Елена Яковлева - Красное бикини и черные чулки
А Жанка все кудахтала и кудахтала:
— Нет, тут дело не в выпивке. Тут что-то серьезное. Нужно «Скорую» вызвать.
— Ага, вызови — к алкоголику, — хмыкнула я. — Да они его и смотреть не будут. И правильно сделают.
— А что, если он пьяный, так пусть помирает, да? — У Жанки из глаз брызнули слезы. — Что, у пьяницы не может быть инфаркта? Или инсульта?
— Еще как может! — подтвердила я. — Только это его сознательный выбор. Со-зна-тель-ный!
Жанка, как и всегда, когда дело касается Порфирия, моим разумным доводам не вняла, кинулась к телефону и стала без устали накручивать диск.
— Сорок лет… Бледный… Без чувств… Пульс редкий… — слезливо докладывала она в трубку. Но про выпивку умолчала.
— Ага, приедут они, как же, — пробормотала я себе под нос, — а приедут, покажут тебе козью морду…
Жанка, не обращая на меня ни малейшего внимания, суетилась вокруг Порфирия. Заботливо побрызгала на него водичкой — и зря, он все равно не проснулся, — настежь открыла форточку — а вот это очень даже кстати, а то в Порфириевой берлоге запросто можно задохнуться. Потом посчитала у него пульс.
— Сорок получается. Что-то маловато. Как ты думаешь?
— Сорок? — Я в задумчивости посмотрела на пыльный потолок. Между прочим, Жанка могла бы в этой халупе наконец и порядок навести, раз уж то, что в данный момент валяется на диване в совершенно непотребном виде, так ей дорого.
— Точно, это очень мало, — схватилась за сердце Жанка. — Норма — сто двадцать.
Честно сказать, я тоже не шибко сильна в медицине, но последнее Жанкино утверждение вызвало у меня серьезные сомнения.
— Сто двадцать! Это давление нормальное — сто двадцать на семьдесят, а не пульс. Скажи еще тридцать шесть и шесть!
— Но почему тогда у меня сто двадцать? Вот посчитай! — Жанка протянула мне свою пухлую руку.
— Может, у тебя и сто двадцать, но кто сказал, что это нормально? Я так думаю, что как раз наоборот.
— Но сорок тоже мало, — стояла на своем Жанка. — И где только эта неотложка? Ведь помереть же можно, пока их дождешься!
— Не бойся, этот не помрет, — нелицеприятно отозвалась я о бренном теле пьяного мариниста.
Но Жанка меня не послушалась, снова позвонила в «Скорую» и, конечно же, сцепилась с диспетчером.
— Вы понимаете, что человек не подает признаков жизни! — орала она в трубку. — Тут каждая минута дорога, а они не мычат, не телятся!
Я только качала головой и живо представляла себе скандал, который закатит врач неотложки, когда обнаружит, по какой такой причине пациент не подает «признаков жизни». Ох и бедная же будет Жанка!
Так оно все и оказалось. Молоденький доктор, переступивший порог этого вертепа минут через десять, уже в прихожей заподозрил неладное. Косо посмотрел на суетливую Жанку и сухо спросил:
— Где больной?
— Там, на диване, — всхлипнула Жанка, молитвенно сложив на груди руки. — Он очень, очень талантливый художник. Пожалуйста, спасите его. — Жалко, что она не добавила: «Родина вас не забудет».
Молоденький доктор аккуратно обошел ее, сделал еще два шага вперед и застыл как вкопанный. Скривился и, наморщив нос, спросил у меня:
— Он что, пьяный?
Я только развела руками.
Эскулап все-таки приблизился к дивану, потоптался и дал задний ход.
Однако не тут-то было.
— Вы никуда не уйдете! — решительно заявила Жанка и заслонила своим могучим телом дверь в прихожую. Ну просто сцена захвата заложника из американского блокбастера.
— Я не буду осматривать пьяного! — взвизгнул молоденький эскулап.
— Нет, вы его осмотрите! — От Жанки даже волнами распространялся жар, как от доменной печи. — Иначе я вас не выпущу!
Бедняга доктор обернулся и поискал взглядом поддержки у меня, но я заранее решила, что участвую в этом цирковом представлении только в качестве зрителя с галерки.
— Ну, хорошо, — сдался доктор, видимо, из опасения за свою молодую цветущую жизнь. — Скажите мне только, с чего вы взяли, что ему плохо? Может, он просто спит?
— Спит! — возмутилась Жанка и уперлась руками в дверной блок, чтобы доктор, не дай бог, как-нибудь сбоку не просочился. — Да у него пульс сорок!
— Сорок? — Юный эскулап обреченно вздохнул и, склонившись над Порфирием, проверил точность Жанкиных вычислений. — Гм, действительно сорок, — почесал он затылок.
— А я что говорю! — подпрыгнула в дверях Жанка.
