Игорь Галеев - Калуга первая (Книга-спектр)
- На сегодняшний день я знаю, чего хочу, - сказал он Копилину, - я знаю, что это нехорошо, но зато честно: ходить из города в город, и чтобы никого не было, чтобы люди исчезали, чтобы войти, куда хочешь, взять, что хочешь, посмотреть, куда хочешь, чтобы побывать так в огромной пустоте, дабы душа отдохнула и насытилась. У тебя бывало так, Алеша?
Копилин что-то отвечал, но я не расслышал, потому что в этот же миг, содрогнув ночную Калугу и пригвоздив бедную Леночку к месту, рядом со мной зазвенел и тут же сорвался голос забытого Раджика:
- Исп'авить! С'очно исп'авить эту жизнь, эту челтову беллибелду! Мамочка моя, мамочка!..
* * *
Леночка выглянула из кухни:
- Вы уже переоделись?
- Да, да, входи, - появился Бенедиктыч.
Алексей оторвался от воспоминаний и спросил:
- О чем я думал?
Веефомит улыбнулся. Он знал, что Бенедиктыч понесет всякую чепуху, погадает, посетует, скажет, что недостаточно сконцентрировал силы и энергию на проникновение в сознание. И Веефомит принимал его чудачества. Один он предполагал, что Бенедиктыч ничего не делает зря, любое действие обернется выводами и смыслом.
Но тем был и ценен Веефомит, что не лез с расспросами раньше времени. Он видел золотые руки Бенедиктыча, принял его нестандартный ум и теперь не удивлялся его шалостям и причудам. Он любил этого не понятого никем человека, хотя и странною любовью. Веефомит отдал бы весь мир за одного Бенедиктыча, который терзал его и доводил до сумасшествия, но который выкидывал такие штуки, от которых становилось ну просто сладко на сердце. Между ними тенью стояла москвичка, и Валерий Дмитриевич все ещё ревновал, а Бенедиктыч никогда не касался этой темы. И от этого Веефомит ревновал ещё больше. Сегодня Леночка ярко оживила её образ, и Веефомит утопал в воспоминаниях.
А Бенедиктыч, как всегда в таких случаях, стал притворно охать, хвататься за грудь, зевать, жаловаться на усталость, и Веефомит понял, что пора прощаться. Перед дверьми, пожимая руку Копилину, он сказал так, чтобы никто не расслышал:
- Ты поймал жар-птицу.
Он шел по улице и кисло думал, что Зинаида с подругами там сейчас дебатирует на всю катушку и будет укорять за молчание и сонливость. "А ведь между мною и ею обыкновенная страсть! - испуганно постиг он. - Еще два-три дня и они меня совсем выживут. Что делать?" Но отбрасывая нехорошие предчувствия, он стал вспоминать москвичку, отдался прошлому, сбегая от настоящего.
В это же время Кузьма Бенедиктович заперся в мастерской. Алексей ушел в ванную. Леночка бережно повесила гитару на стенку и задумчиво села на диван. В который раз она спрашивала и отвечала сама себе: "Да, да, да, я счастлива! Так долго, так полно, что даже страшно. Неужели бывает так долго, так полно?" Она аналитик, милая, лапочка, умничка. Они оба, она и Копилин, медленно раскрывались, освобождаясь от тесной шелухи почек. И она всегда помнила, как стояла у последней черты, шагни за которую - ей бы уже не было возврата к пониманию Копилина, она бы уже не смогла войти в него так самоотверженно. Она видела в нем смутное отражение Кузьмы Бенедиктовича, и это для неё было странным и непознанным. С детства Бенедиктыч был для неё сказкой, она видела его куда-то летящим, она помнила, как однажды он приехал, играл с ней и шепнул, наверное сам себе: "Ленка, ты моя дочь", - а она запомнила, и ей всегда хочется ему сказать "отец", но она не может, ей не то страшно, не то стыдно произносить эти слова...
Она встала и на цыпочках подошла к двери мастерской. "Наверное, лег спать." И тут из-за двери донеслись голоса, ей показалось, что там бубнит Веефомит. Но Веефомит ушел. А вот и чей-то женский голос. Она расслышала, как он грустно произнес: "Родной мой, КБТ, понимаешь, это он. Для тебя это глупость, а я вспомнила. Родной мой, это не в моей власти." Леночка прижалась к двери. "Вам никто здесь не будет давать интервью", - услышала она незнакомый голос. - "Почему?" - спросил кто-то. - "Потому что боятся. Я бы вам многое рассказал, накипело, но я без прописки." Стало тихо, а потом женский голос больно прокричал: "Кузьма, я не могу без тебя! Ну что мне делать? Это безумие!"
- Кто-то у дяди Кузи есть! - шепотом, вся дрожа, сказала Леночка появившемуся Копилину.
Он смутился, но тоже остановился послушать.
- Как там может кто-нибудь быть, если никто не входил? - спросил он.
"Какое там КБТ, ты просто развратная бабенка!" - еле расслышали они крик, от которого в ногах похолодело. Дальше они ничего не смогли услышать.
- Телевизор, что ли? - спросил Копилин.
У Леночки горели глаза, она подскочила к телевизору, включила. Когда экран засветился, она по очереди нажала все кнопки программ. Нигде особых страстей не значилось и намеков на них не нашлось, всего один художественный фильм и тот про животноводов.
