Николас Блейк - Чудовище должно умереть
— Ну и ну! Грозный инспектор Блаунт проводит свой матч. Карфакс выбивает нас с поля.
— Хладнокровный тип, — проворчал Блаунт. — Все в точку… Может, слишком в точку. Обратите также внимание, мистер Кернс в дневнике упоминает, что Карфакс чего-то там пел насчет ядов в один день, когда он заходил к нему в гараж. Посмотрим.
— Значит, вы уже не думаете, что это был Феликс Кернс, не правда ли?
— Я придерживаюсь непредвзятой точки зрения, мистер Стрэнджвейс.
9Пока Блаунт получал от Карфакса точно рассчитанный удар, Джорджия и Лена сидели у теннисной площадки в поместье Рэттери. Джорджия пришла сюда выяснить, не может ли она чем-либо помочь Вайолет Рэттери, но Вайолет за последние день-два обрела удивительную уверенность в себе и решительность; казалось, она полностью соответствовала требованиям сложившейся ситуации, а суждения старой миссис Рэттери, как заметила Лена, теперь доверялись четырем стенам ее комнаты.
— Грех говорить, но смерть Джорджа сделала из Вай новую женщину. Она становится тем, что наши английские домохозяйки называют «какая спокойная особа». Что за страшное выражение! Но Вай — в самом деле, глядя сейчас на нее, никогда не скажешь, что в течение целых пятнадцати лет она могла быть настолько бесхарактерной — «да, Джордж», «нет, Джордж», «пожалуйста, Джордж, не надо», — и сейчас, когда Джордж отравлен, кто знает, полиция может заподозрить его вдову.
— О конечно, это не очень…
— А почему нет? Мы же все под подозрением — все, кто находился в доме. И хорошо, что Феликс задерживается здесь, хотя я не верю, что он это сделал, — вы знаете, что он говорил нам вчера. — Лена помолчала, затем продолжала, понизив голос: — Хотелось бы мне понять, что… Ах да, бог с ним! Как сегодня Фил?
— Когда я уходила, они с Феликсом читали Вергилия. По-моему, он в хорошем настроении. Хотя я ничего не понимаю в детях: по временам он бывает очень нервным и потом вдруг по совершенно непонятным причинам замыкается, как устрица в свою раковину.
— Читают Вергилия! Это выше меня, сдаюсь.
— Ну я думаю, это неплохая идея, чтобы отвлечь мальчика от этого дела.
Лена ничего не ответила. Джорджия смотрела на проплывающие по небу облака. От задумчивости ее отвлек какой-то хруст рядом. Она быстро перевела взгляд: Лена вырывала траву с корнем и с сердцем швыряла на площадку полные горсти.
— А, это вы! — сказала Джорджия. — А я подумала, что сюда забрела корова.
— И вы бы стали есть траву, если бы вам пришлось это испытать, — я готова сойти с ума! — Со сверкающими глазами Лена повернулась к Джорджии, болезненно передернув плечами. — Что во мне такого? Ради бога, скажите, что со мной? Или это из тех случаев, о которых мне не скажет даже ближайшая подруга?
— Да нет в вас ничего такого. Что вы имеете в виду?
— Тогда почему все меня избегают? — Лена довела себя до истерики. — Я имею в виду Феликса. И Фила. Мы с Филом всегда ладили, а сейчас он сворачивает за угол, чтобы избежать встречи со мной. Но мне на него наплевать. Дело в Феликсе. Ну зачем мне нужно было влюбляться в этого человека? Мне — влюбляться — я вас спрашиваю? В одной только этой стране можно было выбирать из нескольких миллионов мужчин, а я полюбила человека, которому я не нужна — кроме как в качестве рекомендательной карточки к покойному Джорджу. Нет, это не так. Клянусь, Феликс любил меня. Так нельзя притвориться, это могут женщины, но не мужчины. Господи, мы были так счастливы, даже когда я стала задумываться, чего добивается Феликс впрочем, на самом деле мне это было безразлично, я предпочитала ничего не знать.
Лицо Лены, хорошенькое, как у куклы, во время отдыха, стало прекрасным, когда обуревавшие ее чувства заставили ее забыть о позе, маске и старательном внимании к своей персоне, к чему приучило ее кино. Она сжала руки Джорджии — страстным, невероятно умоляющим жестом и стремительно продолжала:
— Вчера вечером… вы заметили, как он не пошел в сад, когда я его попросила. Ну, потом я подумала, что, возможно, это из-за его дневника, потому что он боялся, что я узнаю, как сначала он вел со мной двойную игру. Но потом он рассказал нам о дневнике, он знал, что между нами больше нет секретов. Но когда сегодня утром я ему позвонила и сказала, что я не сержусь на него, что люблю его и хочу быть с ним рядом и помогать ему, — о, он был спокоен, вежлив, вел себя настоящим джентльменом и сказал, что для нас будет лучше, если мы будем встречаться как можно реже, только в случае необходимости. Я просто не понимаю. Это убивает меня, Джорджия. Я всегда считала себя гордой, но здесь я готова ползти за этим человеком на коленях, как какой-нибудь несчастный паломник.
