Уинстон Грэм - С этим я справлюсь
– Я не кручу с ним роман! Мне противно даже представить, что он меня коснется!
– Я знаю, но он не был бы Терри, если бы не пытался это сделать.
– Ты меня просто ревнуешь к нему.
Марк взял меня за плечи и попытался повернуть к себе лицом. Я не пошевелилась, и он резко рванул.
– Мне больно, Марк.
Он не отпускал.
– Да, я ревную, Марни. Ревную тебя к людям, с которыми ты встречаешься, к мужчинам, с которыми говоришь, к часам, которые проводишь здесь одна, пока я на работе. Я вынужден ревновать тебя даже к своему несчастному, подлому, пошлому и тупому кузену. Тем более он оказался единственным мужчиной, к которому ты благоволишь. Такого отвратительного чувства мне никогда не доводилось испытывать раньше.
– Мне больно.
Он отпустил меня.
– Я сам устроил себе такую жизнь – и тебе тоже. И пока нам придется существовать бок о бок. Я стараюсь не мешать тебе жить так, как ты хочешь. Мы с этим примирились, и если ситуация меня изводит, это мои проблемы. Но наш уговор не предусматривал, что ты будешь ходить в гости к Терри и оставаться там допоздна. Жаль, если ты не поняла, если думала, что это можно. Нет, этого не будет, Марни. Никогда.
Я вырвала руку и ушла.
13
Иногда я вспоминала про ключи, которые Марк каждый вечер выкладывает из кармана в спальне, но пока я оставалась с ним, вряд ли они могли пригодиться.
На той неделе доктор Роумэн сказал:
– Пошел третий месяц наших бесед, миссис Ротлэнд. Мы хорошо продвинулись в январе, но сейчас, похоже, опять свернули в сторону. Я подумываю попробовать гипноз, если вы согласитесь.
– А кто его проведет?
– Я. Но должен сразу вас предупредить, что без вашего согласия и пытаться не буду. Никого нельзя загипнотизировать против его воли.
– Но почему вы считаете, что нам без него не обойтись?
– Я думаю, с помощью гипноза мы преодолели бы очередной барьер. Последние пять встреч мы не продвинулись ни на шаг.
Просто маслом по сердцу…
– И когда вы его планируете?
– Хотите – прямо сейчас.
– Хорошо. Мне закрыть глаза?
– Нет. Я попрошу вас следить за этим серебряным кольцом. Но сначала приспущу шторы.
Через двадцать минут он заметил:
– Да, этого следовало ожидать.
– Чего?
– Вы можете сколько угодно делать вид, что подчиняетесь, но сами сопротивляетесь изо всех сил.
– Я не сопротивляюсь! Я делаю все, что вы сказали.
Мне больше нравилось, когда мы так сидели лицом лицу, а не когда он прятался за моей спиной. Роумэн с усталым видом протирал очки.
– Вы всегда выполняете все мои указания, миссис Ротлэнд, но с огромным внутренним сопротивлением. Не будь вы интересным человеком, я бы уже давно от вас отказался.
– Очень жаль.
– Неужели? Ну, если так, могу вам сделать ещё одно предложение. Эффект гипноза можно вызвать искусственно путем простой инъекции. Вы слышали о пентотале? Думаю, он помог бы нам обоим.
Я опустила глаза.
– Пожалуй, я спрошу у Марка.
Роумэн вздохнул.
– Хорошо, миссис Ротлэнд. В пятницу дадите мне ответ.
В пятницу я сказала:
– Мне очень жаль, но Марку совсем не нравится идея пичкать меня лекарствами. У него против них предубеждение.
– Понятно.
– Давайте все оставим как прежде ещё на пару недель. С тех пор, как мы с вами последний раз виделись, я видела такие необычные сны…
– Думаю, вы сами никогда бы не согласились на пентотал, верно? Все дело в этом?
– Марк все равно бы не позволил.
– И вы бы сами – тоже.
– А почему я должна позволять? Несправедливо ловить людей подобным образом, так подчинять их – все равно что опрокинуть на спину жука. Я не позволю, чтобы меня… Я не поддамся никому на свете. Это все равно, что продать душу.
Позднее он меня спросил:
– Скажите, чего ещё вы хотите в жизни сверх того, что у вас уже есть?
– Зачем?
– Просто скажите. Каковы ваши планы на будущее? Вам двадцать три. Многие женщины вашего возраста хотят выйти замуж. У вас муж есть, но вас он не устраивает…
– Я не против жизни с мужем, если он меня не трогает.
– Вы хотите детей?
– Нет.
– Почему? Ведь это вполне естественно.
– Не для всех.
– Почему не для вас?
– Зачем им появляться в таком мире?
– Это могло быть причиной, что вы их не имеете. Но почему не хотите – вот вопрос.
– Не вижу разницы.
– Вы пытаетесь найти рациональное объяснение тому, что только чувствуете.
