Виктор Пронин - Смерть в своей постели
— Он как-то объяснил свое поведение?
— Объяснил. Ему показалось, что это убедительно… Он обещал, что разведется со своей Маргаритой, оставит ей квартиру в городе, а мы с ним будем жить здесь, в этом доме. Но потом сказал, что это невозможно. Дескать, Маргарита заявила, что этот дом на юридическом языке — их совместно нажитое имущество. И потому она имеет законное право на половину дома. И если он разведется с ней, она свою половину сдаст чеченцам. И пусть, дескать, он с ними воюет. Так он сказал. А как-то без него, он был в какой-то зарубежной поездке, мы с Маргаритой хорошо так набрались и побеседовали но душам. И я выяснила — не было у них такого разговора, не собирается она отсуживать половину дома. А сдавать дом чеченцам ей и в голову не приходило. И я поняла — он меня кинет.
— И вы со своим мужем отсюда уходите? — уточнил Пафнутьев.
— Нет. Мы с моим мужем уже никуда не уйдем. Мы не живем с ним сейчас и не будем вместе жить никогда. Между нами уже стоят чужие люди. Если выразиться красивее, мы оба предали друг друга. Я ему такая не нужна, и он мне такой тоже не нужен. Надо ведь иногда хоть за что-то уважать себя, верно?
— Неплохо бы, — кивнул Пафнутьев. — И в этом виноват Объячев, правильно?
— Можно, конечно, так сказать. — Вохмянина слегка захмелела, слова у нее получались растянутыми, в глазах появилась поволока, но в то же время она сделалась строже — запахнула халат и на ногах, и на груди, в кресле села прямее, как-то официальнее. Она, видимо, знала за собой слабинку, знала, что может захмелеть, и тут же взяла себя в руки.
— А можно сказать иначе?
— Да, иначе будет точнее. Объячев стал причиной. Я бы вот так сразу не выносила приговор — виноват, не виноват… Это неправильно. Я ведь тоже откликнулась, отозвалась на его призывы. И себя не виню. Я поступила правильно. Мне не о чем сожалеть, — повторила она, словно уговаривая саму себя. — С Объячевым жизнь открылась передо мной другой стороной. Я говорю не о деньгах, я говорю об отношениях между мужчиной и женщиной. Теперь я другой человек. Я стала сильнее.
— Это заметно.
— Жаль, что мне не удалось уберечь Объячева… Но он был обречен.
— У него плохо шли дела?
— Он просто вынужден был поступать так, как никогда не поступал.
— Как же он начал вести себя?
— Он стал кидать людей. А им это не понравилось. И вот результат.
— Но он убит в собственном доме, в своей постели, кем-то из тех, с которыми мы сегодня обедали…
— Не знаю, может быть.
— До сих пор вы были более откровенны, — заметил Пафнутьев.
— Ничуть. Ни до сих пор, ни сейчас я вам ничего не сказала об убийстве, о том, кто это мог сделать, кто этого сделать не мог ни при каких обстоятельствах. И не намерена говорить об этом впредь. Извините, конечно. Я живу здесь, под этой крышей… И ни в кого камень не брошу.
— Вас не смущает, что с вами за одним столом сидит убийца, а может быть, и не один?
— Нисколько. Все мы убийцы, Павел Николаевич, все время от времени принимаем решения, которые убивают других людей. Кого насмерть, кого наполовину, кого калекой оставляем за спиной. Нравственным калекой, умственным, физическим. И потом, Павел Николаевич… Надеюсь, вы меня поймете… Какая разница, за столом ли убийца, в сарае обитает или где-то в городе, в роскошном офисе… Когда Объячев начал кидать людей, он сделался уязвимым. И я сразу почувствовала — заскользил вниз, в преисподнюю.
— Как сейчас Маргарита?
— Примерно. Она может еще зацепиться за какую-нибудь ветку, упереться в какой-нибудь камешек, вдруг кто-то руку протянет и вытащит из пропасти небытия или хотя бы приостановит скольжение… Муж убит, денег нет, вокруг враги, кредиторы ненасытные… Что ее держит здесь?
— Инстинкт самосохранения. — Пафнутьев озадаченно посмотрел на Вохмянину — обронила она неосторожное словечко, все-таки обронила. Немножко оплошала.
— Разве что, — она повела округлыми плечами, бросила взгляд на бутылку, в которой еще оставалось виски, но удержалась, не налила.
— Почему вы думаете, что у нее нет денег? — спросил Пафнутьев. — Разве Объячев разорен?
— Пока у него дом, он не разорен. В законченном виде это сооружение стоит не меньше миллиона долларов. А миллион — это те деньги, с которыми всегда можно начать новое дело.
— В случае, если ваше жутковатое предсказание сбудется и с Маргаритой действительно что-то произойдет… Кому достанется дом со всеми прилегающими постройками?
