Вячеслав Белоусов - Прокурор Никола
Пришел в себя Курасов в купе, проснувшись к вечеру. Глянул, напротив – на полке, отвернувшись к стенке, похрапывал лысоватый толстяк в майке и спортивных штанах. На столике недопитая бутылка минералки, газетка, яблоко. Его фляжка. Он взболтнул ею в воздухе – пусто.
В ресторане пожевал что-то невразумительное, невкусное, заказал сто пятьдесят водки. Хватит на сегодня. Опрокинул в себя без чувств и вкуса, как воду. Больше для сна. И отправился назад по расшатанным повизгивающим вагонам. Не дойдя до своего купе, остановился. Что это? Дорогу ему преграждала женщина. Но удивительно другое. Это была знакомая женщина. Или привиделось?
В бархатном вишневом халате до пола. Грациозные спина и бедра. В руках книжка. Он подошел ближе. Прикоснулся, извиняясь. Она обернулась. Мила!
– Какая встреча! – удивилась и воскликнула она. – Откуда, Николай Егорыч?
– Чудом! – не удержался от восторга и он. – Из Питера! С курсов!
– Прекрасная неожиданность!
– Обучался вот…
Разговорились. Она села в Саратове. Это сколько же он спал? Весело смеялись. Бывает же такое! Мысли о сне пропали. Они зашли к ней в купе, чтобы не мешать снующим туда-сюда пассажирам. Она ехала одна. Не закрывали дверей. Николая заинтересовала книжка, которую Мила небрежно бросила на столик, лишь вошли.
– Серьезная вещь, – прочитал он название. – Люблю историческую литературу про авантюристов. А Манфреда специально собираю.
Книга называлась «Три портрета эпохи Великой французской революции».
– Про Руссо? – деликатно спросил он, открыв первую страницу. – Дадите почитать?
– Про Марию Антуанетту, шалунью и королеву, – подняла она на него сверкнувшие озорством глаза. – Увы, ее любовные подвиги кончились на эшафоте.
– Да что вы говорите?! – не притворяясь, охнул он.
Она оценила его искренность.
– Один раз живем. Ей можно позавидовать, – оценивающе оглядывая его, произнесла она задумчиво, не без печали.
– Вы шутите?
– Нисколько.
Она заговорила о бестелесном, эфемерном, в чем Курасов был не силен, хотя старался поддерживать разговор изо всех сил. Северянин, Иванов, Ахматова – это мимо его сознания.
Бродящие по вагонам надоедали, некоторые заглядывали в купе. Она встала, закрыла дверь, полезла искать карты. В обширной красивой сумке ей попалась под руку бутылка ликера…
* * *Жена открыла дверь заспанная, подперши рукой помятое тусклое лицо.
– Звонили тут. Тобой интересовались, – с порога, не здороваясь, как будто и не уезжал никуда, хмуро бросила навстречу.
– Соскучились, – заулыбался виновато он.
– Из управы. Чепе там у них, как всегда.
– Откуда прознали? Мне на работу через два дня.
– Это уж им лучше знать. Велели позвонить, как заявишься.
Встреча при лирических обстоятельствах
Безумец на хищной красной «Панонии» носился по треку, закладывая сумасшедшие виражи. Рубашка черным парусом вздувалась за спиной. Мотоцикл ревел, метался под седоком, пытаясь вырваться, но подчинялся умелым рукам. Пыль из-под колес не успевала оседать на землю. Толпа спортивного вида юнцов, сбившихся в центре дикого стадиона, замирала и взрывалась от восторга в едином крике.
«Шею сломает красавчик», – усмехнулся про себя Порохов, подрулил на «ковровце» к своим и, кивнув бросившемуся к нему Тимохину, спросил:
– Откуда выискался?
– Жорик, с Царевки, – Тимоня верной слугой забегал вокруг него.
– Не слыхал. Кто такой?
– Недавно из армии пришел.
– Ну?
– Отец при башлях. И в теплое место пристроил, и мотоцикл вишь какой купил!
– Везет людям.
– Он с нашими не якшался. До службы всерьез мотиком занимался. В элистинской «Комете» пробовал.
– Мотобол?
– Ага.
– Вот, значит, откуда весь цирк.
– Да нет. Другой повод.
– А что?
– Зазнобу замуж выдает.
– Чего, чего?
– Вернулся, а девка на другого глаз положила. Бабы врут, даже забеременеть успела. Вот и заторопилась.
– Ну!
– Жорик и решил ее торжественно проводить.
– Понятно.
– Хохмит, чудило, – Тимоня заулыбался во всю свою конопатую физиономию. – Погляди туда! Вон она стоит, его краля.
Тимохин указал в сторону от толпы, где на краю стадиона у низенькой скамейки маячила по колено в траве одинокая фигурка в розовой кофточке.
– Душевная сценка, – отвернулся Порохов, особенно не заинтересовавшись, стянул перчатки с рук, сплюнул под ноги, нахмурился. – А наши чего выцарапались, как детки малые? Чем их красавчик этот растрогал?
– Ты глянь, Порох, что он с мотиком вытворяет! Залюбуешься!
– А мы чем хуже?
– Так у него же «Панония»!
