Николай Оганесов - Двое из прошлого
Аронов погрузился в чтение и, по мере того как читал - о волшебные свойства памяти! - вспомнил низкорослого, стриженного под машинку подзащитного, его темное, землистого цвета, лицо, выцветшие, глубоко запавшие глаза, вспомнил свои собственные сомнения накануне процесса. Непростой была его задача - защищать изменника Родины, палача, матерого фашистского прихвостня, руки которого обагрены кровью советских военнопленных, стариков, женщин и детей.
Яков Александрович вспомнил, что тогда, в ходе заседания трибунала, впервые и единственный раз за свою многолетнюю адвокатскую практику усомнился в гуманной миссии защитника, хотел оказаться на месте прокурора, общественного обвинителя, судебного секретаря, только не адвоката, ибо его собственная роль была во всех отношениях незавидной. Но он сделал все возможное, чтобы выполнить свой профессиональный долг. Добросовестно следил за ходом судебного заседания, активно задавал вопросы, просил приобщить к делу справки о состоянии здоровья подзащитного...
К обвинительному заключению канцелярской скрепкой приколоты тезисы его защитительной речи, куцый перечень смягчающих вину обстоятельств: "Слепой исполнитель", "Обработка в спецшколе СД", "Трудовая деятельность после войны", "Преклонный возраст". В глубине души желая максимальной меры наказания убийце, внешне он оставался бесстрастным, держал свои чувства под семью замками и даже добился исключения, как недоказанного, одного из эпизодов обвинения. Скромная адвокатская победа. Вот заметка, сделанная его рукой на полях обвинительного заключения: "Присвоением и спекуляцией имуществом казненных В. не занимался". Выступая в прениях, прокурор спорил с ним, но трибунал посчитал доводы защиты более убедительными. Пусть это не отразилось на резолютивной части приговора, зато его совесть была чиста.
Уловив, что этот эпизод особенно интересует гостя, Аронов рассказал подробности: подзащитный, признавая вину по целому ряду пунктов, почему-то настойчиво отрицал присвоение имущества казненных за городом людей. Возможно, он преувеличивал значение этого факта, питал надежду на смягчение приговора? Ничего подобного. Он был на редкость хладокровным человеком, впрочем, скорее циником с извращенной психикой. Прекрасно сознавая, что ему грозит смертная казнь, он в беседах с Яковом Александровичем, своим адвокатом, часто и с каким-то мазохистским спокойствием говорил, что ждет расстрела как избавления, как заслуженной кары, не боится смерти, готов к ней в любую минуту. И это были не пустые слова, не бравада. Атмосфера зала, в котором шел суд, как он признавался Якову Александровичу, действовала на него убийственнее даже, чем предстоящий приговор. Клуб машиностроительного завода был заполнен до отказа, и реакция присутствующих, свидетельские показания, просмотр кинохроники тех лет привели к тому, что на четвертый день Дмитрий Волонтир не выдержал очной ставки с прошлым, не вынес столкновения с настоящим. Он предпринял попытку покончить с собой.
- Вы не допускаете мысли, что он симулировал? - спросил следователь.
Аронов покачал головой:
- Нет, врачи едва выходили его. Волонтир перерезал вены на обеих руках, но сосед по камере вовремя поднял тревогу, и кровь успели остановить. Процесс возобновился только через несколько дней.
Его подзащитный пожелтел, высох, стал прятаться за барьером, огораживающим скамью подсудимых, чтобы не видеть лиц сидящих в зале людей. Он нехотя, с большими оговорками признавался в том, что забрасывал гранатами заключенных в следственной тюрьме, в том, что участвовал в облавах, что стрелял из карабина в безоружных женщин и детей у рва, но продолжал отрицать присвоение имущества убитых - факт хотя и не из самых ужасных и отвратительных по этому делу, но в моральном аспекте весьма значительный.
- Вы спросите, как это совместить с чувством обреченности, которым он бравировал? Отвечу. Одно дело приватно говорить со своим адвокатом и совсем другое - в присутствии тысячи сидящих в зале людей признаваться в грабеже убитых. Мародерства даже гитлеровцы открыто не поощряли. Кроме того, в действиях утопающего есть своя логика: любая соломинка кажется ему спасательным кругом, потому он за нее и хватается. Волонтир признавался только в тех эпизодах, которые были полностью доказаны в ходе предварительного следствия. Обвинение же в спекуляции имуществом казненных людей держалось на показаниях только одного свидетеля.
- Им был младший брат вашего подзащитного, - уточнил следователь.
- Совершенно верно. Вот его фамилия в списке свидетелей - Волонтир Георгий Васильевич.
- Он-то нас и интересует больше всего. Вы не помните, как он вел себя на суде?