– Может быть.
– Вы любите мать?
– Да… любила, – вовремя спохватилась я. – И люблю память о ней.
– Вам не кажется, что было бы разумно и справедливо, чтобы в мире появилось существо, испытывающее к вам такие же чувства?
– Возможно.
Я чувствовала себя очень странно; может, он все же дал мне лекарство? Я взмокла, как будто попала в турецкую баню.
– Если бы ребенка можно было завести без участия мужчины, вы бы и тогда не согласились?
– Какая, к черту, разница, согласилась бы я или нет? Я не хочу иметь детей, и все! Понятно? Дошло до вас?
– Понятно, что вы сердитесь, когда я задаю вопросы, на которые вы не хотите отвечать.
– Да! Но вы же сами говорили, что никогда не давите на пациента! Давайте сменим тему!
Минут десять никто из нас не произнес ни слова. Беда в том, что никуда не денешь свое тяжелое дыхание. Я следила за тем, как вздымается брошь на платье.
– Вас пугает мысль о рождении ребенка?
– Что?
– Вы боитесь родов?
– Я уже сказала, меня это не интересует!
– Какие ассоциации вызывает у вас слово «роды»?
– Сон под наркозом. Хорошо бы мой психиатр принял чрезмерную дозу снотворного. Я вообще удивляюсь, зачем он родился на свет. А я сама зачем? Лучше бы все врачи на свете передохли. А ещё лучше, пусть бы весь мир сгинул. Дети-уроды. Монстры. Вновь проклятые часы бьют одиннадцать. Если ты… – Я запнулась.
– Какие часы?
– Те, что у мамы на кухне. Я ненавижу их до смерти. Словно кошмарный гробик. У них спереди стекло. В верхней части циферблат, а на нижней нарисованы попугаи. Это был бабушкин…
– Расскажите подробнее.
– О чем?
– О часах.
– Чайник на плите. Закипает вода. Уголь кончается. Люси Пай. Холодно. Нужны ещё одеяла.
У меня вырвался странный всхлип, который я задавила кашлем.
– Было холодно? – спросил Роумэн… помолчав.
– Холодно? Разве я говорила, что мне было холодно?
– Вы сказали, нужны одеяла.
– Нет, мне было тепло, так тепло… Всегда было тепло, пока не раздавался тот стук в окно. – Пот, катившийся у меня по спине, внезапно вызывал озноб, и я вздрогнула: мне действительно тогда было холодно. Казалось, я никак не смогу унять дрожь.
– Почему папа стучит в окно? – продолжала я. – Почему он не войдет, как обычно? Почему меня нужно выгонять?
И вдруг я расплакалась, разревелась, как ребенок. Я и чувствовала себя ребенком, а совсем не взрослой. Я проклинала себя, до смерти перепуганная тем, что со мной делается. Пыталась успокоиться, но только задыхалась, кашляла и снова начинала все сначала.
Я рыдала и словно в странном дурмане ощущала себя ребенком, которого переложили из теплой постели в холодную; а перед этим раздавался стук в окно; иногда будто царапали ногтем, иногда ударяли костяшками пальцев, но всегда это означало одно. И всегда совпадало с боем часов. И я стояла, прислонившись спиной к стене, с другой стороны кровати горел свет, дверь была плотно закрыта, а за ней все стонали и скрипели, и я ждала, что дверь вдруг распахнется и те, кого там мучат, войдут и возьмутся за меня мной. И, Боже мой, именно в эту минуту дверь действительно начинала открываться, а я стояла в одной рубашонке, прижавшись к стене, и следила за ней. И вот дверь открывалась настежь, и там стояла… мама.
Но это вовсе не означало, что все кончилось; самое ужасное только начиналось, потому что она выходила, но это была совсем не мама, а кто-то похожий на нее, только старше; в ночной рубашке, с растрепанными как у ведьмы волосами, шатаясь из стороны в сторону, она смотрела на меня так, словно не узнавала, и несла мне что-то, и это я ни за что не могла взять…
Роумэн догнал меня уже на середине комнаты.
– Сядьте, пожалуйста, миссис Ротлэнд.
– Слышите, бьют часы, – сказала я. – Мое время истекло.
– Да, но не торопитесь, пожалуйста. У нас ещё несколько минут в запасе.
– Мне нужно идти! Простите, Марк ждет.
– Задержитесь на минутку, отдохните. Может быть, умоетесь?
– Мне некогда. Сегодня мы идем в гости. Марк уже ждет.
– Всего пять минут.
– Нет! Мне нужно идти.
Я рванулась в сторону, но он все же проводил меня до двери. В холле я взяла себя в руки, успокоилась, посидела, вытирая платком лицо и скрывая следы слез; и наконец вышла на улицу с вполне нормальным видом. Я впервые плакала по-настоящему с тех пор, как мне исполнилось двенадцать.