— У Объячева где-то есть сын от первого брака… Вроде, мальчик вырос шустрым, в папу… Как-то он был здесь. Походил по этажам, поусмехался в усы и уехал.
— Сегодня за столом во время обеда, прекрасного, должен сказать, обеда…
— Спасибо, — кивнула Вохмянина. — Но это были пельмени, казенные пельмени, между прочим.
— Так вот, за столом собралось человек пять-шесть, не помню…
— Что-то около этого.
— Вас не смущает, что половина из них может оказаться убийцами? Другими словами, половина из них наверняка убийцы, правда, пока не разоблаченные.
— Я уже ответила на этот вопрос. Накрывая на стол, я считала, что все они убийцы. Скажите, Павел Николаевич… Вот в вашей деятельности, непростой, суровой и так далее… Было какое-нибудь решение, ваше решение, которое привело к смерти человека?
— Знаете, как-то не задумывался…
— А если задуматься?
— Допускаю такую возможность… Когда я выхожу на след преступления, среди участников начинаются разборки.
— Это уже подробности, — усмехнулась Вохмянина.
И в этот момент в кармане Пафнутьева тонко запищал сотовый телефон. Он некоторое время колебался, стоит ли откликаться и рвать нить разговора, или все-таки ответить…
— Кто-то вас ищет, — подсказала Вохмянина, и Пафнутьев вынул телефон из кармана.
— Слушаю, — сказал он.
— Шаланда в эфире! — услышал он радостный голос.
— Судя по тону — у тебя победа?
— Да! — орал в трубку Шаланда. — Победа, Паша, полная и бесповоротная.
— Поздравляю!
— Вулых задержан. В трехстах километрах от города. И при нем миллион долларов.
— Не понял? — осел Пафнутьев на своем стуле.
— Повторяю для тугоухих, у Вулыха, в его спортивной сумке обнаружен наличными, в пачках, стодолларовыми купюрами… Миллион. Как это тебе, Паша, нравится?
— Поделишься? — усмехнулся Пафнутьев.
— Не получится, Паша! Там десяток свидетелей! И все поставили свои подписи. Во, дурье, а? Ну, ладно, Вулых уже у меня. Захочешь поговорить, приезжай.
— Приеду, — сказал Пафнутьев, и едва отключился от связи, как телефон запищал снова. На этот раз его разыскивал анатом. Пафнутьев сразу представил толстые очки с зеленоватыми стеклами, красные шелушащиеся руки, скорбный взгляд человека, который всегда сообщает людям что-то чрезвычайно печальное.
— Павел Николаевич? Очень рад. Простите, отвлеку вас на одну минуту.
— Хоть на час! — заорал Пафнутьев, чтобы хоть как-то перебить впечатление от этого мертвенного голоса.
— Я по поводу трупа Объячева…
— С ним опять что-то случилось?
— Да, как это не прискорбно. Дело в том, Павел Николаевич, что он был обречен и без насильственных действий по отношению к нему в бытность живым человеком.
— Как-как? — Пафнутьев не понял причудливых слов эксперта и вынужден был переспросить.
— В бытность живым человеком, — повторил эксперт. — Так вот… Он облучен.
— Это как?
— Получил сильную дозу радиации, несовместимую с дальнейшей жизнью.
— Как же это все понимать?
— Сие есть тайна великая, — ответил эксперт печально. — И непостижимая. С вашего позволения.
— У вас есть официальное заключение?
— Да. И я готов представить его в любой удобный для вас момент. Хоть сегодня, хоть завтра, хоть послезавтра. И в любой из последующих дней. У меня такое впечатление, что наш клиент чувствовал себя плохо последнее время.
— Значит, ему просто помогли?
— Сие есть…
— Да, знаю, тайна великая и непостижимая.
— Полностью с вами согласен.
Пафнутьев продолжал разговор уже без надежды узнать что-то новое, но задавал вопросы, выслушивал ответы, чтобы привыкнуть к новости, которая опять, уже в который раз, переворачивала все его версии и догадки. И чувствовал Пафнутьев, понимал, да что там, наверняка знал, будут, будут еще загадки, будут тайны великие и непостижимые.
— Большое спасибо, — произнес, наконец, Пафнутьев в трубку. — Вы меня просветили и наставили на путь истинный. Чрезвычайно вам благодарен. Я скоро приеду. До встречи.
Худолей выслушал Пафнутьева с видом совершенно невозмутимым и даже загадочным. Собственно, загадочность и была в его невозмутимости. Пафнутьев рассказывал о задержании Вулыха с миллионом долларов, о звонках Шаланды, восторженных и горделивых, о том, что Объячев, оказывается, был просто обречен, и травить его, протыкать спицами и расстреливать не было никакой надобности — просто вдруг одновременно многие почувствовали, что терпение их на исходе. Худолей кивал, но в кивках его была какая-то снисходительность. Дескать, если, Паша, тебе больше не о чем рассказать, то я готов выслушать и эти твои побасенки, давай, валяй, рассказывай.
