Екатерина Лесина - Хризантема императрицы
Остановившись у ларька, Вельский долго шарил по карманам, потом занемевшими пальцами раздирал слипшиеся купюры, потом унизительно и трусливо клянчил бутылку, а к ней зачем-то пачку печенья. Переплатил, кажется, втрое, сунув разноцветный денежный комок в узкую прорезь окошка, но это было не важно.
Хотелось апокалипсиса, разверстого неба, ужаса, грозы, ветра, который рвал бы улицу на части, задувая электрический свет фонарей, с корнями проводов выворачивая столбы из асфальта. А вместо этого по обочине потоки воды волочили разноцветные обертки, окурки, пустые пачки сигарет, редкие листья и даже чью-то перчатку.
– Мир погряз в мусоре, – назидательно заявил Вельский, присаживаясь в тени клена. Лавка была мокрой, брюки тоже, а из переполненной урны торчали горлышки пустых бутылок. Собака села рядом, она больше не казалась ни посланцем из ада, но и не была обычною. А может, Вельскому почти так же, как бури, хотелось прикоснуться к сверхъестественному.
– И ты мусор. И люди мусор. И вся жизнь – не более чем мусор. Пыль. Дунь и исчезнет с ладони мира.
Он разодрал пачку с печеньем и кинул сдобный квадрат. Пес сожрал.
– И я лишь прах от праха. Так стоит ли терзаться? Стоит ли отягощать свое существование иллюзией каких-то правил? Муки совести? Кому они нужны? Не тем ли убогим, что опасаются взглянуть правде в глаза?
Собака зевнула и, нерешительно вильнув обскубанным хвостом, подошла ближе.
– Я кажусь тебе скучным и нелепым? О да, это удел многих... многих, но не меня! – Вельский захохотал, как ему показалось, демонически, и эхо, поселившееся в темноте, исказило голос, прокатило звуки по мокрым улочкам. А пес шарахнулся в сторону.
– Но я тебе скажу! Я тебе скажу, что я – иной! Я убил ее! – Вельский ударил кулаком в грудь. – Я сумел, вот этими руками! Ты видишь кровь на них? Ты чувствуешь зло, которое идет за мной по следу? Ты осязаешь его? На вот...
На этот раз он бросил сразу пачку, свинтил крышку у бутылки и, припав к горлышку, принялся жадно глотать.
Минут через десять он уже спал, свернувшись клубком на лавочке, сунув руки под щеку и обняв бутылку, а огромная, лохматая дворняга сидела рядом, пристально наблюдая за человеком. Патруль, заглянувший во дворик ближе к утру, попытался было подойти к спящему, однако пес, поднявшись на длинные худые лапы, грозно оскалился, зарычал глухо, но громко, и люди отступили.
Впрочем, человек этого не слышал. Он очнулся, когда солнечный свет, пробиваясь сквозь прорехи туч, разрисовывал двор влажными красками, в которых был и стальной серый, и волглый темно-коричневый, с крапинами черноты, и нарядный алый, и желтый, и фиолетово-черный, прорезанный тонкими прожилочками синевы. Цвета плыли, мешались, плавно перетекая в запахи, такие же путанные и неотделимые друг от друга.
Вельский сел, обняв гудящую голову руками. К горлу волнами подкатывала тошнота, его знобило и крутило, заледеневшие ноги не чувствовались, пальцы, впрочем, тоже. Еще никогда ему не было настолько плохо. Рядом раздалось слабое ворчание, и на колени легла лобастая лысоватая голова с карими глазами и шрамом поперек лба.
– Т-ты... – Вельский хотел сказать «вон пошел», но из горла вырвался сдавленный стон. Дворняга, поднявшись на задние лапы, лизнула в щеку.
* * *Дверь в квартиру была открыта, и Вельский обрадовался: не придется взламывать.
– Проходи, – велел он собаке, и та нерешительно, прижавшись тощим боком к стене, переступила порог. Втянула воздух, оскалилась и уши к голове прижала.
– Что? – отчего-то шепотом спросил Вельский. – Что не так?
Пес зарычал, но не на него, а на кого-то, кто находился там, в спальной или, быть может, в гостиной. Или в его, Вельского, кабинете.
– Пошли, – он положил руку на вздыбленный загривок, вцепившись пальцами во влажную, грязную шерсть, и прикосновение придало решимости.
Все-таки жаль, что мама не разрешала завести собаку.
– Пошли, – повторил Вельский и решительно сделал первый шаг. Второй. Скрипнула половица, хлопнула, закрываясь, дверь, и щелкнул замок, а пес, испугавшись звука, скакнул вперед, но остановился перед туалетом. Уперся всеми четырьмя лапами и зарычал.
– Что? Что там, Демон?
Дверь заперта на защелку и свет не горит.
