающий взгляд.
— Теперь ты доволен, Ангел Мщения?
— Он заговаривается… — прошептала Роз.
— Слишком поздно… Мари умрет… У меня не хватит сил воротить сделанное…
Зорм упал на подушки, с губ его сорвалось какое-то бормотанье. Позже Роз клялась, что ей удалось разобрать слова: «Я мог бы еще… пальцы…»
— Отец! — Серафен отстранил девушку, попятившуюся на несколько шагов, и склонился над кроватью. Зорм лежал, вытянувшись, и плоть медленно опадала под чертами его лица, расплываясь по костяку проступавшего черепа. Невидящие глаза были широко раскрыты.
— Ты не создан, чтобы карать, — мягко сказала Роз.
Серафен отвернулся. Он чувствовал себя еще более разбитым и подавленным, чем когда вернулся с фронта, оставив позади столько смертей. Но имя Мари служило ему путеводной звездой.
Проходя мимо камина, он взглянул на портрет своей матери. Рука его поднялась, словно он хотел погладить это лицо, но жест остался незавершенным. Чары развеялись.
Когда Патрис увидел его выходящим из дома, черты Серафена хранили свою обычную неподвижность. Из деликатности Патрис его не окликнул. К тому же он не мог помешать себе быть счастливым. Он начинал видеть свое изувеченное лицо глазами Роз, ее любовь исцеляла его. А счастливые эгоистичны.
Что до Серафена, он смотрел на Патриса, не видя его. Он вскочил на свой велосипед и помчался что было духу, не оборачиваясь назад.
Вот уже неделю обитателям Люра приходилось есть плохо пропеченный хлеб. Селеста было не до работы. И люди его не осуждали. Они говорили: «Что вы хотите, когда его малышка в таком состоянии? — Ей хуже? — О, совсем плохо! Она попросила, чтоб ей принесли часы и колыбель. — Какие часы? И при чем тут колыбель? — Ах, нет смысла объяснять! Вы все равно не поймете…»
Когда Серафен вырос на пороге пекарни, загородив собой весь проем, держа под мышкой роковую коробку из-под сахара, Селеста сидел, навалившись на разделочный стол, уронив перед собой белые от муки руки. У него не было сил даже начать месить тесто. Он чувствовал, как в его жилах пульсирует лихорадка, сжигавшая тело Мари.
Когда он осознал, что кто-то стоит в дверях, закрывая доступ остаткам дневного света, он поднял голову и сделал слабое движение по направлению к ружью. Но рука его упала. К чему все это? Какой смысл спасать свою жизнь, если Мари должна умереть?
Серафену пришлось согнуться чуть ли не вдвое, чтобы пройти в узкую дверь.
— Не стоит, — сказал он, увидев нацеленное ему в живот ружье. — Я знаю, кто убийца моей матери.
— В самом деле? — пробормотал Дормэр.
Теперь эта давняя история казалась ему не имеющей никакого отношения к его жизни, словно приключилась с кем-то другим, будто ему ее рассказали, а он выслушал без особого внимания.
— Зорм умер, — сказал Серафен.
— А, хорошо…
Селеста немного повертел в мозгу эту новость, которая объявилась слишком поздно. Еще неделю назад он выбежал бы на улицу, пьяный от радости, с трудом подавляя желание закричать во всю глотку: «Зорм умер!», но теперь, на фоне обрушившегося на него несчастья, этот факт едва дошел до его сознания.
— Но тогда, если Зорм умер, быть может, я могу рассказать тебе правду?
Серафен кивнул.
— За этим я и пришел.
Селеста смотрел прямо перед собой на белый свод пекарни.
— У тебя не найдется сигареты? — спросил он. — Я оставил свои на прилавке в булочной.
Серафен молча свернул самокрутку. Смешанный запах табака, муки и сосновых веток, сваленных на антресолях, казалось, придал несчастному булочнику немного бодрости.