- Как же, как же. Ведь эпизод с грабежом я просил исключить из обвинения как недоказанный, поэтому особенно внимательно слушал этого свидетеля. Он изменил показания. Возможно, сознательно, возможно, и нет не берусь утверждать. В сорок втором, в декабре, он был совсем мальчишкой, мог что-то напутать, забыть. Нужно отметить, мой подзащитный был настроен по отношению к нему агрессивно. Обмолвился как-то: "Братишку бы сюда, на скамейку, для компании". Но его можно понять: на предварительном следствии младший брат говорил о спекуляциях золотыми вещами, о немецких офицерах, которые захаживали к ним домой, то есть, фигурально выражаясь, подвел брата...
Аронов, поощряемый следователем, силился вспомнить еще какие-то подробности, но четыре года - немалый срок, да и возраст давал себя знать - не вспомнил. Впрочем... Подзащитный что-то говорил о Жоре - так, кажется, он называл своего брата. Что именно он говорил? Волонтир просил передать ему привет. Да-да, Яков Александрович припоминает, как во время одного из перерывов он перекинулся парой слов с Георгием Васильевичем, внешне очень похожим на его подзащитного, но вот о чем - выпало вчистую. Обидно, конечно, да что поделаешь...
Может быть, следователя интересует послевоенная судьба Дмитрия Волонтира? Или как его нашли через столько лет после войны? Он долго скрывался, жил где-то за Уралом, под чужой фамилией, работал в леспромхозе, на валке леса.
- Вы случайно не знаете, - вернулся следователь к интересовавшей его теме, - где жили Волонтиры во время оккупации?
Яков Александрович полистал обвинительное заключение и развел руками:
- Мой подзащитный имел квартиру в доме, где находилась казарма для солдат зондеркоманды, а вот где находилась казарма - сказать затрудняюсь. Вроде бы рядом со зданием следственной тюрьмы, потому что, по рассказам очевидцев, в декабре сорок второго целый взвод полицаев в считанные минуты прибыл на усмирение поднявшегося в тюрьме восстания. Но, как ни обидно, где находилась следственная тюрьма, я тоже не знаю... Есть памятник жертвам, есть мемориал, есть Вечный огонь - туда мы все знаем дорогу, потому что это действительно вечно, а вот спросите, где находилось гестапо или комендатура, - мало кто скажет...
- Пока жив хоть один из числа подобных вашему подзащитному, боюсь, придется вспоминать и казармы... - задумчиво возразил следователь. Скажите, Яков Александрович, во время процесса или после него Георгий Волонтир не проявлял интереса к судьбе брата?
- Никакой... Он, как родственник, имел право ходатайствовать о свидании, но я не припомню, чтобы кто-нибудь обращался в трибунал с подобной просьбой. Сам я с Дмитрием Волонтиром встречался - хотел узнать, будет он обжаловать приговор или нет, предлагал ему подать прошение о помиловании, но он отказался. Через два месяца приговор привели в исполнение...
Аронов не без сожаления смотрел, как его гость поднимается с кресла, но делать было нечего, и он пошел открывать дверь...
ТАМАРА КРАСИЛЬНИКОВА
Она сидела посреди комнаты на перетянутом ремнями чемодане. Одна в пустой квартире. Со двора сквозь приоткрытую форточку доносилось завывание ветра и далекий, то утихавший, то нарастающий стрекот работающего двигателя - наверное, к соседнему дому подгоняли бульдозер. Ходили слухи, что строители ждут, когда выедут последние жильцы, чтобы ломать оба дома сразу. Выходит, через день-два начнут.
"Вот и все, - равнодушно подумала Тамара. - Уезжаем". Опершись локтями о колени, она опустила подбородок в ладони и обвела взглядом комнату. "Странно. Здесь родилась, здесь жила с Игорем, сюда привезла из роддома Наташку. И вот уезжаю. И совсем не грустно. Ни плакать не хочется, ни смеяться. Все равно". Смотрела на знакомые с детства розовые стены, украшенные выцветшими серебряными цветами, на старомодные стулья, на квадратный стол со вздувшейся местами фанерой и не верила, что все это навсегда уходит из ее жизин. "Навсегда. И жалеть как будто не о чем..."
Через дверь в спальню была видна гора сумок и тюков с посудой и одеждой, свернутый и завязанный бельевой веревкой матрац. "Как на вокзале", - подумала она.
В углу - упакованный в коробку телевизор, скатанный рулоном ковер. Холодильник, обтянутый серой мешковиной, отодвинут от стены - его вынесут первым. На нем - забытый в предотъездной суете будильник. Тамара собралась было встать, чтобы сунуть его в какой-нибудь узел, но передумала, махнула рукой: успеется, да и за временем следить легче. Отец просил выйти через полчаса, встретить грузчиков с машиной. "А зачем они? Сами бы справились грузить-то, считай, нечего".