– И на «ковре», если захотеть, можно не такое сварганить.
– Не потянут наши против его машины. Мощность не та, и треска больше.
– Смотря кто за рулем!
– Да хоть кто! – махнул рукой Тимоня. – Не попрут наши «ковры».
Жорик между тем вырулил на прямую, сбросил газ и покатил к скамейке, давая понять, что представление окончилось.
– Значит, говоришь, не попрут? – скривил губы Порохов, поедая Тимохина ненавидящим взглядом.
– Не заводись, Эд, – отступил на шаг Тимоня.
– А вот проверим, – развернул руль «ковровца» Порохов. – Я тебе покажу! И шкетам нашим! Чего стоят «ковры» против железяк зарубежных!
И он, ударив кожаным сапогом по стартеру, крутанул ручку газа так, что мотоцикл под ним дико взревел и вырвался бы на свободу, не выжми он сцепление.
– Ты что задумал? – отскочил в сторону конопатый.
– Собирай наших к «трубе»! – скомандовал Порохов, перекрикивая рев мотоцикла, и ткнул рукой в сторону парочки у скамейки. – И этого циркача зови! Увидите!
Круто развернув мотоцикл, он помчался через весь стадион к футбольным воротам, где возвышался над травой огромный железобетонный цилиндр заброшенного недостроенного когда-то творения.
Среди местных цилиндр этот прозывался «трубой» – бетонное круглое «колечко» высотой три-четыре метра и диаметром метров десять-двенадцать. Со временем пацаны устроили просторный подкоп внутрь «трубы», где в укромном пристанище прятались от родителей по вечерам маленькие, тусовались с девчатами по ночам старшие и постоянно скрывались от въедливых жен мужики в душевных возлияниях на троих.
Туда и порулил Порохов и вскоре исчез в «трубе» вместе со своим шустрым мотоциклом.
О Порохове и его пацанве в Нариманово слышали многие, а в окрестностях «трубы» знали все. В правильной школе и доблестной милиции эту ребятню, до которой ни у кого вечно не доходили руки, называли «трудными», самим родителям они стояли поперек горла. У Пороха, или Эда, как величали его свои, они бросали курить и баловаться винцом, хамить старушкам и задирать младших, становясь послушными и со сверкающими глазами. По его малейшей команде пацанва способна была, что называется, переворачивать горы.
Чем занимался сам Порох, как жил, не знал толком никто.
Но зимой с ребятней он носился с клюшкой не хуже Фирсова по хоккейному катку на речке, а летом там же из нескольких досок и брошенного столба соорудил вышку – трамплин и первым ошарашил братву и сбежавшихся позагорать девчат, когда красивый, как бог, крутанул тройное сальто, не моргнув глазом.
Дикое поле возле «трубы» они приводили в порядок сообща со старшими из ближайших домов и к осени, расчистив свалку, разлиновали, как настоящее футбольное поле.
Сегодняшний выходной у пацанвы Порохова должен был стать мотоциклетной забавой. Здесь, на диком когда-то поле, а теперь вполне приличном стадионе, они должны были проверить годность собранных в течение нескольких месяцев «ковровцев». Мотоциклы, смонтированные из различных запчастей, выпрошенных у отцов, приобретенных на барахолке на деньги, собранные сообща по крохам, создавались в гараже Кольки Рыжего, проныры Тимохина. Получились два монстра собственной конструкции, оглашающие окрестности безудержным ревом глушителей. Но они ездили, и им оставили славное название «ковров».
Порохов собирался устроить показательные соревнования среди своих подопечных на мотоциклах, однако нежданные трюки незваного Жорика спутали планы, поэтому теперь он задумал устроить собственный концерт. Никто не мог знать и догадываться, что затея Порохова, для него самого сущий пустяк, должна была стать для всех остальных совершенным чудом.
Проникнув не без труда вместе с мотоциклом через имеющийся лаз внутрь цилиндрической железобетонки, он еще раз убедился, что задуманное вполне осуществимо без особых жертв, хотя риск, конечно, оставался. А как без этого? Себя без риска не представлял. В этом он был весь, ради этого все делал и жил. Так ему казалось, в этом убеждал окружающих…
Единственное, что потребовалось в «трубе», – подвалить найденной доской дополнительной земли под стену в нужном месте, утрамбовать ее сапогами и устроить нечто наподобие пригорка, необходимого для плавного въезда на стену. Со своей задачей он вполне справился и приводил себя в порядок, отряхиваясь от песка, когда пацанва, пригнанная Тимоней, облепила верхушку «трубы», повылезав на бетонку и устроившись наверху с нескрываемым любопытством. Бог знает что наобещал им Тимоня, но Порохов видел в глазах подопечных то, ради чего ему стоило рискнуть, хотя только теперь, под десятками любопытных, тревожных и восторженных физиономий, он почувствовал судорожную прохладу в спине и легкую дрожь в руках. Конечно, он мог разбиться на глазах своей пацанвы, но теперь не имел на это права. «Прыгнув в огонь, по одежке не скучают», – мысленно подбодрил себя Порохов, отыскал улыбающуюся рожу Тимони, подмигнул ему, надвинул очки с мотоциклетного шлема на глаза и крутанул ручку газа.
