Сергей Валяев - Миллионер
Обзор книги Сергей Валяев - Миллионер
Валяев Сергей
Миллионер
Роман
Там, где оканчивается государство, там начинается человек…
Ф. НицшеI
Кажется, в свои первые четыре года жизни я сделал закономерный и банальный вывод: деньги — зло. Умненький такой пиноккио Славчик Мукомольников из тушинской окраины нашей любимой столицы. Почему так решил? Скорее всего, по причине родительских ссор, которые возникали акурат два раза в месяц: 5 и 20. Помню, когда начиналась перепалка между родными людьми, я делал вид, что занят игрушками и липким леденцом, но при этом с интересом наблюдал за семейным раздраем.
Поначалу пропахший потом, металлом, дешевым молдавским вином и пирожками с местными котятами, отец приплясывал вокруг матери, держа в руке веер из разноцветных бумажек. Мать смеялась и весело пела:
— Ай-лю-ли! Денежки мои!
— Ох-хо-хо, нетушки-хушушки, — хохотал отец, крутя пролетарские кукиши. — Мои-мои!..
Это был странный, постоянно повторяющий пляс взрослых, превращающихся в радостных кривляк. И все из-за цветной, нарезной, пропитанной воском, бумаги?
После праздничного ужина родители начинали её делить. И я чувствовал, как в дом заплывает гнетущее облако лиха. Мать плакала, отец бил кулаком по столу и говорил громкие, некрасивые слова. Оба менялись так, будто их лица обливали кислой кислотой.
Защищая себя, я начинал хныкать. Мать хватала меня, прижимала к себе, и я чувствовал луковой запах страха. Испуг матери и её попытки защититься ребенком бесили отца: он издавал рык и… все зависело от степени опьянения и душевной его утомленности. Или ник пьяным темным ликом в салат оливье, или валился всем телом на пол, или хватался за топор. Последнее случалось крайне редко. Топор был дедовский, огромный, с натруженным, ладонями отшлифованным топорищем. Он лежал в коридорчике, являясь, видимо, нашим домашним охранительным орудием. Очень удобно он валялся для хмельной отцовской руки. Почему мать не убирала топор неведомо, и однажды мы с ней чуть не лишились своих мелких жизней. Мать, держащая меня на руках, успела закрыть дверь в комнату, да неосторожно прислонилась к косяку. Я же лбом упирался в доски и лезвие топора, пробив некрепкое дерево…
Наверное, меня спас Спаситель: грубый металл оцарапал лишь мою ангельскую щеку. Дальнейшее помню плохо — оказавшись на полу, нырнул под тяжелую панцирную кровать, где и спрятался от шумного и яростного мира взрослых.
Впрочем, все эти народные игры родителей только укрепляли мою ненависть к цветной бумаги. И однажды, улучив момент, когда возникла очередная семейная стыка, я стащил несколько ассигнаций со стола и разорвал их в клочья. «Зло» в клочья — видимо, это был мой первый осознанный и решительный поступок. Мать плакала, пытаясь склеить бумажные лоскутки, а отец хохотал:
— Молодец, пацан! — и метал меня к потолку, как тарелку с салатом. Так и дальше действуй, Вячеслав. Что деньги? Говно! Они всегда есть, только места надо знать. И тогда праздник всегда будет с тобой! Ищи и обрящи, еть`мать нашу!
Не знаю, о чем я думал, летая под потолком, но это отцовское наставление хорошо запомнилось.
И поэтому мое отношение к деньгам легкое, как дыхание дрыхнувшей под боком прелестницы. То есть к девушкам в койке я тоже отношусь легко и даже легкомысленно. Вот она есть, раскрасавица, а вот её нет. И что? Мир перевернулся. Ничуть. Кто ищет, то всегда находит рельефную территорию, куда можно воткнуть вешку. Это я к тому, что раньше учился в горном институте, и проблем с мечтательницами сыскать золотоносную жилу в моих штанах не возникало.
Потом я переломал все свои алебастрово-практиканские кости в Алтайском крае, свалясь в тридцатиметровую расщелину в состоянии, как пишет медицина, тяжелого опьянения, что, впрочем, и спасло меня от более крупных неприятностей, если смерть, считать неприятностью; так вот, малость расгипсовавшись, переполз в институт культуры имени. Н.К.Крупской.
Не знаю, как насчет культуры, но девичий цветник там цвел, точно душистые орхидеи в сочинские чумовые ночи. Явление вечной молодости и красоты необыкновенно вдохновило меня и так, что через месяц я скинул гипсовый панцирь, представ перед девичьим коллективом во всей своей красе.
