Екатерина Лесина - Ошейник Жеводанского зверя
– Отменный нюх. Свирепость, которая сделает честь даже льву, – продолжал де Моранжа, с нежностью глядя на своих подопечных. – Просто поразительная выносливость... мне рассказывали, что они способны взять след недельной давности... и не только взять. Беглец может идти по воде, по песку, по мокрым скалам, он может надеяться, что дождь смоет запахи, пытаться обмануть их, посыпая следы табаком или пахучими травами...
Антуан. Антуан пытался бежать. А на него спустили этих тварей. И шрамы на спине его не что иное, как следы ужасных клыков.
– Но когда-нибудь, – меж тем граф де Моранжа длил свой жестокий рассказ, уже глядя не на собак, но на меня, – псы непременно настигают жертву, сбивают ее на землю и разрывают на части. Мучительная смерть... Хотя, по правде, лучше уж такая смерть, чем жизнь у берберов. Ты, верно, знаешь, что мне довелось быть губернатором Минорки? Но вряд ли представляешь, сколь... разнообразен этот остров. Там нашлось место и для французов, и для испанцев, и для англичан, и для берберов, не считая иной швали. Истинный Вавилон, я тебе скажу. Так вот, берберы... мы их называем варварами, на самом деле сие близко, хотя и не настолько. Порой и среди них встречаются люди весьма достойные. Мудрецы, поэты, торговцы, бывавшие в таких землях, о которых ни ты, ни я и не слышали... не сердись на меня, юный Пьер Шастель, я говорю тебе все это лишь затем, чтобы ты понял.
– Что понял?
Но он не услышал этого вопроса. Двинувшись вдоль клеток, принялся раздавать дичь собакам, обращаясь к ним на незнакомом наречии, а я ступал следом с пустеющей корзиной, теша себя надеждой, что разговор продолжится. Не просто так явился де Моранжа в хижину Антуана. И если уж мне суждено узнать хоть что-то, то я узнаю это сейчас.
– Берберы и вправду некогда были дикими племенами, однако же многие лета назад на их острова пришли турки, принесли сталь и полумесяц... войну и веру. Символично?
Я не ответил ему.
– Берберы почитают Аллаха, а тех, кто не желает поклониться полумесяцу и, паче того, склоняется перед крестом, и вовсе не считают за людей. В этом есть наше сходство. И наше различие. Не понимаешь? Можно ли считать в полной мере человеком того, кто погряз в ереси и заблуждениях? Того, кто отказался от света истинной веры либо же никогда ее не ведал? Нет, он не человек. Но и не животное, поскольку разумен. И оттого обращаться с ним следует иначе, чем с животным, но не так, как с настоящим человеком. А вот берберы обращаются с иноверцами так же, как с грязнейшими из тварей. И Антуан не стал исключением. Ему нелегко пришлось, уж поверь мне. Да, я вел дела с берберами, я даже был дружен с ними, как могут дружить двое, неспособные перервать друг другу глотки. Я занимался тем, что покупал соотечественников. Покупал по головам, как коз или свиней, как стадо скота, где каждый бык не дороже и не дешевле остальных. Часто я не знал, кого приведут ко мне, будет ли он достаточно богат, чтобы возместить траты, или же будет нищ, и единственное, что я получу, – благодарность.
Его неторопливая речь была полна достоинства, с каждым словом этот человек представал передо мной в новом свете, он был подобен всем святым, он сам был свят...
– Не стоит думать, что я делал все сам. Святые отцы, гонимые ныне в Лангедоке, помогали и мне, и верующим. Помогали не только советами и молитвами, но золотом, которое уходило к берберам взамен на освобожденные из плена души. К святым отцам, помнившим меня, я и обратился, когда узнал от твоего отца о беде, случившейся с Антуаном. И еще тогда я предупредил моего друга, что сын его не будет прежним...
– Вы... вы милосердны, но зачем вы мучаете Антуана? – наконец, сумел сказать я. – Зачем держите его вдали? Зачем заставляете растить для вас этих чудовищ? Зачем будите воспоминания?
– Мучаю? Заставляю? – Граф де Моранжа смотрел на меня, как мудрый взрослый на неразумное дитя. – Много лет назад мой младший сын упал с коня и сломал ногу. Врач, которого я позвал, сказал, что даже если Шарль сможет вновь ходить, то он никогда не избавится от хромоты. И тогда я сам начал учить сына. Я заставлял его подниматься с постели, заставлял ходить сквозь боль и слезы, сквозь крики и ненависть ко мне. Был ли я жесток? Да, был. Но теперь он и сам понимает, как нужна ему была моя жестокость. У Антуана сломаны не ноги – сама душа, становой хребет жизни, исправить который не сумеет ни один врач, сколь бы хорош он ни был. Только сам Антуан поможет себе, если сумеет переступить сквозь боль, страх и воспоминания. А он пока способен лишь плакать...
