Ирина Глебова - Качели судьбы
«Это уже интересно!» – подумал Кандауров, мгновенно оглядев посетителя. О «Графе» он знал не только со слов Тимофея Романова, но, несколько больше, от Всеволода Климова.
Когда Лариса сказала Валерию, что приняла предложение другого человека, тот ей не поверил. Не тому, что предложение это было ей сделано. Как он мог сомневаться в том, что в Ларису влюбляются и мечтают о ней! Нет, он не поверил, что она собирается замуж за другого. Этого не могло быть! Их любовь, их близость, их духовное единство прошли испытания горькие и счастливые, пережили годы! Она не может любить никого, кроме него! Она просто пугает, хочет его поторопить, заставить наконец действовать, не верит, что он и в самом деле принял решение… Что ж, она, Лариса, имеет на это право: сколько можно ждать, сколько он будет её мучить! Он, Валерий, понимает её. И поторопится.
И граф развил бурную деятельность. Через полтора месяца он подучил официальный развод. За это время он не звонил Ларисе, не пытался с ней увидеться. Хотел прийти к ней свободным человеком. Но обрадовать Ларису ему было не суждено. Дверь ему открыл её отец, посмотрел удивлённо, потом взгляд его погрустнел, стал сочувственным, он сказал:
– Разве вы не знаете, Валерий? Лариса вышла замуж. Сейчас они уехали к родителям Всеволода…
Так граф узнал имя её мужа. А через полгода, в один жаркий полдень они случайно встретились на улице, в центре города. Лариса познакомила парней, и они стояли минут двадцать разговаривали – маленький островок в шумно текущей мимо людской сутолоке. И всё время граф, не отрываясь, глядел на Всеволода. На следующий день Валерий встретил её у входа в институт после лекций, сказал:
– Мне очень понравился твой муж. Я думал о нём совсем иначе. Теперь понял… А я скоро уеду…
Всеволоду граф тоже понравился. Он сказал Ларисе:
– Мне жаль его, он всё ещё тебя любит…
* * *Человек, стоящий перед Кандауровым, был высок и массивен. Однако его стать не имела ничего общего с тучностью: лёгкие, свободные движения, широкий разворот плеч, стройные спортивные ноги. Немного прихрамывал, но Викентий тут же вспомнил, что этот человек недавно попал в автокатастрофу. Не удержался, сказал:
– Граф де ля Сарматов…
Чёрные брови изогнулись, выражая удивление, ладонь нервно прошлась по густым, почти без седины волосам.
– Вот что вы знаете?.. Вы, наверное, хороший следователь. Найдёте убийцу?
Майор сел на потёртый кожаный диванчик у стены, пригласил Сарматова:
– Прошу… Вы хотите помочь нам? Или просто интересуетесь ходом расследования?
– Какое у меня право? Я думаю, вы и мужу о ходе расследования не рассказываете.
Взгляд у Сарматова был печален и пристален. Они симпатизировали друг другу, Кандауров это сразу понял. И пошёл навстречу.
– Значит, думаете, что сможете помочь, Валерий Григорьевич? Специально приехали? Давно из больницы?
Сарматов опять качнул головой.
– Всё знаете… Недавно, можно сказать, сразу. Оставшиеся здесь друзья написали… А я подумал… Возможно, я один знаю о Ларисе нечто. Даже муж не знает. Мы ведь были с ней так близки, как редко бывает у людей. Знаете красивую легенду о том, что мужчина и женщина – две половинки одного целого существа. Всемогущие боги разделили их и развеяли по всему свету. Почти невозможно найти именно свою половинку. Лишь тот, кто находит, познаёт полную гармонию счастья… Я думаю, эта легенда о нас с Ларисой. Но, как видите, найти друг друга – это ещё не всё. У нас вот не получилось…
Глава 17
Второй ребёнок у графа родился через два года после первого. До этого события Лариса ни разу не поторопила его, не упрекнула в бездействии. Ждала. И только теперь сказала:
– Роль любовницы не для меня. Как хочешь…
Они стояли в подъезде, потому что на улице хотя и было красиво – крупные снежинки медленно опускались в свете ночных фонарей, – но всё больше крепчал мороз. А здесь грел тёплый радиатор. Она смотрела прямо в его глаза и видела, как гаснет в них весёлый и радостный блеск и накатывает туманная растерянность.
– Ларочка… – протянул он, и ей стало противно, сердце захлестнула злость. Неужели он не ожидал этого? Думал, всё будет тянуться, как тянется, до бесконечности?
Граф не был у неё неделю. Отвозил жену в роддом, хлопотал, потом «обмывал» с друзьями родившегося сына. Назавтра должен был забрать жену и ребёнка из больницы и, чувствуя, что потом не скоро выберется, прибежал вечером к Ларисе, возбуждённый, соскучившийся. И был ошеломлён её холодностью и её словами, ставившими барьер между ними.