– Ну ничего нету, все хорошо, слышишь? – Вельский говорил это скорее себе, чем собаке, и успокаивался. Нервная дрожь, охватившая его поначалу, утихла, а потом и вовсе сменилась дрожью мышечной, судорожной, рожденной мокрою одеждой, такими же мокрыми ботинками и ночью под открытым небом.
– Сейчас по быстрому в душ, потом чайку... – Вельский было решил, что выпьет совсем не чайку, но при мысли о водке в желудке заклокотало, забурлило, а к горлу скакнул комок тошноты, заставивший, позабыв про все опасения разом, рвануть дверь.
Стошнило на пол.
Женька сидела на унитазе, прислонившись спиной к стояку. Руки ее, сложенные на коленях, сжимали полотенце, подол платья задрался, обнажая резинку чулок и белую полоску кожи. Растрепанные волосы скрывали и лицо, и частью – рубленую рану. На полу, на светлой английской плитке, купленной с хорошей скидкой, лежал топор.
Собака завыла, а Вельский заплакал.
Как же так? Он не убивал ее! Не убивал! Но кто ему поверит?
* * *На улице шел дождь, мелкий и озорной, он подернул стекло прозрачной пленкой, за которой плыли яркая весенняя зелень и синева безоблачного неба, и кусок радуги, скорее придуманный, чем увиденный. Но времени любоваться на разноцветную картинку, точно вынырнувшую из глубин калейдоскопа, не было.
Дашка последний раз глянула в зеркало, одернула пиджак, надела блестящие лаковые туфельки и, взяв с комода кожаный портфельчик, сама себе пожелала удачи.
Впрочем, она была почти спокойна: у нее все получится. У нее всегда все получалось, стоит захотеть и... и решиться.
Так и сейчас. Защита прошла гладко, банкет после защиты – еще лучше. И Дарья возвращалась домой в великолепном настроении. Впервые за долгое время она была если не довольна жизнью, то хотя бы полностью удовлетворена.
И даже перекрывший дорогу к подъезду грузовик показался лишь неудобной мелочью, Дарья с удовольствием прошла те несколько метров, что отделяли ее от служебной «Волги» до двери, и пахнущий черемухою дождь был в радость.
Ну а грузчики, пытавшиеся протащить в дверь массивное трюмо, вызвали лишь легкое недоумение, и то скорее неуклюжестью, чем фактом своего присутствия. Трюмо застряло, грузчики матерились, а дождь вдруг усилился.
– Дарья Вацлавовна, идите в машину, – крикнул шофер. – Я сейчас туточки разберуся!
Дарья отмахнулась, ничего страшного, она подождет. Она тысячу лет не стояла вот просто так, под дождем, не дышала цветущей черемухой, не ловила губами ледяные капли, не... не сделала столько всего!
– Ах, простите ради Бога, – к Дарье кинулась высокая худощавая женщина в темном плаще. В одной руке ее был зонт, в другой – массивный сверток. – Вы тоже здесь живете? И я! Я ваша новая соседка!
Соседка? Ну да, конечно, ведь прежние соседи переехали куда-то, но это случилось еще в прошлом месяце и не вызвало у Дарьи никаких эмоций, кроме сожаления: новые соседи могут оказаться беспокойными. Что ж, эта таковой не выглядела.
Девушка была молода, лет около двадцати, красива – данный факт вызвал легкое раздражение – и выглядела смущенной. Грузчики меж тем, справившись с трюмо, с грохотом и матом поволокли его вверх по лестнице.
Ну вот, хорошее настроение постепенно улетучивалось: судя по содержимому грузовичка, таскать мебель они будут долго, а значит, и грохотать, и материться...
Что ж, первые неприятности начались.
Леночка
– Так значит, вы утверждаете, что порезались? – взгляд Мирона Викентьевича выражал недоверие. – Пошли мыться, свет погас, и вы в темноте наткнулись на столик.
– Да, – только и ответила Леночка, одергивая подол сарафана.
Не поверит ведь, он же считает ее сумасшедшей, а сумасшедшие убивают. Топором.
Топором убили Евгению Вельскую и сделали это в ее же квартире, и Леночка слышала крик, его все слышали, потому что Женя кричала громко, но Герман, вернувшись, сказал, что все в порядке. Как оно могло быть в порядке, когда Евгению убили?
– И кто может подтвердить?
– Я. Она и вправду упала в ванной. В мусорном ведре осколки лежат, и на плитке кровь, думаю, найдете. И я сам ей вчера ноги бинтовал, – Герман посмотрел на ноги, а за ним и Мирон Викентьевич. Леночка прикрыла голые коленки ладошками и покраснела.
– Хорошо, вы перебинтовали ноги и что?
– И ничего. Сидели на кухне.
– Пили чай?
– Нет.
– Почему?
Леночка с удивлением воззарилась на следователя, ну как ему объяснить, что можно сидеть на кухне и не пить чай? Что не хотелось ей чаю и все. И снова на помощь пришел Герман.