Доктор поставил на стул свой чемоданчик и достал из него тонометр. Измерил Порфирию давление и нахмурился:
— Восемьдесят на шестьдесят. Очень низкое.
— Ну вот, вот, — заохала Жанка, — а вы не верили, что ему плохо!
— Так, а что он пил? — закрутил головой эскулап.
— Похоже, что водку, — кивнула я на стол с объедками, невольно включаясь в события, которые, надо отдать им должное, развивались достаточно неожиданно. По крайней мере для меня.
— А с кем? С вами?
— Боже упаси! — воскликнула я и покосилась на Жанку: она-то чего молчит?
А та, оказывается, уже вовсю давилась слезами и соплями, зависнув в дверном проеме.
Пришлось мне объясняться дальше:
— Мы пришли минут тридцать назад, а он уже… В общем, так он лежит все время, не шевелится и не отзывается. Вообще-то он спец по части заложить за воротник, но обычно проспится и как огурец, а сегодня — сами видите.
— Ну а как у него с давлением? Нормальное? Повышенное?
— Как у него с давлением? — повторила я специально для Жанки.
— Н-не знаю… Кажется, нормальное… — проблеяла она сквозь слезы.
— Понятно… — глубокомысленно изрек эскулап. — Картина такая… Похоже, ему кто-то клофелина в водку подмешал…
— Что-о?! — синхронно завопили мы с Жанкой, только я еще погромче, чем она.
— Ну да, — невозмутимо подтвердил эскулап, — в последнее время такое чуть ли не на каждом шагу случается. Я это… Сделаю ему сейчас укольчик, а потом посмотрим, как он себя поведет… И еще, мой вам совет: проверьте, может, что украли. А то ведь как обычно — накачают хозяина клофелином, а потом квартиру обчистят.
— Да что тут чистить! — вырвалось у меня.
— Ну не знаю, — пробормотал молодой доктор, заправляя шприц лекарством из ампулы. — Переверните его, что ли… — попросил он.
Я не тронулась с места, а Жанка сизокрылой голубкой подлетела к дивану.
Доктор вкатил Порфирию укол, после чего умирающий подал первый признак жизни, а именно — громко икнул.
А юный эскулап против моих ожиданий не торопился упаковывать чемоданчик. Посидел у Порфирия в ногах, снова посчитал у него пульс, нахмурился и вооружился фонендоскопом.
— Гм-гм, — пробормотал он спустя минуту, — что-то мне не нравится его сердцебиение… Давайте-ка мы его все-таки госпитализируем на всякий случай.
А теперь вообразите, что после этого сделалось с Жанкой! Как она задрожала, как затрепыхалась, а потом еще и с размаху бросилась на бедного доктора орошать его относительно белый халат горючими, чуть не сказала вдовьими, слезами:
— Спасите его! Умоляю вас, спасите!
Бедный эскулап зашатался, но устоял:
— Успокойтесь! Пожалуйста, успокойтесь!
Вошедшая в раж Жанка не вняла мольбам доктора и упорно продолжала виснуть на его тонкой, неокрепшей шее.
— Да угомоните же вы ее, в конце концов! — воззвал к моим гражданским чувствам бедный мученик в белом халате. — Иначе здесь будет два трупа. Мой и вашего художника!
Я уже и сама поняла, что промедление смерти подобно, и не мешкая оттащила Жанку от доктора на безопасное расстояние. А тот рысью бросился в прихожую, настежь распахнул дверь и уже с лестничной площадки прокричал:
— Сейчас носилки будут!
Носилки появились в берлоге Порфирия очень скоро, минуты через две. Но не сами по себе, а в сопровождении крепкого дядьки в дубленом полушубке и с папироской в углу рта.
— И кого здесь тащить? — осведомился он, сунув руки в карманы и широко, как матрос на палубе, расставив ноги. — Этого, что ли? — кивнул он на Порфирия. — А кто мне помогать будет? Вы? — И почему-то посмотрел на меня. Не хотел, наверное, отвлекать от рыданий Жанку.
— Ну уж нет, — пробормотала я и понеслась вниз. Звать Новейшего, ну, того типа из «Мерседеса». Он ведь предлагал свою помощь, значит, сам напросился.
Новейший безропотно выбрался из своей шикарной тачки и потащился за мной наверх. Затем послушно составил компанию дядьке в дубленом полушубке. Убитая горем Жанка, монотонно подвывая, поплелась за носилками, замыкая процессию, а я чуть задержалась, чтобы выключить свет и запереть дверь.
Хорошо помню, как я протянула руку к выключателю и тут же отдернула. Ибо мой доселе бесцельно блуждающий по сторонам взгляд напоролся на нечто экстраординарное. На полу, в двух шагах от дивана, на котором минуту назад возлежал опоенный клофелином Порфирий, валялся полурастоптанный цветок белой лилии, и то, что я не заметила его раньше, объяснялось лишь одним — беспримерным бедламом в жилище одинокого мариниста.
