Леонид Могилев - Созвездие мертвеца
Автобус еще долго стоял. Шофер решил покопаться в двигателе, что-то ему там не нравилось. Ветра не было, мы были защищены от него деревьями, и тогда я услышала пение миллиона сверчков, но каких-то странных.
— Что это, Дядя Ваня?
— Это цикады. Ты на Юге была?
— Нет.
— Ладно. Не переживай. Скоро город Авиньон. Не пройдет и часа.
Свадьба
— Что это за трезвон, милый?
— Это колокола.
— Кого-то хоронят?
— Тогда бы трезвонили по-другому. Я думаю, это свадьба.
— А нас не пригласят?
— Отчего вдруг?
— А у нас будет свадьба?
— У вас, наверно, будет.
— А у вас?
— У нас, наверное, нет. Я уже стар.
Любопытство победило осторожность. Утром мы вышли поглядеть. Это была суббота. Мы даже в церковь зайти осмелились и встали с краю.
Маленькие пажи в бархатных костюмчиках, спускаясь по лестнице, разбрасывали конфетки. Я подняла одну, развернула. Так себе. Самые дешевые. Специальные дешевые конфеты в праздничных упаковках.
За караваном, за толпой мы шли в стороне. В одном из дворов оказались накрытыми столы. Человек на сто. Мы продефилировали мимо, потом еще раз, третий. Как молодые пьют белое вино из ночного горшка, нам увидеть не довелось. То ли опоздали, то ли пришли позже. Но гомон и веселье были невообразимые. Нас прихватили и потащили к столу. К столу мы не пошли, учитель очень вежливо и пространно отказался, но винца треснули. Кислое, легкое.
Ближе к ночи заиграл аккордеон, и у невесты отобрали и разорвали на мелкие части фату. Потом пьяные гости, нацепив белые тряпки на антенны машины, стали уезжать и приезжать. Веселились, одним словом. На некоторых антеннах оказалось нижнее белье. Конца мероприятия мы не стали дожидаться и отправились к себе. В номера…
…Дождь застал нас посредине огромного поля. Мистраль вошел в нас. Мы уже не представляли себе, как может не быть этого легендарного ветра. И мы тоже, как многие до нас, шедшие по этому полю, сошли с ума. Помешательство это было нестрашным. Можно было вернуться к своему берегу. Это утешало, и, утешаясь, мы не заметили, что ветер перестал.
…Поле лежало, касаясь запретных границ горизонта. Оно порождало опасную иллюзию — горизонта можно достичь. Мы устали и легли в траву. Огромное солнце в безветренном воздухе повисло прямо над нами. И вдруг вернулся ветер, мгновенный и жестокий, из какой-то черной дыры возникли облака, и пошел дождь. Резкий и холодный.
Мы побежали к опушке леса, видневшейся со стороны, обратной горизонту. Там, где реальность и скромный быт. Мы побежали, и чем быстрее двигались, утопая в мокрой земле, тем быстрее удалялся от нас этот лес. И тут я понял: этот лес — моя уходящая юность. До этого мига я считал себя пацаном и на равных мог общаться с девчонкой. Я сбежал от забот, от работы, бросил дом и свою страну, прихватив с собой сообщницу, подружку. И вдруг все это рухнуло. Просто старый человек посреди огромного поля под дождем.
Я уже не думал об Аньке. Я перестал ощущать свое утомленное тело. Потом я лишился кожи, и душа моя повисла на тонкой нитке. Она не покинула меня, но, видно, ей хотелось этого. И тогда я сам стал дождем. Я двигался вместе с его массой. Ветер переносил меня над странами и границами, и я влетел в тот город, что близок мне до крика, до стона. Я падал на его улицы. Там не ждали дождя и прятались от меня. И тогда я приблизился к окну старого удивленного дома. И увидел тебя. Ты совершенно не изменилась. Ты сидела в халате и читала дурацкую сказку про Алису, а на выцветших стенах висели твои акварели. Ты тоже не ждала дождя, и тебе казалось, что это морок, как оно, в сущности, и было. Я плакал, я барабанил в оконные рамы, я стекал по стеклам. Я же вернулся. Пропажа, услада, утрата! Я вернулся. Да открой же ты окно, сука! Но окна ты не открыла…
Я очнулся в отеле. Девчонка хлопотала надо мной. Не помню, как я стоял под горячим душем, не помню, как пил чай и как оказался в постели… Была уже ночь.
Я лежал на спине, и она взобралась на меня, нашла мою плоть, оживила ее и приняла в себя. И я позволил ей это. Теперь мне нужно будет думать о ней. Когда становишься старым, приходится о ком-то думать. Она медленно раскачивалась, откинув голову, потом вскрикнула, мордашка передернулась, и все продолжилось снова. Потом я почувствовал, как из меня уходит светлая кровь, как она переливается в эту маленькую женщину, и застонал.
Потом мы уже оба стояли под горячим душем. Затем я оделся, спустился в бар и купил бутылку виноградной водки, ветчину и хлеб. Нужно было подумать, как нам теперь жить дальше. Она уснула вскоре, а я пил до утра и думал.
За окном качался фонарь, и свет этот слепой был милосердным. Качался и мир, подобно фонарю на тонкой нити, совсем так, как качалась моя душа сегодня днем.
