Ирина Градова - Ложь под звездным соусом
– Он тебе угрожал?
– Нет, в том-то и дело. Мне показалось, Олег Макарыч сам испугался.
– Чего?
– Не знаю. Он сказал, что я молодая, перспективная и работоспособная и что мне лучше держаться подальше от «Пугачеффа». Он даже пообещал, что лично напишет рекомендацию.
– Интересно, как он собирался это сделать? – хмыкнул Захар. – Любая серьезная компания проверяет сведения, полученные от нанимаемых работников. Если бы они обратились в отдел кадров «Пугачеффа», то узнали бы, что тебя уволили, причем по не самой приятной статье!
– Знаю, – согласилась Устинья. – Думаю, он просто хотел, чтобы я поскорее ушла.
– Запись у тебя сохранилась?
– Да. Но она ведь бесполезна, потому что он не признался…
– Если все так, как ты описываешь, то ваш начфин фактически подтвердил, что ты – хороший работник. Это уже кое-что! Кроме того, разговор состоялся давно, и он вряд ли помнит, что именно тебе говорил – я не склонен считать, что он подозревал о наличии у тебя диктофона, он наверняка просто перестраховывался…
– Вы полагаете, запись можно использовать?
– Не в суде, конечно, и даже не в кабинете у следователя – с его-то предубеждением против тебя! Зато можно попытаться разговорить вашего Макарыча. Не так, как делала ты, тут нужны другие методы.
– А почему вы меня допрашиваете – разве вы еще с Региной не встречались?
– На самом деле я хотел поговорить не о твоем походе в «Пугачефф».
– А о чем? – насторожилась Устинья. – Я больше ничего не делала!
– Я ездил в Дубровку.
– К-ку… да?
– Ты отлично слышала!
– Но зачем?..
– Приходил адвокат Кузьмина…
– Да я знаю, ведь это он притащил эту дурацкую запись!
– Не только. Еще он рассказал, что подростком ты попала в психушку, потому что обвинила уважаемого человека в изнасиловании. Понимаешь, как этот факт мог быть представлен в суде?
– Мог быть… Что это значит?
– То, что теперь у Погосяна нет причин использовать эту информацию против тебя, иначе я расскажу правду. Стоит ему заикнуться о том деле, и Регина пригласит в суд как минимум двух свидетелей – психолога Полину Арнгольц и Василису Рогожкину. Обе готовы дать показания в твою защиту и рассказать, как дело было.
Устинья опустила голову, уставившись на свои руки, сжатые в кулаки на коленях. Она никогда не думала, что ее прошлое догонит ее спустя столько лет. И именно в тот момент, когда ей и так тяжело!
– Что вам рассказала Вася? – тихо спросила она.
– Что испугалась поддержать тебя, когда ты обвиняла Корецкого.
– Кого-кого?
– Ну, отца Владимира – это его фамилия по паспорту. Кстати, надеюсь, тебе приятно будет узнать, что его таки закатали на нары за растление несовершеннолетних, только случилось это несколькими годами позднее.
– Его посадили?!
– Угу. Полина рассказала. Она переживает, чувствует себя виноватой перед тобой.
– Полина была единственной, кто мне поверил!
– Она считает, что должна была что-то сделать, как-то предотвратить твое помещение в ПНД. Она навестила тебя в «дурке» и осталась под большим впечатлением от того, как тебя «лечат».
– Она приходила? Я не помню…
– Ты находилась под действием наркоты, это естественно. Полина пыталась разговаривать с директрисой, но та напомнила ей о ее неопытности, а также о том, что никто из твоих подруг, находившихся под опекой Корецкого, не подтвердил твоих слов. Полину заставили написать заявление об уходе еще до того, как ты вернулась. Теперь она работает в школе во Всеволожске. Именно Полина дала мне адрес Василисы. Она сказала, что Корецкий начал серьезно приставать, как только ей стукнуло пятнадцать. То есть он и раньше приставал, но так, как ко всем вам, – без, э-э… проникновения, так сказать. А в пятнадцать он решил, что Василиса уже достаточно взрослая, чтобы удовлетворять его, как женщина мужчину. Обычно он делал это, когда они оставались наедине, но в ту ночь окончательно обнаглел и привлек твое внимание.
– Значит, мне не показалось… А в психушке меня так пытались убедить в том, что я ошиблась, что я и сама почти поверила!
– Когда Корецкого перевели в другой приход, он возобновил свои попытки, только стал осторожнее. Однако «отец» Владимир попал в поле зрения местных добровольных охотников за педофилами. Они-то его и повязали с поличным и сдали ментам. Злодей до сих пор в колонии, я узнавал, и еще долго там пробудет.
– Но почему Вася не поддержала меня? – воскликнула Устинья. – Почему не захотела прекратить этот кошмар уже тогда?!
– Инна Корецкая, она же «матушка» Серафима, ее как следует обработала – как и других твоих подружек. Она была в курсе «проделок» благоверного, но смотрела на них сквозь пальцы, так как приход приносил отличный доход, она слыла уважаемым членом общества, да и после рождения трех сыновей потеряла вкус к выполнению супружеских обязанностей. Инна запугала девчонок, сказав, что им всем грозит тяжелое гинекологическое обследование и публичное унижение. Кроме того, она угрожала, что поднимет общественность, и их всех, как тебя, сочтут сумасшедшими или клеветницами, а за клевету, как известно, существует статья… В общем, по словам Василисы, они перепугались, что ничего не выйдет, если они выступят на твоей стороне, Корецкий вернется, и тогда им уж точно несдобровать. Если бы органы опеки и полицейские не остановились на тебе, а осмотрели Василису, то увидели бы, что она подвергалась насилию, причем неоднократно! А так получилось, что ты стала единственной пострадавшей от расследования.
