Андрей Воронин - Отражение удара
— Примерно так. А если серьезно, то я тебе решил кое-какие книги оставить. Знаю, что квартира у тебя маленькая, так я самое ценное отобрал. А остальное — в библиотеку…
— Ну, Марат Иванович, что-то рано ты засобирался…
— Возраст, Илларион, возраст. В моем возрасте все свои дела нужно держать в порядке и вовремя платить по счетам — просто так, на всякий случай. Но особенно не радуйся, я еще вас всех переживу. Хотя не дай бог, конечно…
Они вышли из подвала. Марат Иванович запер дверь и, широко шагая, устремился к продавщице.
— Вот что, Машенька, — начал он, но девица не дослушала. Выскочив из-за кассы, она с визгом умчалась в кабинет, захлопнула за собой дверь и заперлась на задвижку.
— Что это с ней? — удивился Пигулевский, оборачиваясь к Иллариону.
Забродов корчился от хохота, держась одной рукой за живот, а другой за прилавок, чтобы не упасть.
— Ну вот, — простонал он сквозь смех, — опять ее напугал. Сбежит она от тебя, помяни мое слово. Она сейчас, наверное, в психушку звонит, «скорую» вызывает…
— Да почему?!
— Марат Иванович, милый ты мой… Ой, не могу…
Ты посмотри, что у тебя в руке!
Пигулевский опустил глаза, и его взгляд встретился с остекленевшим взглядом дохлой крысы.
— Ну и денек, — сказал Марат Иванович.
— Золотые твои слова, — поддакнул Забродов.
* * *Аполлон Степанович Пряхин был наречен Аполлоном не просто так, а со смыслом. Его отец был скульптором, а мать художницей — давно, еще до войны. Тогда же, до войны, в этой творческой семье родился младенец мужского пола, которого восторженные родители назвали Аполлоном, по молодости лет ничуть не смущаясь тем обстоятельством, что звучное имя неважно сочетается с отчеством и, тем более, с фамилией.
Аполлону Пряхину было пять лет, когда началась война. Отец сразу же ушел на фронт и погиб чуть ли не в первой атаке — он мастерски лепил, но стрелял отвратительно, и вдобавок плохо видел. Мать по дороге в эвакуацию подхватила сыпной тиф и умерла, не доехав до места.
Аполлон Пряхин остался один.
Он сменил двенадцать детских домов. В одних было чуть лучше, в других — хуже, но в целом это было немногим веселее, чем, скажем, попасть в концлагерь к немцам или на лесоповал в родную Сибирь. Понял он это гораздо позже, а тогда голод и постоянные унижения казались ему неотъемлемой частью существования. Так жили все, чем он лучше?
Он был даже хуже, потому что его звали Аполлоном.
Когда молодая учительница показала ученикам фотографию голого мужика и сказала, что вот это и есть Аполлон, Пряхину два месяца не давали прохода. «Аполлон, покажь лица!» — слышал он днем и ночью. Он дрался, ему разбивали физиономию — жизнь шла своим чередом, и в конце концов его оставили в покое.
Как его только ни называли! Аполошкой. Аполошей.
Аполком (это было в недавно освобожденной Белоруссии. «Ты, Аполак, хадзи сюды», — говорили ему). Полоном. Баллоном. Толей. Почему-то Пашей И даже, черт побери, Полей.
За «Полю» он тоже дрался. Впрочем, в этом он был не оригинален дрались все.
Потом он, как ни странно, вырос, правдами и не правдами вернулся в Москву, поступил учеником токаря на завод и проработал на нем до пенсии, став незадолго до этого знаменательного события бригадиром. Жениться он так и не собрался — возможно, помешало имя, а может быть, была для этого какая-то другая причина.
Может быть, он всю жизнь стеснялся показать кому-нибудь свои яйца они были не такие аккуратные, как у настоящего Аполлона.
Квартиру Пряхину дали в центре. Его долго обходили очередью, а потом вдруг спохватились, устыдились — так считал Аполлон Степанович; бывалые же и более практичные люди полагали, что профсоюзные боссы просто струхнули в ожидании проверки и выделили из резервного фонда очень уютную, хотя и небольшую однокомнатную квартирку в старом доме на Малой Грузинской. Это была, пожалуй, единственная крупная удача в его жизни.
К тому времени он уже отыскал в Москве родственников — и у матери, и у отца были братья и сестры, а у них, в свою очередь, тоже были дети, приходившиеся Аполлону Степановичу двоюродными братьями и сестрами. Между ними установилась некая видимость родственных отношений, но по-настоящему родными людьми они не стали. В редкие минуты раздражения Аполлону Степановичу казалось, что причиной тому был застарелый комплекс вины: он отчетливо помнил, как сестра матери Анна Филипповна угостила его пряником и отвела в детприемник, когда он сразу после войны рванул когти из рязанского детдома и на товарном поезде приехал в Москву. Больше он не убегал, и остальные родственники его не искали, удовлетворившись, видимо, полученной от Анны Филипповны информацией о том, что он жив.