Этой комнате не хватало смысла, и пустая память целила мне под дых. Потом пришла печаль и повисла за стеклом. Водяная пыль исказила свет фонаря, и печаль проникла в комнату и гладила наши лица.
Я думал об этой маленькой женщине, приблизившись к ней так близко, как только было можно. Жизнь воплощалась в созвездии лица. Как твое имя? Анна — это слишком просто. Имя мы тебе придумаем другое. Мы купим паспорта и впишем в них наши новые имена. Это будут очень надежные паспорта. Мы покинем Францию, пересечем океан. Мы будем жить долго и счастливо, а потом вернемся туда, откуда начали наше путешествие. Когда будет можно. Но это произойдет так нескоро. Ведь эти чертовы тексты не врут.
Могила Нострадамуса
«На Севере произойдут большие перемены. Три главных события связаны будут с черным цветом. Когда чернолицый уйдет, в стране медведя отыщутся эти тексты. Троим придется спасаться от неминуемой гибели. Учитель посетит Салон, и через семнадцать дней снова падет власть в Масконе, и две летающих птицы падут возле городов. Пройдет еще день, и правитель будет повешен далеко от Маскона…» Из второго предисловия к сыну Цезарю (ранее неизвестного).
Мы добрались до Салона первого августа. Я, признаться, и забыл про все эти прибаутки. Мне хотелось просто жить. Прованс, начало августа, белила, кобальт и краплак. Короче, у меня появились новые взгляды на жизнь и на то, как пройдет ее остаток. «Церковь Кордельеров» была всюду. На открытках, пивных кружках, в буклетах.
— Попрактикуйся в чтении, деточка.
— А и то, верно. Что тут про него пишут благодарные земляки?
Аня углубилась в перевод.
Мы сидели в скверике, недалеко от церкви, рядом вились шмели, и солнце грело уже по-осеннему. Девчонка за время наших странствий загорела и вытянулась. А может быть, мне это только казалось.
— Почему «белиберду»? Все это записано было в церковных и земельных книгах. Заверено подписями уважаемых граждан.
— Но тут пишут, что, когда его гроб переносили в более почетное место, то есть вмуровывали вот туда, где сейчас экскурсовод машет ручонками, горожане заглянули в гроб и увидели на шее у скелета медальон. И потом, жуткая история с солдатом и черепом. Попил винца и получил пулю. Я думаю, это прибаутки.
— А я вот не думаю. Но только мне что-то не хочется приближаться. Мне и ехать сюда не хотелось.
— Чушь все это. Смотри, какой чудный городок. Будешь писать этюд, по памяти, память у тебя хорошая.
— Я же учитель.
— Ничему хорошему от тебя не научишься.
— Анька!
— Да пойди ты к черту!
Мы еще послонялись по городку и напились чудесного легкого вина. К могиле пророка пришлось подойти. Вдруг он да и не заметит нас. И тогда пророчество не сработает, а мне хотелось, чтобы все закончилось быстрее. Я устал от этой дурацкой несуразной жизни. А революции — к ним нам не привыкать. Лишь бы не переименовали вновь наш уездный городок.
На улице Пуассонье, в квартале Фаррьеру, хорошенький дом, где жил счастливо во втором браке и почил прорицатель. Анни закрыла ему глаза. Анни Повар. Анни Повар Гемель. По ночам горел свет только в одном окне во всем Салоне. Мракобес и колдун. Тогда почему же я сейчас стою перед твоим домом, как и было предначертано, и рядом девчонка, а еще ближе, где-то совсем рядом, полиции всех стран, разведка, президенты, банкиры, революционеры, мракобесы иных времен и прочие проходимцы? Только благодаря Божественному промыслу мы еще живы, не запытаны и не зомбированы. Ты не от Сатаны, Мишель, ты не оттуда. И ты оберегал меня в квартире моей, в уездном городке, когда взбесившийся оперативник хотел, силился, да не смог прекратить мое судорожное и смешное стремление выжить. Старик Сойкин свое сделал, и он ушел, как ушел, должно быть, Желнин, спасенный тобой в убогой больнице, проведенный через морг и выведенный из-под наружен и личек. Только знать бы, что нам уготовано теперь. Но, впрочем, пора уезжать из Салона.
Андре Лемуан находит Дядю Ваню с Аней Сойкиной
Дом Бланшо продуваем всеми ветрами. От берега залива метров двести. Деревня расположена правее, а этот дом вроде сам по себе. Сейчас в нем никто не живет, хотя молодой Бланшо изредка навещает свою хижину. Таких вот брошенных домов на побережье все больше. Такие деревни потихоньку умирают. Землю скупают строительные фирмы и агентства. Когда позволят обстоятельства, они начнут здесь что-нибудь строить. Большой отель — это безумие, а кемпинги в экзотическом, недорогом месте — совсем другое дело. Пока в деревне таких домов три. Здесь все на виду, и, когда вчера мужчина и женщина поздним вечером пришли со стороны Двадцать третьего шоссе, это, естественно, не осталось незамеченным. В другое время никто бы и не подумал звонить в полицию, в это время года многие передвигаются автостопом, но после обращения к гражданам по телевизору звонки посыпались один за одним. Вряд ли эти двое не понимали, что подставляются, но, судя по всему, силы их были на исходе. Полиция двое суток не давала им преклонить голову. Наверное, они решили отдохнуть час-другой и вскоре уйти, но сон свалил их.