Через полгода активных физических соитий («О, русский секс! Бессмысленный и беспощадный!») я был поставлен перед следующими фактами бытия: а) женитьба на девушке по имени Вика; б) срочная женитьба на девушке по имени Лика; в) сверхсрочная женитьба на девушке по имени Ника; г) смерть профессионала в области отечественной культуры.
И действительно, о какой культуре могла идти речь, когда три лучшие подружки решили женить меня в одночасье, заявив, что ждут от меня детей. Я задумался — и крепко. Какие, простите, дети? Что за подозрительная история? Да, я романтичен и бегу любить женщин, как боевой конь галопирует при звуках походного марша. Однако разве можно доверять племени, ужасному по сути, и прекрасному по форме? Не хотят ли подруги наказать меня, сукиного кота, узнав, наконец, о том, что я един в трех лицах? Пришлось прикинуться валенком. Это было нетрудно: прикинуться. И надеяться на время.
? Женюсь,? сказал я Вике.? Конечно, родная,? сказал Лике.? С удовольствием,? сказал Нике.
Вспомнив армейские навыки, три месяца провел во всевозможных засадах и выяснил, что роль «живота» у подружек играли подушки. Да-да, такой вот примитивный трюк для доверчивого романтика. В конце концов, мне удалось поймать Вику-Лику-Нику в бассейне, где они барахтались в свое удовольствие.
— Ой, — сказал я им. — А где же животики у наших бегемотиков?
И получил исчерпывающий ответ на малопонятном языке племени суахуили, который, впрочем, был мне частично знаком по слову «мать».
Короче говоря, определенный этап моей жизни закончился успешно: я имею вольное одиночество, двухкомнатную квартиру от родителей, три десятка кактусов, оставшиеся от матери, четырех приятных во всех отношениях любовниц и гуманитарную проблему: где добыть столько материальных ценностей, чтобы их хватило, как для персонального, так и для коллективного процветания.
Вопрос, над которым билось человечество не одно столетие и над которым мучаюсь я, Слава Мукомольников, тридцатитрехлетний оболтай.
Оболтай — так меня называл отец, когда находился в хорошем расположении духа. А находился он в нем, когда хорошо пил. А пил он практически всегда, пока его печень не разрушилась, как город от войны. Отец помер в больнице, утащив в морге трехлитровую бутыль спирта, кою работники мертвецкой приготовили для напряженной встречи праздника весны и труда. Его смерть до того огорчила пролетариев патологоанатомического отделения, что они категорически отказывались румянить счастливчика, убывшего в мир иной с содержимым их посудины. Пришлось ублажать трех выпивох из покойницкой очередным ящиком водки.
— Вот за что я люблю людей, — нарезал колбасные шайбочки начальник смены по фамилии Коноплянников, — так за их умение признавать ошибки. Дал маху — повинись. И тогда — никаких проблем.
Действительно, все проблемы исчезли: отца пропитали сладковатым по запаху формалином, удерживающим труп от разложения, а на вредное лицо наложили румяна, отчего отчий лик приобрел черты благородно-донкихотовские.
— Вот на человека хоть похож, — сказал бальзаматор Стеценко, обтирая руки от формалина. — Теперь можно и вжарить за упокой души.
И мы вжарили — и отлично это сделали, находясь, между прочим, в окружении бездыханных, и от того бессловесных тел. Они, прикрытые простынками, лежали на оцинкованных тележках и своими сухими конечностями, на коих висели бирки, сперва нервировали меня.
Приметив это, мои новые друзья посмеялись: мертвых не бойся, а вот живых опасайся, Славик. С этим было трудно спорить, и мы подняли стаканы за наше полноценное житие. Через час меня повели по мертвецкой с ознакомительной экскурсией, поскольку я дал согласие подрабатывать в качестве мойщика трупов.
— Дело нехитрое, брат, — объяснял Коноплянников с чувством собственного достоинства. — Предмет должен быть чистым. Клади в мойку и шлангом полощи, как хозяйка мороженую куру.
Я частично протрезвел и признался, что работа в покойницкой меня не вдохновляет по эстетическим, скажем, причинам. Посредники между жизнью и вечностью пожали плечами и сказали, что душевные волнения тут ни к чему, а добрая деньга рубится хорошо: народец наш уважает всякий труд и копеек не жалеет, чтобы благопристойно отправить в последний путь самого близкого. Однако я был непреклонен: материальная сторона интересует меня, как покойника свежая кладбищенская яма.
— Разве счастье в деньгах? — воскликнул в хмельной горячности.
— А в чем? — удивились те, кто проводил со мной приятный вечерок.