Сергей Валяев - Жиголо
— Ее за что в мясо? — не прекратил. — Когда идет передел общества с ограниченной ответственностью, красивеньких секретуточек так не режут. Вы меня понимаете? Моего друга так не режут? Журналиста так не режут?! — Я чувствовал, как свинцовый обруч ненависти теснит мою душу и тем не менее был спокоен: — А я видел… там… на даче… Ей брюхо распороли и туда котенка кинули. Даже отморозки так не «работают», «азеры» так не «работают», спецназ так не «работает». Вы меня понимаете?..
— Спокойно, Дима, — сказала моя любимая женщина, и лицо у неё было старым, как икона.
— Пусть говорит, — сказал Анатолий Анатольевич. — Он человек действия, а мы…
— А вы малюете схемы, и это хорошо, — сдерживал себя. — И по ним выходит все так складненько…
— Прекрати, — ударила рукой по столу Александра. — Говори по существу.
— О чем?
— Если никто так не «работает», как ты выразился, тогда кто работает, — в её глазах плескались арктические льдины, — на твой взгляд?
— Не знаю, — чувствовал, как свинцовый обруч, вращающийся в груди, отпускает жим. — Не знаю, — повторил, — но буду знать, — проговорил утвердительно, поникнув головой.
Вероятно, вид мой был тускл и печален, и поэтому Александра решилась на ободряющий жест — потрепала за волосы: ох, мой аника-воин! На этом производственный конфликт завершился. Было принято решение, находящиеся, так сказать, на поверхности нашего интереса: взять на прихват того, кто может стать ключом к двери, за которой скрывается тайна. Глубокое же бурение по остальным персонам (от г-жи Пехиловой до г-на Шокина и иже с ними) временно откладывается.
Ахмед! Именно эта подозрительная и вредная фигура становится для нас центральной. И мы начинаем разрабатывать план вторжения в гостиницу. И что? Из этого плана следует, что мне выпадает роль филера близ «Украины».
— Как это, — обижаюсь. — Издеваетесь?
— Я буду с тобой, — улыбается Александра. — Тебе этого мало?
На очередной нервный взбрык у меня нет сил — что делать, все женщины любят брать: кто твою святую душу, а кто обрезанный член члена обновленного Правительства. Последнее относилось к супруге господина Шокина, которая оказывается грешила с личным водителем своего супруга. Как выяснила служба безопасности дамского клуба «Ариадна», мадам Шокина была стервочкой рискованной и раскованной: опасная любовная игра с Власием (шофером) возбуждала её необыкновенно. Когда деревенский простак крутил баранку и гнал авто по столичным магистралям, резвая супруга члена правительства делала с ним, доверчивым водилой, разумеется, такое!.. Теперь-то я понимаю, почему «членовозы» правительственных чинодралов частенько попадают в аварии.
Всю эту сагу о мадам Шокиной, любительнице не только городского омлета, но и деревенского минета, поведала Александра, когда мы выбрались на свежий воздух загазованного проспекта. Остановились у дороги, по которой катил транспорт с напряженным бомбовым гулом. И я вспомнил Веньку Мамина. Он также, как и мы, стоял здесь, поджидая меня. Я это вспомнил — и вспомнил еще, что гул автомобилей напомнил мне звук самолета «Черный тюльпан», погружающегося в небо с грузом 200.
— Ты меня совсем не слушаешь, — говорит любимая женщина. — Обиделся, жиголенок?
Я обнимаю Александру за плечи: как можно обижаться на капитана милиции, себе дороже, ещё оштрафует за переход улицы в неположенном месте, и, сказав это, рву любимую под колеса машин. Галопом по европопам преодолеваем преграды на нашем пути, потом, упав в вишневую «девятку», переводим дух.
— Ты хочешь моей смерти? — интересуется Александра.
— Я хочу тебя, — и вспоминаю курьезный её рассказ о непоседливой, так сказать, госпоже Шокиной. — Кажись, намекаешь на что-то, родная?
— Кажись-кажись, — женщина бьет ножкой по педали газа. — Какие тут намеки.
Автомобиль рвет скоростью, за окном мелькает урбанистский пейзаж. Я выражаю удивление: нам в противоположную сторону, не так ли, моя радость?
— Не-а, — Александра стреляет глазками, как очередью из АКМ, — нам туда, куда надо, моя радость.
— А куда надо?
— Положись на меня, — смеется.
— Сейчас?
И что же? Я думал, любимая шутит. Ничуть. Когда женщина любит, она… любит — любит везде и всюду. Правда, к моему облегчению, рядышком с ДК АЗЛК здравствовал парк в Кузьминках. Он был лесист и синел овальными, как зеркала, озерцами, на берегах которых голел, отдыхая, непривередливый трудовой люд. Наша же «девятка» по тайной шоссейке закатила в чащобный эдем — эдем для тех, кому уж епж невтерпеж.
