Дмитрий Вересов - Мой бедный Йорик
— Разве я сторож мужу моему? — отозвалась Аня.
Мачеха Тамара, наверняка, оставила бы последнее слово за собой, но что-то стукнуло в дверь. В щель проскочил сначала яркий солнечный луч, а потом просунулась тощая спина, бритый затылок и камуфляжное кепи. Человек вошел вперед спиной, а его кепи — вперед козырьком. Без всякого почтения к историческим дверям, он опять стукнул их чем-то длинным, некомпактным. Наконец он продрался через тяжелые створки и втащил внутрь лампу и штатив.
— Трудно дверь подержать? — спросил он кого-то, еще невидимого.
Дверь опять открылась, на этот раз шире, и в дверном проеме показалась девушка и человек-камера. За ними тут же сунулись старички с красными бантами, но кто-то невидимый сдержал их сердитым окриком, обычно адресуемым к несовершеннолетним, — «Вам еще рано!» — и плотно затворил дверь.
Телевизионщики поднялись по лестнице, глядя глазами-объективами мимо толпившихся людей. Но мачеху Тамару они не могли не заметить.
— Ее обязательно сделай, — сказала девица оператору, указав пальчиком на красную вдову.
— Между прочим, я — Тамара Лонгина, — сказала обиженная сугубо профессиональным вниманием мачеха.
— Очень приятно, — сказала девица, быстренько пробегая глазами картины. — Пятая кнопка. Милютина.
— Кеша! Сталин, Ворошилов, Молотов…
А Берии нигде нет? Жалко. Хрущев? На слоне? Рядом? Поглядим…
Милютина была остроносенькой, темненькой, ничем особым не примечательной девицей, если бы не подкрашенная красная прядь волос. Сегодня все были в красном.
— Кеша! — журналистка ткнула пальцем в грудь вождя народов. — Наезжай на Сталина!
— На него наедешь, — проворчал оператор. — Лера, давай Котовского снимем. А что? Хорошая картина! Котовский в тюремной камере делает гимнастику.
— Кеша! Не будь уродом! У нас сюжет на три минуты. Какая гимнастика? — тут Милютина увидела двойника Котовского скульптора Морошко. — Глянь! У этого с Котовским общий визажист. Молодой человек! Можно вас на минутку?
— Я, вообще-то, не такой уж и молодой! — запротестовал Афанасий Петрович. — У меня, слава богу, внуки уже.
— В ящике будете молодым, — сказала журналистка, подводя скульптора к картине с Григорием Котовским.
— Простите, не понял? — побледнел Морошко то ли от возмущения, то ли от страха.
— Я имею в виду, в телевизоре, — поправилась Милютина. — Телевизор ящиком называют. Впервые слышите, что ли? Вы как его зовете?
— «Панасоником», — растерянно пробормотал скульптор.
— Тяжелый случай, — сказала журналистка оператору. — Ладно, потом его порежем.
Бедный Афанасий Петрович вытер платочком лысину и посмотрел на картину, где герой гражданской войны сам себе выворачивал ногу, совершая последний подвиг в японской гимнастике.
— Кеша, готов? Поехали!.. Здравствуйте, представьтесь.
Милютина сунула Афанасию Петровичу микрофон. Он тут же попытался схватить его, но получил от опытной журналистки по рукам:
— Лапки убрали, мысли достали, — сказала она спокойным голосом. — Поехали!.. Здравствуйте, представьтесь…
— Афанасий Петрович Морошко, скульптор, лауреат…
— Вы случайно зашли на эту выставку?
— Дело в том, что Василий Иванович Лонгин был моим лучшим другом на протяжении многих лет. Вместе с ним мы…
В этот момент Морошко встретил исполненный злобы и ревности взгляд Тамары Лонгиной и запнулся.
— В прессе Василия Лонгина назвали придворным живописцем…
— Это в высшей степени оскорбительно, — возмутился Афанасий Петрович за друга. — Василий Иванович был замечательным мастером, реалистично отражал эпоху… Вообще, это вечная тема — художник и власть. Но Василий Лонгин никогда не уходил от острой критики режима. Например, в колонне демонстрантов на Красной площади пятым слева виден диссидент Буковский. Все машут флажками, а он машет Политбюро кулаком. Только возьмите картину самым крупным планом, а то не рассмотреть.
— А правда, что у Лонгина были серии эротических гравюр «Фурцева с Зыкиной в бане» и «Паша Ангелина в поле»?
Морошко захихикал и совсем по-западному сказал в камеру:
— Без комментариев.
— Научился, старый пень, — в сторону буркнула Милютина.
К скульптору она потеряла всякий интерес, покрутила головой и остановилась на самом ярком пятне среди всех посетителей, то есть Тамаре Лонгиной.
