Анна и Сергей Литвиновы - В Питер вернутся не все
Иришка росла рассудочной, корректной. Не чета вспыхивающей, как порох, маме. Вся в деда и бабку. И была смышленой, памятливой. Выросла, выучилась: школу закончила с золотой медалью; в юридический поступила — выпустилась с красным дипломом. Поэтому и Эльмире случалось переживать моменты гордости — когда она сидела, традиционно меж дедом и бабкой, а Иришке на сцене вручали аттестат и золотую медаль, а спустя несколько лет — красный диплом. Устроилась девочка на хорошую работу, в престижную западную фирму, на огромную (даже по меркам Эльмиры) зарплату. Английский — свободно, стажировка в Америке… Было чем гордиться — на расстоянии, не приближаясь, с холодком.
Замуж Иришка, по-новомодному, не спешила. Продолжала жить с «дедами». Уже старенькими, порой чудившими, капризничавшими, теперь нуждавшимися во внучкином уходе. Но в этой странной семейке, как бы лишенной центрального, срединного поколения, все равно царили любовь, и понимание, и теплота. А мама Эля приезжала к ним в гости: на Пасху, Рождество, День Победы. С гостинцами и дорогими подарками.
Разумеется, если не было в тот день спектакля или гастролей.
Однако ничто не вечно. В одночасье умерла бабушка, Элина мама. Не выдержав разлуки — первой за шестьдесят лет, — за нею последовал отец, переживший среднестатистического россиянина своего поколения на двадцать лет.
Эля осиротела — формально.
По-настоящему осиротела Иришка.
А спустя еще полгода, в полном соответствии с поговоркой «Пришла беда — открывай ворота», Ирочке поставили диагноз. Болезнь, поразившая тридцатилетнюю успешную юристку, оказалась из тех, чье именование стараются даже не произносить — словно имя злого языческого бога, опасаясь упоминанием вызвать его из черноты, навлечь на себя его гнев. Но… Иришку этот монстр стал пожирать хоть и медленно, но неотвратимо.
Рак оказался из тех, что почти не лечатся. Врачи могли лишь оттянуть конец. Теперь, в отличие от того, что было принято в советские времена, эскулапы ничего не скрывали, говорили в открытую. Организм молодой, химиотерапия пока помогает. Сколько больная продержится, зависит от внутренних ресурсов. Может, шесть лет. Может, четыре.
Имеется, правда, шанс решить проблему кардинально. И исцелиться. Но вероятность успеха — процентов около тридцати. Операцию делают только за границей. Нужны деньги. Очень большие деньги.
И теперь — когда Эля видела (она переехала в дедовскую квартиру, к Иришке), как с каждым месяцем (а порою с каждым днем) становится все худее дочкино личико, как появляются новые морщинки, вылезают волосы и уходит аппетит, она вдруг — впервые в жизни! — почувствовала ту самую, подлинную материнскую любовь. Поняла, как дорога ей эта тридцатилетняя уже женщина. И стыдно ей стало за собственную прежнюю нелюбовь, захотелось наверстать упущенное и жить с нею — жить не своими победами, а болями дочери. До звериной тоски, до воя хотелось, чтобы Ирочка — просто жила!
Все — побоку. Красота, успех, роли, мужчины. На все — плевать. Лишь бы дочка не угасала. Лишь бы подольше не оставляла ее, Элю. Лишь бы жила.
Ехать за рубеж или не ехать, делать операцию или нет, рисковать или понадеяться на авось — вопроса перед матерью и дочерью не стояло. Обе целеустремленные и привыкшие добиваться своего, решили безоговорочно: ехать, делать, рисковать. Но…
Оставался самый главный барьер: не было денег.
Вот когда Эльмира особенно пожалела о своем растранжиренном в девяностые годы имуществе. Она его израсходовала на ничтожное — на погоню за ускользающей красотой. За химерой, как оказалось.
Западная юрфирма, столь высоко (вроде бы) ценившая Иришку, в кредите отказала, хоть и облекла свой отказ в красивую упаковку политкорректных словес.
Продали панельную «однушку». Оттого, что продавали срочно, выручили меньше, чем хотелось, меньше, чем рассчитывали. Денег хватило лишь на два сеанса химии, а также чтобы войти в банк данных и подыскать донора. Теперь требовались средства на операцию и пребывание в клинике в Германии. Ну и по мелочам — билеты, жилье для Эльмиры.
Но денег — не было. Спонсоры и фонды отказывали. Когда вокруг — десятки умирающих от той же болезни детей, кто станет помогать тридцатидвухлетней женщине? Она ж не ребенок, хоть сколько-то, да пожила… Нищий театр мог только шапку пустить по кругу, у безумных поклонниц пару сотен долларов изжалобить…
Поэтому смерть Прокопенко — спасала. И спасала сейчас, немедленно, покуда он не успел жениться на Волочковской.
