Оксана Обухова - Мисс Марпл из коммуналки
– Ты, Алешка, позвони кому-нибудь в Пермь, кому-нибудь из своих, да разузнай: откуда взялся грузовик? Вдруг угнали, вдруг… эти… – отпечатки пальцев! Это дело, голубь, из Перми надо разворачивать.
– А… Настя? – мямлил лейтенант.
– А Настасья – хорошая девушка. Ее марать не надо. Ты свою зарплату отрабатывать должон, вот расстарайся. Вызнай все как следует.
То, что зарплату свою надо отрабатывать, лейтенант Бубенцов знал и без упреков бабушки Губкиной. Но вот возможное покушение на свидетельницу в деле об убийстве – это уже хлеб капитана Дулина.
Вылезать со звонками в Пермь поверх его головы – опять подстава получится. Может, опять он сыскарей под разгон подставит…
– А ты, Алешка, про наш уговор начальству не говори, – словно подслушав лейтенантские мысли, вразумляла бабушка Губкина. – Скажи: сама баба Надя в Пермь отправилась, по собственному желанию, только сейчас во всем призналась. Нам про грузовик вызнать надобно, а не Настю наперед выставлять. Понял?
– Угу… Точнее, нет! Вы в Пермь поехали, чтобы про Анастасию спрашивать, грузовик и Настя могут быть как-то связаны!
– А как? – притворилась глупенькой бабушка. – Грузовик сам по себе, Настасья в это время в поезде ехала, знать ничего не знала.
– Нельзя так, баба Надя! – кривился, словно зуб опять заболел, Алеша. – Нельзя! Придется рассказывать всю правду о ключах, о ваших подозрениях! О мастерской возле ее дома!
Дилемма представлялась лейтенанту совсем неразрешимой. Он был уверен, что, как только Дулин узнает о подозрениях в адрес Анастасии, следственный маховик раскрутится – не остановишь! За Настю капитан примется всерьез. Теперь все, что связано с сороковой квартирой, сделалось для убойного отдела делом чести. Разозленный нагоняем Дулин работать будет не по-детски. Возьмется так, что у Настеньки только косточки хрустнут.
Зверь! Не работник – дьявол.
Баба Надя с кэпом Дулиным была знакома совсем немного, но вполне достаточно, чтобы верно уяснить все лейтенантские опасения.
– Засудить может? – спросила прямо.
– Насчет засудить – не знаю. Но пару дней для острастки продержать может, – признался Алексей. – Для него все это теперь – честь мундира. – Сказал и почувствовал себя препакостно. Скрывать от коллег информацию в деле по убийству – это не просто не по-товарищески, а вовсе – преступно. Тут даже не выговором попахивает, а полным служебным несоответствием.
Но еще горше – представить себе сероглазого ангела в камере среди наркоманок, *censored*ток и пьяниц… Бомжей еще, не дай бог, подвезут! Настасья от одного запаха, не то что от страха, скончается!
Такой белоснежные крылья замарать – вовек не оправится. Всю жизнь тюремную вонь ощущать будет.
Баба Надя, пригорюнившись, смотрела на страдания влюбленного лейтенанта. Тут великим умом обладать не надо – надвое раздирают Алешу служебный долг и страх за новую зазнобу.
Придется пареньку помочь, подумала Надежда Прохоровна. Придется снять с него груз, взвалить все на себя.
– Ты вот что, Алешка, – сказала чуть грубовато, – ты про грузовик пока не говори никому. Жива – и слава господи. А если скажешь – отопрусь от всего. Не было грузовика, не видела ничего, знать не знаю. Понял?
– А как же…
– Отопрусь!
– Но ведь…
– Ты, голубь, лучше к Софе сходи. Поговори о Настеньке, спроси, когда приедет, звонит ли…
– Зачем?
– А затем. Чем с Дулиным твоим зря балаболить, лучше с Настенькой прежде поговорить. Приедет, все ей расскажем, а уж после, если надо, к Дулину твоему поведем.
Бубенцов задрал голову, посмотрел в потолок и только что не завыл от отчаяния. Как волк, тоскующий под луной о волчице, как оборотень (погоны тут ни при чем), влюбленный в чистого ангела.
Что за дилемма?! Выбор между служебным долгом, друзьями-товарищами и предательством преследующих денно и нощно серых дымчатых глаз – умытых, правдивых! – небесных нежных крыльев, как облако парящих за спиной…
– Ты не кручинься, Алешенька, – сердечно говорила баба Надя. – Иди к Софе. А коли что – вали все на меня! Я от всего отопрусь. Понял, голубь?
Алеша понуро выбрался из-за стола и поплелся в прихожую. Полный тягостных дум, постучал он в дверь комнаты Софьи Тихоновны и рассеянно, не услышав – войдите! – распахнул ее настежь.