— Мне очень жаль, моя дорогая. Должно быть, для вас все это ужасно. Но гордость — я бы не стала о ней беспокоиться; это белый слон в чувствах, очень заметный и дорогостоящий, и чем скорее вы от нее избавитесь, тем лучше.
— О ней-то я не беспокоюсь. Я волнуюсь за Феликса. Мне все равно, убил он Джорджа или нет, но мне хотелось бы, чтобы ему не пришлось убивать меня. Как вы думаете, они собираются его арестовать? Это так ужасно — думать, что в любую минуту его могут арестовать, и тогда я могу больше никогда его не увидеть, и сейчас, когда мы не вместе, каждая минута потеряна навсегда!
Лена заплакала. Джорджия подождала, когда она успокоится, и тогда мягко сказала:
— Я не верю, что он это сделал, и Найджел тоже. Говорю это между нами, мы вытащим его из этой истории. Но нам нужно все знать, чтобы спасти его. Вероятно, у него есть серьезные причины, чтобы не желать с вами сейчас встречаться, или, может, это неправильно понятое благородство: возможно, он не хочет вмешивать вас в это дело. Но вы не должны ничего скрывать и ничего утаивать — это тоже будет ошибкой.
Лена стиснула на коленях руки и, глядя прямо перед собой, сказала:
— Это так трудно. Понимаете, это замешивает сюда еще одного человека, помимо меня. А могут заключить в тюрьму за сокрытие улик?
— Да, если вы так называемый соучастник преступления. Но стоит рискнуть, разве нет? Вы имеете в виду эту пропавшую бутылку из-под тоника?
— Послушайте, вы можете мне обещать никому об этом не рассказывать, кроме вашего мужа, и попросить его переговорить со мной, прежде чем он сообщит об этом полиции?
— Да, конечно.
— Хорошо, я расскажу вам. Я скрывала это, потому что, видите ли, другой человек, которого это касается, — это Фил, а я его очень люблю.
И Лена Лаусон начала свой рассказ. Все началось с одного разговора за обедом в доме Рэттери. Они обсуждали право человека на убийство, и Феликс сказал, что, по его мнению, человека можно оправдать, если он избавил общество от негодяя — от человека, который портит жизнь всем окружающим. В тот момент она отнеслась к этому несерьезно, но, когда с Джорджем случился первый приступ боли и он назвал имя Феликса, она об этом вспомнила. Ей пришлось тогда пройти в столовую, и она заметила на столе бутылку тоника. В соседней комнате стонал и извивался от боли Джордж, и она каким-то образом связала это с бутылкой и со словами Феликса. Это было совершенно иррационально, но она решила, что Феликс отравил Джорджа. Она сразу подумала о том, чтобы избавиться от бутылки: ей и в голову не приходило, что тем самым она устраняла единственное доказательство, что смерть Джорджа была результатом самоубийства. Она инстинктивно бросилась к окну, намереваясь зашвырнуть бутылку в кусты. И в этот момент увидела, как Фил, прижавшись носом к стеклу, смотрит на нее; в этот момент из гостиной ее позвала старая миссис Рэттери. Она раскрыла окна, передала бутылку Филу и попросила его куда-нибудь спрятать ее. Времени на объяснения не было. Она до сих пор не знает, куда он ее дел: кажется, он избегает ее, когда бы она ни попыталась наедине заговорить с ним.
— Ну, вряд ли это должно вас удивлять, не так ли? — сказала Джорджия.
— Как это?
— Вы попросили Фила спрятать бутылку — он видел, что вы были в волнении. Потом он слышит, что его отец был отравлен и что полиция разыскивает эту бутылку. К какому заключению он должен был прийти, по-вашему?
Лена ошарашенно уставилась на нее, затем разразилась не то смехом, не то рыданиями.
— Боже мой! Ну это уже слишком! Фил думает, что это я сделала? Я… нет, это слишком!
Джорджия мгновенно вскочила на ноги и начала безжалостно трясти Лену, пока ее сияющие светлые волосы не рассыпались по плечам и не прекратился этот дикий, бессмысленный хохот. Прижав к себе вздрагивающую от конвульсий Лену, Джорджия заметила в верхнем окне дома мрачно наблюдающую за ними старую женщину, лицо которой, с крупными благородными чертами, было необыкновенно примечательно. Ее полные губы сложились в осуждающую гримасу, вероятно относившуюся к неприлично громкому смеху в доме, где царит траур. Ее неподвижное лицо напомнило Джорджии одного из каменных идолов, которых ей приходилось встречать в глухих джунглях: их бесстрастные, грубо высеченные лица, казалось, освещала мстительная усмешка, словно они знали, что вскоре вновь на их каменных коленях будет корчиться беспомощно распростертая кровавая жертва.