Домой я возвращался в смятении. Я верил графу и не верил. Я метался между жалостью к брату и необходимостью быть жестоким к нему. Я шептал молитвы и взывал к Богу, но небеса молчали в ответ.
И только увидев отца, нашего постаревшего, но сильного духом отца, который ждал меня, стоя на пороге дома, я вдруг успокоился.
Я уверовал, что отныне все будет иначе.
И не ошибся.
В следующие несколько дней я с удивлением понял, что являюсь если не пленником в доме, то уж точно поднадзорным. Стоило мне выйти во двор или двинуться к конюшне, и на пути моем тотчас возникал либо сам отец, либо кто-то из слуг, причем слуг незнакомых, появившихся в поместье недавно и, как я полагал, посланных де Моранжа.
И я сделал вид, что покоряюсь чужой воле. Я попытался стать таким, каким был до появления Антуана: ленивым, бестолковым, жадным до вина и нехитрых развлечений, правда, теперь я не пытался скрывать сии пагубные пристрастия, надеясь, что они лучше слов убедят отца в моей никчемности. И он, обыкновенно строгий и нетерпимый, вдруг смягчился, даже настоял на моем выезде в Бессер, якобы для того, чтобы сговориться о покупке еще двух лошадей, но на самом деле из желания убрать меня с глаз.
Чтобы подтвердить эту догадку, я задержался в Бессере на сутки, а вернулся, притворившись изрядно пьяным. Я выкрикивал строки препохабнейшей песни и грозился всем, кого только мог вспомнить, а сам думал лишь о том, будет ли толк от моей уловки.
Верно, они и вправду посчитали меня никчемным, но очень скоро отец вновь позволил себе исчезать из дому, а слуги вернулись к прежнему хозяину.
Я был свободен.
И как оказалось, не только я.
Зверь, сраженный рукой человека, восстал в прежнем своем обличье, в прежней ярости. И в начале декабря свидетельством тому пришло известие о нападении его на двух пастушков, совершенное близ Онте-От, на юго-востоке от Мон-Муше. Зверь разорвал младшего из них, дитя семи лет от роду, а старший, уподобившись Жеводанской девственнице, которую теперь мой отец смело называл Жеводанской стервой за ее ложное свидетельство, отразил нападение рукотворной алебардой. Одного удара хватило, чтобы Зверь отступил. Отступил, но не ушел.
Его видели в окрестностях Лорсьера и Марсийяка, а неподалеку от Жюлианжа он, выскочив из зарослей, набросился на девочек и утащил одну. Ее пытались искать, но нашли лишь культи рук и окровавленные клочья платья. Меж тем список жертв множился. В Польяке бесследно исчез юный пастух, а в Марсийяке 21 декабря была растерзана Аньес Мург, одиннадцати лет от роду.
Так мог ли я и дальше медлить?
Каждый день каждая новая жертва порождали демонов в моей душе, что виделась мне самому куском гнилого мяса, сочащимся тьмою. Вопросы, которые некому задать. Ответы, почти ввергающие меня в безумие. Страх быть убитым или стать убийцей... я не способен передать всего.
А потому лишь продолжу повествование.
Я еще трижды выезжал к хижине на Мон-Муше, всякий раз благоразумно оставляя коня под старым дубом, крался через лес и, достигнув края, замирал. Однажды я пролежал в засаде – иным словом это не назовешь – более трех часов. Шел дождь, поутру мелкий, бисерный, он постепенно набрался сил, выплеснулся на лес холодом, потек со стволов и ветвей грязью, собрался под моими коленями и животом, пробираясь сквозь одежду.
Но я терпел, я лежал, надеясь увидеть нечто, что хоть как-то прояснило бы происходящее, но меж тем не видел ничего. Только в самый последний раз, когда я, промокший до нитки, уже решился покинуть убежище, мечтая лишь о том, чтобы отправиться домой и согреться, из хижины вышел отец. Оглянувшись по сторонам, он задержал взгляд на том месте, где лежал я, и сердце почти остановилось, опасаясь быть услышанным. Но нет, кажется, меня не заметили. Отец вывел коня, вскочил в седло и рысью направился по дороге. Меж тем окна Антуанова дома остались темны. А сама хижина, как я увидел, решившись все же подобраться, была пуста.
В тот раз по возвращении мне пришлось соврать, что вид подобный имею, поскольку был пьян и свалился с лошади, заснул в придорожной канаве. Как же исказилось отцовское лицо, сколько брезгливости было на нем, сколько отвращения... но он ни слова не сказал.