Царева — единственная наследница. Она это точно знала. И хотя в права наследства по закону только через полгода вступит, все равно можно объясниться, уговорить — и под заклад роскошных Вадимовых квартиры с дачей банкиры, пусть под грабительский процент, дадут кредит. А значит, бедная Иришка, перед которой мама чувствовала себя — до острой боли в сердце — виноватой, будет спасена. Вернее, еще не спасена, но получит шанс.
И если получится одно, выйдет и другое.
* * *
Осеняет всегда вдруг.
Это Дима и по своей журналистской работе знал. Центральная идея очерка или расследования частенько являлась ему в самом неподходящем месте. В самое неожиданное время. В метро. Под душем. При бритье. В кресле самолета. В постели с девушкой — тоже бывало. А сколько раз — когда курил в тамбуре, возвращаясь из командировки.
Вот и теперь — ударило, как обухом по голове. И все сошлось. Паззл соединился. Головоломка решена.
В секунду в голове прокрутилось то, что он увидел, понял, услышал за сегодняшнюю ночь.
Мечтательное выражение лица проводницы Наташи, она вспоминает свою молодость: «С Вадиком было весело и интересно, а главное — я чувствовала себя королевой, все время, каждую минуту…»
Она же, но тон другой, грустный-грустный, почти плачет:
— Я все равно сказала ему: «А ты знаешь, что у нас с тобой будет ребенок?» Он усмехнулся: «Да, я догадывался, почему ты примчалась». Полез в карман, достал конверт: «Вот, держи. Этого хватит с лихвой. Ты знаешь, что надо делать».
Новый момент. И иной собеседник, из последних. Седовласый оператор вспоминает (опять-таки выражение лица мечтательное) о своих совместных загулах с Прокопенко: «Выезжали в экспедицию на сезон, на пять месяцев. Ярославль, Владимир, Кольчугино, Юрьев-Польской… Да, много мы там с Вадиком походили, местных цыпочек потоптали… Они при виде его прям млели… Эх, сладкие грезы! Да он и потом себя в экспедициях, я знаю, так же вел. Особенно всю перестройку, в конце восьмидесятых — начале девяностых, когда в провинции вообще ничего не было. Особенно Владимирскую, Тульскую, Тверскую области любил. Девчонки сами к нему в постель прыгали. Нечерноземье — моя целина!»
А вот иной эпизод. Тот же Старообрядцев опознает на семь восьмых сгоревшую фотографию, найденную Димой в тамбуре:
— Да, точно, Вадика брючата. Он их в Локарно купил… Мы с ним вместе ездили на фестиваль… По-моему, в восемьдесят девятом… Или в восемьдесят восьмом… Он на костюм этот от «Хьюго Босс», почти все свои командировочные просадил…
В голове всплывает просто картинка, без голоса, — журналист тайком рассматривает записную книжку Марьяны. Вдруг бросились в глаза записи на букву «Д»: «ДНК — анализ». А ниже — целый столбик телефонов рядом с названиями клиник. И подле каждой — карандашные пометки: «1 мес.», «3 нед.», «предварительный, экспресс — 1 день, полный — 3 нед.»
Затем где-то далеко, на периферии сознания, изображения нет, звучит один только голос артистки Царевой. Время действия — недели две назад, еще в Питере. На съемках в Летнем саду. Эльмира Мироновна возмущается:
— Понять не могу, куда запропастилось мое лекарство? Все время ношу его с собой в сумке — и вот, здравствуйте-пожалуйста, нет.
— А что за лекарство, Эльмирочка?
— Снотворное. Феназепам называется.
— Зачем тебе днем снотворное, Эля?
— Пусть будет. На всякий случай. И разве в белые ночи поймешь: где день, где ночь?
— А, я знаю, кто украл!
— Ну и…
— Морфей. Мраморный бог сна.
— Шутнички!
И снова голос проводницы. Дима, помнится, спросил ее, выглядывала или выходила ли она в коридор — во время, до или после убийства?
— Да, и выходила, и выглядывала. Кого видела? И высокого седого старика (Старообрядцева, понял Дима), и молоденькую девчонку (Марьяну), как она туда-сюда ходила…
Вот еще воспоминание — давнее, питерское. Журналист видит, как раскрывается дверь режиссерского номера и оттуда выскальзывает… Марьяна. Дима, хоть и наблюдает девушку издалека, никак не ошибается: ее походка, ее волосы, ее ножки… Одетая в легкомысленный халатик и шлепки на босу ногу, звездочка подошла к своему номеру, слегка нервно огляделась по сторонам, не видит ли ее кто (вот тут-то Дмитрий и лицо ее отчетливо рассмотрел) и, наконец, скользнула к себе…