– И что теперь будет? – спросила Устинья после паузы.
– Расскажи мне, что еще ты скрываешь, – попросил Захар. – Для Регины не должно оставаться сюрпризов в твоем прошлом, чтобы Погосян не сумел обратить информацию против нас.
Она резко вскинула голову: он действительно сказал «нас». Сколько Устинья себя помнила, она всегда была одна. Местоимение «мы» казалось ей ненужным, потому что она почти никогда его не использовала – разве что когда рассказывала кому-то о своей работе в «Пугачеффе». Нельзя сказать, чтобы она завела много друзей за то время, что провела вне стен детдома. Она старалась поддерживать хорошие отношения со всеми, но по-настоящему ни с кем не сближалась. Много раз ей хотелось хоть кому-то рассказать о том, что она пережила в детстве, и о том, как много и тяжело пришлось трудиться, чтобы добиться жизни, о которой она мечтала. И никто раньше не присоединял ее к своему имени, объединяя местоимением «мы».
– Что вы хотите знать? – спросила она. – Вам ведь известно больше, чем мне самой!
– Например, как ты стала Устиньей Попковой, Маша?
Так странно было услышать старое имя через столько лет! Устинья никогда не считала его своим.
– Вы хоть представляете, каково это – когда тебе дают фамилию по названию места, где обнаружили? – спросила она. – Прибыткова! Ну, спасибо, что не Свинарникова или Помойкина – слава богу, мамаша не выбросила меня в мусорный контейнер, а то ведь могли и не найти добрые люди… А Маша – разве это имя? Да любую девочку можно назвать Машей! Или Леной, или Таней… Мне хотелось иметь красивое имя, выбрать его самой, чтобы оно запоминалось. Поэтому, когда я получала паспорт, стала Устиньей.
– А с фамилией как вышло?
– Тут все по закону. Мне хотелось бы стать Орловой или, на худой конец, какой-нибудь Ковалевой, но так уж вышло: у моей горе-мамочки фамилия Попкова. К тому времени, как я ее разыскала, выяснилось, что Галина Попкова умерла от цирроза печени – сказалась многолетняя, неистребимая любовь к водке и ее производным. Мне просто в глаза ей хотелось поглядеть – троих детей родила, но ни одного не воспитала… В живых оставалась только бабушка. Когда я увидела, как она живет, возблагодарила бога за то, что Галина забыла меня на станции – это просто какой-то кошмар… Бабка и сама насквозь спиртом пропиталась, но кинулась мне на шею, как будто только и ждала моего появления! Рассказала о последних днях Галины и попросила в долг. Я оставила ей пять тысяч – думаю, достаточно в благодарность за то, что не пыталась меня найти… Детдом – не самое замечательное место для ребенка, но всяко лучше, чем хлев, в котором проживали Галина с матерью и постоянно менявшимися, вечно пьяными сожителями! Когда отец Владимир с матушкой Серафимой решили взять надо мной опекунство, я так обрадовалась – думала, вот оно, счастье: буду жить, как обычный ребенок, в большой дружной семье! Я очень старалась «вписаться», очень. До того момента я чувствовала себя никому не нужной… Дети в Дубровке мечтали только об одном – попасть в семью. Мы не голодали, иногда получали подарки от спонсоров, нам устраивали праздники, экскурсии, но… Вы когда-нибудь видели маленьких детдомовцев? Я обхожу такие места за километр. Не могу смотреть на одинаково одетых малышей, гуськом идущих за воспитателями! Все время вместе, группой, без возможности остаться одному, заняться тем, что тебе по-настоящему нравится… Все приходится делить – у тебя нет ничего своего, даже кровать государственная, а все игрушки общие! И некому пожаловаться на жизнь, а ведь у детей так много проблем… Есть, конечно, учителя, психологи, но чем старше становишься, тем лучше понимаешь, что ты для них – всего лишь работа. Они возвращаются домой, к собственным мужьям и детям, и забывают о тебе. Господи, как же мы ненавидели тех, кому повезло! Время от времени приходили какие-то дяди и тети, и кого-нибудь наряжали, как куклу, и провожали до ворот. В основном самых маленьких и симпатичных. Я симпатичной не была – ну, может, только в самом раннем детстве. Тогда у меня был шанс, но органы опеки слишком долго разыскивали мою настоящую семью, и с каждым месяцем мои «котировки» падали. Я была дылдой для своих лет, худющей, как вобла, и не привлекала потенциальных «мам» и «пап». Со временем до меня дошло, что я, скорее всего, все оставшееся до восемнадцати лет время проведу в Дубровке. Поэтому, когда появился отец Владимир… То, что он с нами вытворял, я поначалу считала блажью. Умом понимала, что это неправильно, ведь в «Дубровке» взрослые так себя не вели, но он, в сущности, хорошо к нам относился и редко наказывал. Даже подарки дарил – видимо, в качестве платы за интимуслуги. Серафима, правда, нас, девчонок, недолюбливала, но старалась сдерживаться. Я каждый раз убеждала себя, что «причуды» отца Владимира – ерунда, ничего особенного, ведь мне так не хотелось возвращаться в Дубровку… Вот, собственно, и все, – закончила Устинья и перевела дух – ей казалось, что она не дышала все время, что говорила. Она боялась взглянуть на Захара, гадая, какое впечатление произвел на него ее рассказ. Считает ли он ее виноватой в том, что она так долго терпела и притворялась, что все в порядке? Может, она должна была раньше поднять тревогу? Но ведь, в конце концов, она так и сделала – и чего добилась? Попала в психушку, стала изгоем…