Теперь в однокомнатной квартире Аполлона Степановича жила его внучатая племянница Светлана — семья, членом которой Аполлон Пряхин никогда не был, росла, а жилплощадь в Москве стоила фантастических денег. С переездом в его квартиру Светланы приступы раздражения стали случаться у Аполлона Степановича чаще, и он втайне радовался, что в свое время не поленился и приватизировал квартиру — так, по крайней мере, с ним никто не заговаривал о доме престарелых.
Ему исполнилось шестьдесят три года, и Светлане оставалось только терпеливо ждать смерти деда, стараясь при этом быть тише воды, ниже травы.
Что она и делала в меру своих сил и умственных способностей.
Правда, в одном они сошлись: оба были без ума от телесериала «Секретные материалы». По субботам Светлана жарила огромную сковороду подсолнухов, и они садились напротив телевизора, лузгая семечки и не отрывая глаз от экрана.
Была у них и еще одна точка соприкосновения. Если Аполлон Степанович прожил жизнь бобылем, то и его внучатой племяннице, похоже, грозила та же участь.
В свои двадцать три года она была безобразно толста, неряшлива и периодически покрывалась какой-то красной сыпью. Она много ела по вечерам, а ночью храпела так, что Аполлон Степанович, которому и без того не спалось, был вынужден покидать квартиру и часами бродить по пустым ночным улицам. Постепенно он втянулся и начал получать от ночных гуляний ни с чем не сравнимое удовольствие. Отсыпался он днем, когда Светлана уходила на работу, и никто не мешал старику покемарить вполглаза часок-другой.
Все было бы ничего, не приди Светлане в голову, что единственным препятствием на ее пути к семейному счастью является нехватка жилплощади. Пока жив Аполлон Степанович, считала она, ей ничего не светит.
Своего мнения она ни от кого не скрывала. Все до единого соседи полагали ее неблагодарной дурой, что полностью соответствовало действительности, и были целиком на стороне Аполлона Степановича. Впрочем, от моральной поддержки ему было не легче: жил-то он не с соседями, а со Светланой. Выгнать скандальную родственницу взашей у Аполлона Степановича не поднималась рука: он слишком хорошо помнил, каково ему было, когда вместо обещанного зоопарка тетушка Анна Филипповна привела племянника в приемник-распределитель. Ему было жаль Светлану, и еще он не хотел, чтобы кто-то подумал, что он мстит, Собственно, все это было не так уж страшно для человека, прошедшего через детские дома военных и послевоенных лет и большую часть своей жизни промыкавшегося по общежитиям. Как бы ни ерепенилась Светлана, она неизменно умолкала, поджимала хвост и уходила в свой отгороженный шкафом угол, стоило Аполлону Степановичу заговорить о завещании. Жить было можно, но Аполлон Степанович был недоволен: хотя бы на старости лет хотелось немного пожить спокойно.
Он начал всерьез подумывать о том, чтобы продать квартиру в Москве и подыскать что-нибудь подешевле в провинции. Вырученных от продажи денег хватило бы не только на квартиру в каком-нибудь райцентре, но и на безбедную жизнь в течение нескольких лет — возможно, до самой смерти. Чем дольше Аполлон Степанович жил со Светланой, тем сильнее убеждался в том, что это, пожалуй, единственный выход. В провинцию Светлана за ним не поедет. Было немного жаль Москвы, но и тихая провинциальная жизнь наверняка имела свои преимущества.
Размышляя обо всех этих невеселых вещах, Аполлон Степанович шел по уснувшим улицам. Сверху накрапывал мелкий холодный дождик, и Аполлон Степанович раскрыл предусмотрительно захваченный из дома зонт.
Зонт был старый, большой, и под ним было сухо и уютно, почти как под крышей. Мимо проносились редкие машины, иногда рядом притормаживали патрульные «уазики», но, вглядевшись в одиноко бредущую под дождем фигуру, милиционеры уезжали — все они хорошо знали привычки Аполлона Степановича и давно махнули на него рукой: если за три года ночных гуляний со стариком ничего не случилось, то не случится и впредь. Да и кому он нужен в поношенном светлом плаще покроя семидесятых годов и дурацкой клетчатой кепке? Издали же видно, что взять с него нечего, кроме анализов… Тем более, что на все предупреждения и увещевания Аполлон Степанович отвечал одинаково: кому, дескать, я нужен, и вообще, чему быть, того не миновать.