— Ты меня любишь? — выключив мотор машины, Александра потянулась ко мне. — Ну говори? — прятала глаза за раковинками век.
— Не люблю, — пошутил, — когда ты на меня орешь.
— Я ору? — удивилась. — Тебе не нравится, как я ору?
— Мне нравится, когда «ты орешь», — сказал я. — И не нравится, когда «ты на меня орешь».
— Дима у нас лингвист? — приоткрыла раковинки век и там я увидел знакомые тепло-перламутровые жемчужины обожаемых и пронзительно синих глаз цвета карельских озер.
— Дима у нас пианист, — наконец сдвинул лицевые мышцы в улыбке. — Если представить, что ты рояль.
— Рояль в кустах, — смотрела с обезоруживающей доверчивостью, — это про меня?
— Прекрати смешить, — и почувствовал вкус её теплых губ. — У тебя вкусные губы, — заметил. — У них вкус черешни. В детстве я любил черешню. Светлую такую, знаешь?..
— Знаю, — её дыхание сделалось прерывистым. — Найди, — попросила, мою черешенку, — и своей рукой затянула мою под юбку. — Ищи-ищи, родной.
— Александра!
— Да-да-да, сделай мне хорошо, — двигала бедрами. — Мальчишечка мой, целовала. — Ты меня простил?
— За что?
— За то, что орала на тебя, — я чувствовал под рукой её вселенную; поначалу она была сумрачна, тяжела и влажна. — Я не буду больше орать на тебя. Да? — Потом планетарный мир стали пробивать энергетические разряды. Да-да-да! Я только буду орать от тебя! — Наконец в недрах зародилась вулканическая магма. — Да-да!
Ее планета под моей рукой вот-вот должна была, вспыхнув, рвануть молекулярными частицами счастья.
— Скажи… мне… что-нибудь, — задыхалась.
— Что, — не сразу понял, — сказать?
— Что-нибудь… такое… такое…
И, увидев её запрокинутое к тихим небесам лицо, орошенное потом и палящей похотью, догадался…
— Я вые… тебя, как суку, — прохрипел я. — Как суку! Ты поняла меня, блядь!
— Да!
— Ты моя блядь?!
— Да-да-да!
— Скажи: «я твоя блядь!»
— Да-да-да, я твоя бля-я-я-дь! — и её планета под моей рукой наконец пыхнула термоядерным взрывом, вызывая мучительный крик беспредельного счастья.
Как говорится, и такая love случается под малахитовыми кустиками народного парка. Право, я не ожидал такой веселой прыти в вопросах любви от любимой женщины. Черт знает, что от них ждать, целомудренных. Иногда такую зарисуют безделицу души своей бездонной, что только диву даешься.
— Я тебя, милый мой, не очень шокировала? — поинтересовалась, когда мы в вишневой «девятке» уже плыли в механизированной потоке.
— Шок — это по-нашему, — отмахнулся. — Любимой хорошо — и это главное!
— Спа-си-бо! — проговорила по слогам, дурачась за рулем. — Наверное, в другой жизни я путанила? Представляешь?
— А в этой — капитан милиции, — напомнил.
— Капитан… чего?.. — хохотала. — Какой ещё такой милиции?..
— Быть тебе, капитан, подполковником!
— Как-как? Под полковником или подполковником?
Должно быть, мы были счастливы и от этого глупо шутили. Такое порой случается и в нашей мирной костодробилке. А когда человек счастлив, он смеется. А когда мы смеемся, чужой хруст костей не слышен, и это прибавляет жизнерадостного настроения тем, кто увернулся от железных ножей судьбы.
Мы не знали, что нас ждет через час, через год, через сто лет и поэтому были счастливы и смеялись. Мы думали, что мы вечные, как все. Все мы вечные, пока не умрем. А когда мы умираем, мы не знаем, что умираем. Мы верим до последнего вздоха, что не умираем, что ещё поживем. А пока мы живем — мы верим в свое бессмертие.
Последующие события доказали, что мы ошибались.
Наверное, в несчастливой стране не могут жить счастливые люди. Не могут — по определению. Кажется, об этом я уже говорил. Именно так: в несчастливой стране счастливых истребляют — их истребляют, чтобы другие даже не мыслили о счастье. Счастливый человек — опасный человек. И поэтому «счастье» у нас срезали подчистую, до нервных до клеток. Когда живая ещё клетка обнажена и кровоточит, то её удобно посыпать солью лжи, страха и ненависти. Кремлевские кашевары во все времена хорошо знали кровавое свое ремесло. Думаю, ничего не изменилось. Правда, в нынешней рвотной рыбной похлебке плавают душистые лавровые листья демократии, да, подозреваю, что при тщательном рассмотрении они окажутся листьями смердящего чертополоха.