— Есть еще что-нибудь стильное, вернее, сильное? — спросила ее Милютина.
— Уж не знаю, чем вам угодить. Брежнева с Тэтчер в сауне, к сожалению, нет, — язвительно заметила Тамара.
— Жаль, — равнодушно ответила тележурналистка. — А из живчиков? Я имею в виду, здравствующих политиков тут не представлено?
— Из здравствующих на выставке…. — мачеха задумалась, — только я одна. Вам, наверное, нужно начать с автопортрета художника. Он в самом дальнем углу. Пройдемте?
Милютина поморщилась, посмотрела на оператора, вздохнула и пошла за Тамарой. Следом потянулись все остальные.
— Там не очень хорошее освещение, — говорила Тамара, взяв, наконец, на себя роль хозяйки, — но это на совести музея.
— Ничего, у нас все с собой, — ответила Милютина. — Кеша! Где он все время ходит?
— Где ты все время ходишь?! — крикнул Кеша через плечо. — Тащи сюда!
Последний автопортрет Василия Лонгина, действительно, висел крайне неудачно. Его запросто можно было не заметить за колонной. То ли коммунисты каким-то образом повлияли на размещение экспозиции, то ли у картины была такая нелегкая судьба, но рассмотреть ее как следует было сложно. На изображение художника падала тень, на белых руках вдовы играли блики от электрического света.
— Вот, полюбуйтесь сами. Разве так… — Тамара простерла руку к портрету, повернувшись к нему вполоборота, но фразу не закончила.
Глаза всех стоявших перед ней и портретом людей смотрели куда-то вниз, словно в ее одежде был какой-то шокирующий беспорядок. Тамара обернулась. Прямо на полу, у стены, под портретом, лежал человек. Можно было подумать, что он упал с картины, а на его месте осталось только серое пятно.
— Что это? Кто? — пробормотала мачеха Тамара, еще не успевшая опустить протянутую к портрету руку.
Адвокат Ростомянц первым нарушил всеобщее замешательство.
— Кому-то плохо или пьяница? — он сделал два уверенных шага и склонился над лежащим. — Вилен Сергеевич? Не может быть!
— Врача! — крикнула Тамара. — Позовите врача!
— Милицию, — добавил Ростомянц, — он мертв и, по-моему, убит.
— Свет! — теперь крикнула очнувшаяся от дремы Милютина. — Кеша, работай! А потом меня крупным планом… Быстрее делай, Кеша! Где этот опять ходит? Будет свет или нет? Наезжаешь на труп. Все как обычно. Культурная неторопливая хроника резко переходит в уголовную. Ты понял жанр? Кеша, это будет супер!..
Вспыхнул яркий, направленный свет. Пафнутьев лежал на боку, странно выгнув шею, словно пытался положить голову поудобнее. На пол и стену легла узкая ломаная тень от стоявшего вертикально небольшого предмета. Из головы Пафнутьева торчала темная рукоятка, а залитое черной кровью ухо представляло собой подобие ее гарды.
Часть третья
Явление Чайного Рыцаря
Глава 16
Я тело уберу и сам отвечу
За эту кровь. Еще раз — добрый сон.
Из жалости я должен быть суровым.
Несчастья начались, готовьтесь к новым.
Ане приходилось видеть трупы. Когда на третьем курсе она была на практике в небольшой всеволожской газете, ей поручили вести милицейскую хронику. В первый же день практики гаишник с космической фамилией Терешков вывез ее на ДТП.
На мокром Колтушском шоссе перевернулся грузовик. Кабина была смята в лепешку. Водитель и его напарник лежали на асфальте в одних носках, с оголенными животами. Аня не видела ни одного красного пятнышка, только серые, цвета высохшего асфальта лица и белые домашние животы. Немного розового было в кювете — там тихо покачивался иван-чай… Это были первые погибшие люди в ее жизни.
Потом она несколько раз выезжала с милицейским патрулем. Видела зарезанную алкоголиком-мужем алкоголичку-жену, выброшенного из электрички мужика, перерезанного пополам встречным поездом, умершего в одиночестве инвалида, о смерти которого догадались соседи снизу лишь по запаху явного разложения…
Она смотрела на все эти ужасы удивительно спокойно, задавала вопросы, записывала. Аня совершала работу, которая тогда нравилась ей и казалась очень важной для общества. Она была в какой-то двойной защитной оболочке — снаружи и внутри. Она не боялась пьяного алкаша с ножом, бросавшегося на милиционеров. Ее не ужасали страшные признаки насильственной смерти. Никто и ничто не могло причинить ей никакого вреда, пока она находилась в репортерском кураже.