Нет, напрасно Лариса думала, что сможет легко уйти от него, да и от себя самой. Через несколько дней, 31 декабря днём, Валерий пришёл и увёл её встречать Новый год. Она позволила уговорить себя, решив: «Это будет прощанием», и пошла с ним, упрямо сжав губы.
Но когда они поднялись лифтом почти под крышу шестнадцатиэтажки, и граф распахнул перед ней дверь незнакомой квартиры, она ахнула. Посреди комнаты, посреди большого стола вырастала из ватного покрова, как из сугроба, пушистая ёлочка, в шарах и блёстках. Лишь только они шагнули в комнату, на ней загорелись, мигая, лампочки, отсвечивая на гранях двух хрустальных бокалов и в зелёном стекле бутылки шампанского. А перед ёлкой, в высокой вазе, на длинном, крепком и шипастом черенке алела роза… Почти сразу заиграла медленная музыка, граф легко поднял Ларису на руки, закружил. Она закрыла глаза, обхватив руками его шею…
Два дня не выходили они из этой квартиры. Друг Валерия с женой и ребёнком уехал кататься на горных лыжах в Домбай и оставил ему ключи. До сих пор им с графом удавалось встречаться наедине редко и в очень нервозной обстановке. Несколько раз, когда её родители куда-то уходили. У каких-то друзей в общежитии за матерчатой занавеской. Пару раз в незнакомом подъезде, где был совершенно тёмный спуск и небольшая площадка у запертого подвала. Граф, обнаружив это место, увлёк её туда, бросил своё пальто на цемент и, подняв её свитер, сдвинув бюстгальтер, неистово целуя грудь, уговорил, умолил лечь… И всегда Ларису угнетал страх и стыд: вдруг вернуться родители! Или заглянут за занавеску незнакомые ребята? Или кто-то из жильцов подъезда услышит возню и спуститься вниз с фонариком?.. Особенно в том злополучном подъезде чувствовала себя девушка падшей, гадкой… Только любовь и нежная жалость к этому сильному парню, становившемуся в такие минуты беспомощным, глуповатым и неудержимым, заставляли её уступать. Других чувств она не испытывала.
Два дня Нового года, чудесная квартира, где не тревожило ожидание чьего-то неожиданного прихода, нежный, влюблённый и любимый человек рядом, казалось бы, навечно… Здесь Лариса, наконец, ощутила себя женщиной. Когда они выпили и попробовали закусок из всех многочисленных тарелочек, когда натанцевались при зажжённых свечах, она вдруг впервые сама захотела его объятий, его жаркого тела и упругих мышц. И задохнулась от этого желания, и почувствовала его ответную дрожь. А в постели неожиданно застонала и вскрикнула, как от боли. Но это была не боль – невыносимо сладкая судорога свела тело, вдавила пальцы в плечи мужчины, прекрасной мукой исказила лицо! Потом Лариса и Валерий вновь пили пузырящееся шампанское. «За то, что ты сегодня испытала впервые, – сказал Валерий. – Теперь так будет каждый раз, я обещаю! А это значит – ты моя!»
И вновь они танцевали, и вновь ложились в широкую постель, уже не стесняясь наготы друг друга, и всё снова было так, как обещал он…
Теперь Лариса знала: граф не сможет жить без неё. Даже если ещё до конца не осознал – это так. Женщина всегда чувствует такое раньше мужчины. Поймёт и он, наверное, теперь уже скоро… Но через неделю у них на этаже случилось нечто. У соседей жестоко изрезали оббитую дерматином дверь. Эти новенькие одинаковые обивки сделали в их доме во всех квартирах и закончили всего три дня назад. Многие жильцы ещё и таблички с номерами квартир не успели пристроить. Когда Лариса уже в сумерках вернулась из института, на их лестничной площадке толпились люди, возмущались и сочувствовали старику и старушке из соседней квартиры: коричневая, похожая на кожу ткань их двери свисала безобразными лохмотьями, из отверстий вываливалась вата. Но самое гадкое, что раны дерматиновых порезов ясно складывались в слово «шлюха». Мать с отцом стояли тоже тут, но когда побледневшая Лариса прошла в квартиру, они зашли следом. Дождались, когда дочь переоделась, но не позволили ей уйти в свою комнату. Мать выглядела очень испуганной, и голос ей дрогнул, когда она спросила:
– Что это, Ларочка? Боже, что же это?
Лариса не стала притворяться, что не понимает в чём дело. У них и у соседей квартиры ещё оставались, не пронумерованы, и бранное, прочерченное ножом или бритвой слово не могло относиться к восьмидесятилетней старушке или к её очень взрослой дочери, давно живущей в другом городе. Девушка отвела глаза:
