Дик Френсис - Расследование
Роберта вернулась – без плаща, но с двумя чашками, из которых валил пар. Она осторожно опустила их на пол. Затем поставила на место ночной столик и водрузила на него чашки.
Ящик выпал из стола и валялся на полу. Рядом был конверт, Оукли, похоже, и не заглянул в него, – не счел нужным, а скорее не заметил. Подобрав разбросанные костыли, Роберта поставила их у постели.
– Спасибо, – сказал я.
– Вы очень спокойно относитесь ко всему этому...
– Я уже успел полюбоваться...
– И после этого уснули как ни в чем не бывало?
– Да вот решил немного поспать...
Она чуть внимательней посмотрела на мое лицо и положила руку мне на голову. Я поморщился от боли. Она убрала руку.
– С вами обошлись так же, как с квартирой?
– Примерно.
– За что же?
– За упрямство.
– Вы хотите сказать, – недоверчиво протянула она, – что могли бы избежать всего этого, но не пожелали?
– Если есть смысл уступать, я уступаю, если нет, стою на своем.
– Значит... все это... не повод уступать?
– Нет.
– Вы сумасшедший.
– Вы правы, – вздохнул я, чуть приподнялся и потянулся за кофе.
– Вы позвонили в полицию? – спросила Роберта.
Я покачал головой:
– Они тут будут лишними.
– Кто же это сделал?
Я улыбнулся:
– Мы с вашим отцом получили обратно наши лицензии.
– Что-что?!
– Сегодня это, наверное, будет официально подтверждено.
– Отец уже знает? Как это произошло? Это сделали вы?
– Нет, он пока что не знает. Можете ему позвонить. Пусть свяжется со всеми владельцами. В ближайшее время об этом будет объявлено в газетах – либо в сегодняшних вечерних выпусках, либо в завтрашних утренних.
Она взяла с пола телефон и, устроившись на краешке моей кровати, позвонила отцу. В ее голосе было нескрываемое ликование, глаза сверкали. Сначала он ей не поверил.
– Келли говорит, что это правда, – возразила она.
Крэнфилд продолжал высказывать сомнения, и Роберта передала мне трубку.
– Скажите ему сами.
– Кто вам об этом сообщил? – спросил меня Крэнфилд.
– Лорд Ферт.
– Он не объяснил, почему они изменили решение?
– Нет, – солгал я. – Просто они еще раз вернулись к решению комиссии и отменили его. С сегодняшнего дня мы снова в полном порядке. Официальное сообщение будет в «Календаре» на следующей неделе.
– Значит, никаких объяснений? Странно! – не унимался Крэнфилд.
– Они не обязаны ничего объяснять, – напомнил я.
– И все же...
– Не все ли равно, почему они так решили, – сказал я. – Главное, мы снова в деле.
– Вы выяснили, кто оклеветал нас?
– Нет.
– Вы продолжите поиски?
– Не исключено, – сказал я. – Там видно будет.
Впрочем, эта тема не очень его интересовала. Он стал с воодушевлением строить планы, коль скоро лошади вот-вот должны вернуться.
– С каким удовольствием я сообщу об этом Генри Джесселу.
– Любопытно будет взглянуть на его физиономию, – согласился я. Но Пэт Никита теперь ни за что не расстанется ни с Уроном, ни с Джесселом. Если Крэнфилд думает, что Джессел приползет на брюхе просить прощения, то он плохо знает этого человека. – Главное, чтобы нам вернули Кормильца, – напомнил я Крэнфилду. – Я смогу выступить на нем в розыгрыше «Золотого кубка».
– Старик Стрепсон обещал прислать Кормильца сразу же... Кроме того, его Фунт Изюма заявлен в Большой национальный, не забывайте об этом...
– Помню-помню...
Наконец он иссяк и повесил трубку. Я вполне мог представить, как он сидит у себя и сомневается, можно ли верить услышанному.
Роберта вскочила так, словно разговор вселил в нее новую энергию.
– Прибрать квартиру?
– Помощь была бы мне очень кстати.
Она наклонилась и подобрала с пола клочки портрета Розалинды.
– Ну уж это-то зачем? – сказала она с отвращением в голосе.
– Попробую склеить куски и перефотографировать.
– Вам так не хочется ее терять...
Я ответил не сразу. Она с любопытством посмотрела на меня, и в глазах ее появилось какое-то новое выражение.
– Я уже потерял ее, – сказал я. – Розалинда... Роберта... Вы так не похожи.
Она резко повернулась и положила обрывки на комод, туда, где всегда стоял портрет.
– Кто захочет быть копией, – сказала она высоким, чуть звенящим голосом. – Одевайтесь, а я начну с гостиной. – Она быстро вышла и закрыла за собой дверь.
Я лежал и смотрел на дверь.
Роберта Крэнфилд. Она никогда мне не нравилась.
Роберта Крэнфилд... Я ничего не мог с собой поделать. Я начинал ее любить...
Приводя в порядок дом, она провела у меня почти целый день.
Оукли поработал на славу. И кухня, и ванная выглядели так, словно по ним пронесся смерч. Он обшарил все, куда только мог заглянуть специалист по обыскам – даже в бачок унитаза, – и всюду оставил свой разрушительный след.
После двенадцати дня, когда мы подкрепились яичницей, стал трезвонить телефон. Правда ли это, вопрошала «Дейли уитнесс» в лице Папаши Лемана, что мы с Крэнфилдом... «Наведите справки в жокей-клубе», – посоветовал я.
Другие газеты начали именно с клуба. «Ваши комментарии?» – спрашивали они.
«Рад до умопомрачения, – отвечал я. – Можете на меня сослаться».
Настоящие друзья звонили и поздравляли, а псевдодрузья звонили и говорили, что они никогда и не верили, что я мог быть в чем-то таком замешан...
Большую часть дня я пролежал на полу в гостиной, с подушкой под головой, и проговорил по телефону, а Роберта ходила вокруг, переступая через меня, и наводила порядок.
Наконец она отряхнула пыльные ладони о свои черные брюки и сказала, что, пожалуй, на сегодня хватит. Квартира выглядела, словно никакого погрома не было, и я согласился, что действительно на сегодня достаточно.
– Не желаете ли опуститься до моего уровня? – осведомился я.
Она спокойно ответила:
– В каком смысле – буквальном, метафорическом, интеллектуальном, финансовом или социальном?
– Я хотел предложить вам присесть на пол.
– В таком случае я согласна, – спокойно отозвалась она. И грациозно опустилась рядом со мной, скрестив ноги.
Я не мог сдержать улыбки. Она дружелюбно улыбнулась в ответ:
– Когда я пришла к вам на прошлой неделе, я вас до смерти боялась.
– Что-что?!
– У вас был всегда такой надменный вид. Крайне неприступный.
– Это вы обо мне... или о себе?
– О вас, о вас, – с удивлением сказала она. – В вашем присутствии я начинала страшно нервничать. Немножко актерствовала, чтобы это скрыть...
– Ясно, – медленно сказал я.
– Вы, конечно, самый настоящий кактус, но... вообще-то начинаешь думать о людях иначе, когда они льют кровь на твое парадное платье.
Я сказал было, что в таком случае я готов проливать кровь на ее платья хоть каждый день, но в этот момент зазвонил телефон. Это был старик Стрепсон, предвкушавший долгую приятную беседу о шансах Кормильца и Фунта Изюма.
Роберта наморщила нос и поднялась с пола.
– Не уходите, – сказал я ей, закрыв трубку рукой.
– Пора. Я и так слишком засиделась.
– Подождите, – сказал я. Но она помотала головой, забрала из ванной свой желтый плащ и стала его натягивать.
– Привет, – сказала она.
– Подождите...
Но она коротко махнула рукой и вышла. Я с трудом поднялся на ноги, пробормотал в трубку: «Сэр, подождите минуту», – и запрыгал без костылей к окну. Когда я его распахнул, Роберта посмотрела на меня. Она стояла во дворе, завязывая на голове платок. Дождь прекратился.
– Завтра приедете? – крикнул я.
– Завтра не могу. Еду в Лондон.
– А в субботу?
– А вы хотите?
– Да.
– Попробую.
– Пожалуйста, приезжайте.
– О! – Она внезапно улыбнулась такой улыбкой, какой я еще не видел у нее. – Ладно!
При всей моей беспечности в смысле входной двери я не бросал без присмотра то, что заинтересовало бы потенциальных воров. Если бы у меня и было пятьсот фунтов, я вряд ли оставил бы их валяться на виду, как было запечатлено на снимке.
Когда я занимался переоборудованием старого сеновала в квартиру, то сделал кое-что сверх того, что требует мода. За шкафом в кухне, где хранились такие ценные в хозяйстве вещи, как стиральный порошок и средство от мух, был встроен сверхнадежный сейф. Он открывался с помощью не ключей или цифровых комбинаций, а электроники. Изготовители вместе с самим сейфом доставили и маленький ультразвуковой передатчик, который посылал радиосигналы, с помощью которых и отпирался сейф. Я сам устанавливал их – сейф за шкафом в кухне, передатчик в фальшивом днище шкафа. Даже если бы кто-то обнаружил приемник, он должен был отыскать еще и сейф, а также знать, на каких частотах должен работать приемник, чтобы запор открылся.
Поистине, «Сезам, откройся!». Я всегда любил хитрую механику.
В сейфе, кроме денег и скаковых трофеев, было несколько антикварных серебряных вещиц, три картины, две статуэтки, чашка с блюдцем мейсенского фарфора, табакерка эпохи Людовика XIV и четыре не-ограненных алмаза общим весом в двадцать восемь каратов. Это была, так сказать, моя будущая пенсия, завернутая в зеленое сукно и неуклонно повышавшаяся в цене. Жокей, выступающий в стипль-чезах, мог отправиться на пенсию после очередного падения, а если ты ухитрялся дожить в седле до сорока лет, это уже был предел.