И не будь лейтенант настолько погружен в свои невеселые мысли, картина, что предстала его глазам, поразила бы его не меньше рассказа об охоте за призраком: ученый йог Вадим Арнольдович целовал бывшую библиотекаршу Софью Тихоновну.
Парочка заполошенно разомкнула объятия, стыдливо спрятала затуманенные глаза, Алеша лишь подумал: «Надо же… И эти туда же».
Прошедшие недели сделали лейтенанта мудрее. Теперь, после всего, что учинила бравая пенсионерка Губкина, романы в солидном возрасте уже не удивляли. Уже как двадцать лет законсервированная в бабушках Надежда Прохоровна подарила лейтенанту новую идеологию – куда нам, молодым, до них, пенсионеров!
…Алеша получил приглашение войти, присоединиться к чаепитию и, снимая общую неловкость, начал играть с котом Марком.
Какой, оказывается, полезный обычай держать в домах питомцев! Чуть что не так и глаза некуда деть – вот вам, пожалуйста. Существо, с удовольствием берущее на себя функции разрядника. Играет, веселится, и на душе легчает, и руки заняты, глаза пристроены.
«Женюсь – обязательно заведу кота», – решил Бубенцов и поднял Марка на колени.
Как обычно, если наступало возбуждение, Софья Тихоновна сновала по кухне. Решалась приготовить какое-нибудь особенно муторное в исполнении блюдо и в ритме шага «утаптывала» смятение чувств.
Сегодня это были голубцы. Наденька их обожает! Но ленится готовить не абы как, а предварительно обжаривать с обеих сторон до коричневой корочки, не забывая перед этим обваливать в муке, на каждый по отдельности (уже в сотейнике) по ложечке сметаны и томатного соуса (соус тоже лучше приготовить, а не использовать магазинный). В общем, много их, муторных тонкостей этих…
Жаль только, что Вадима не будет, Арнольдовича…
Уехал.
И даже этот противный капитан Дулин не смог ему воспрепятствовать! Как миленький снял свою подписку о невыезде и ничего поделать не смог…
Еще бы! Вадиму Арнольдовичу пришло приглашение на симпозиум в Новосибирске от Российской академии наук!
Это же… Это вам не пионерский слет какой-то! Это вам… о-го-го!
У Софьи Тихоновны не хватало слов для выражения эмоций. Сфера нежных чувств-переживаний в принципе не ее среда. «Подсушенный библиотечный сухарик» – так называл ее покойный Клавин муж… Софа могла мыслить отвлеченно – метафорами, четверостишиями, но все это – чужое! Не личное, не пережитое.
Но нынче…
Ах, Вадим!..
Софья Тихоновна почувствовала, как запылали щеки. Позавчера Алеша видел, как он ее поцеловал.
А поцелуй ведь был прощальным.
– Вам надо о многом подумать, – сказал тем вечером.
– А вам? – смутилась Софья.
– А мне не надо. Я уже все решил.
Недомолвки и экивоки, игра слов и взглядов, туманных многозначительных фраз, понятных обоим…
«Я все решил».
Ах, видела бы Клава! Слышала бы!
Хотя… Софья Тихоновна положила ловкие, измазанные фаршем руки на край миски, – надо мыслить трезво. Все стоит принимать таким, как есть, а не таким, как хочется.
Была бы Клавдия рядом – рядом никак не мог бы быть Вадим. Ни одного Софочкиного кавалера Клавдия не принимала всерьез:
– Иди, там твой ушастый со скрипкой пришел.
Нежный, трогательный Боря Штерн, уши у него и вправду были велики – большие смущенно-розовые, сквозь них, казалось, все уличные фонари просвечивали. А нос?.. Кадык на длинной, как будто склоненной в извиняющемся поклоне шее… «Ушастый с носом» или «носатый с ушами» – Клавдия варьировала язвительные эпитеты, упражнялась в ненужном, грубом остроумии…
– Что это за работа такая – на скрипочке пиликать?! Шел бы к нам, на завод, мы б его быстро к делу пристроили!
Или:
– Вчера твоего опарыша бородатого в гастрономе видела.
«Опарыша»! Михаила Олеговича. Чудного, доброго, тактичного. У него была больная жена и некрасивая капризная дочь. Он приходил в библиотеку работать в тишине, и у них завязался странный многолетний платонический роман, который может возникнуть только между «подсушенным сухариком» из читального зала и посетителем, любящим тишину.
Они гуляли по заснеженному парку. Мягко шлепались с ветвей влажные снеговые одежды, у Михаила Олеговича было бледное лицо, бородка клинышком и прохладные руки, стыдящиеся обнять…
Они молчали. Обо всем. Хоть и говорили о многом.