- Может быть, что-нибудь было интересное, - сказал Копилин.
В этот момент из мастерской высунулся Бенедиктыч.
- Вы не спите? Постель вон там, Ленок, а я вздремну.
Леночка встала и подошла к нему.
- Дядечка Кузя, у тебя радио есть?
Она старалась заглянуть через его плечо в мастерскую.
- Нету, Леночка, у меня телевизор.
- Один?
- Ага.
- А ты там не один?
- Кузьма Бенедиктович покраснел.
- Один я, Ленок, с кем же мне быть.
- А почему это у тебя голоса и разговоры?
- Тут Кузьма Бенедиктович ещё больше покраснел и стал прикрывать дверь.
- Это, Ленок, наверное, от соседей звуки просачиваются. Я им сейчас позвоню, скажу, чтобы убавили громкость.
- Нет, дядечка, ты кого-то там прячешь.
Она засмеялась и попыталась толкнуть дверь. Кузьма Бенедиктович навалился и защелкнулся на запор.
- Спокойной ночи, - услышали они.
- Ленка, так нельзя, мы все-таки гости, - упрекнул Копилин.
Но она прямо-таки воспламенилась от любопытства.
- Ну и дядечка! Знаешь, он мне как друг, он что-то там придумал, кошмар! Тут какая-то жуткая тайна, покраснел хитрец! Ты видишь, какое он чудо! Знаешь, если бы не ты (она весело рассмеялась), я бы за него вышла замуж!
С Алексеем произошло что-то необъяснимое. Он встал и ни с того, ни с сего отвесил ей звонкую пощечину. Мир рухнул в её голове, она всплеснула руками и убежала в ванную. Копилин долго курил на кухне. Он проклинал эту случайно услышанную фразу: "развратная бабенка!", он презирал свою почечную шелуху, из которой так мучительно произрастал. Он был ненавистен сам себе, ему хотелось разрыдаться и бежать, сдерживала только мысль, что он свободный гражданин вселенной и может хоть завтра уехать в Америку.
Зеленое.
По всему дому носились запахи горячей пищи. Я решил устроить себе праздник живота. В одиночестве я изошел на нет от терзаний и ожиданий. И будь у меня силы, я создал бы "Ожидание". Все ждут: конца, начал, любви, получки, успехов, выздоровления, чуда, все ждут и ждут, надеются и тем живут среди тоски и удовольствий, когда явится, придет, наступит, грянет, скажет и все переменится, станет лучше, чище, и поймешь во благо силу, ум, энергию и заслужишь благодарность. Спасибо тоже ждут. Ждут, когда созреет, настоится, взыграет, когда кто-то там провозгласит, что можно быть человеком среди людей. И я ждал.
Ждал, когда готовил себе праздник живота, и крыса, почуяв вожделенные запахи, вставала на задние лапки и скребла когтями по стенке бака. Она уже не боялась меня, она бы ела у меня из рук, преодолей я брезгливость. Откуда у меня такое отвращение к ней? От сказок, которые я, затаив дыхание, розовощеким херувимчиком слушал в детстве; от врожденной боязни темноты и копошащихся в ней кошмаров; из-за воображения, рисующего мягкое пушистенькое тельце с розовыми лапками, черными бусинами глаз и усатой мордочкой с белыми выпяченными зубками; от испугов перед всем неожиданным и вкрадчивым?
И это, и другое. Она - мания обо мне самом: её желудок, её вожделения и грызня за первое место - это я при иных объемах, формах и декорациях. Это мой закон и мой жребий - её неистребимый инстинкт стремления к темному от света, на котором ты как у кого-то на ладони, её вечное бегство в привычный, спасительный родной мрак, где можно, будучи сильным или слабым, верховодить или отбирать, или доедать и пищать в наркотической сладости писка.
Я не кормил её пять дней и не ел сам. Мне был противен процесс принятия пищи. Я спокойно - она быстро. У меня ячейка - у неё ячейка. Я говорю - она пищит, стрекочет. Я тружусь - она прогрызает входы и выходы. Да, творчество, но не для того же, чтобы на него смотреть и делаться добрее и, как утверждают, лучше. Не то, не то... Да не то же!
Зачем это горячее жжение во мне? К чему эта неудовлетворенность? Я хочу знать, зачем это проклятое вдохновение?! Ни единого мазка или малейшего звука, ни строчки, пока не поймут - зачем. Ибо в этом знание мое право произрасти из нее.
Я не ел сам и находил в себе удовлетворение, что в отличие от неё волен отказать себе. И это меня поддерживало. Она смотрела на меня бешеными глазками, готовая сожрать собственный хвост, и я знал, что она любит и боготворит меня - деспота, готова слизывать крошки с моей ладони, но я не верил ей, я видел, как она, облагодетельствованная и свободная, вновь начнет швырять всюду, куда её заведут лапы, куда только прогрызутся зубы. И тогда она, забывшая, кто ей даровал свободу, выплюнет на свет тысячи таких же, как сама, черных, серых мяконьких телец, вскормит их, подохнет, и, испустив зловоние, будет объедена ими, и они, чихавшие на мое великодушие, не ведая на своем пути страха, бросятся на меня, не познавшего "зачем", не боровшегося с ними человека. Я знал, что глупо, когда столько возможностей, испытывать наслаждение, но продолжал мучить себя дикой картиной, воображаемой агонии своего растерзанного тела.
