Ирина Глебова - Качели судьбы
Голос невидимого пока певца был приятен и влекущ, гитарные переборы виртуозны, и майор свернул к небольшой толпе, окружившей исполнителя. Прислонясь к колонне, стоял Тимофей Романов. Он отпустил длинные волосы, щёки покрывала экзотическая щетина, которая при ближайшем рассмотрении оказалась всё-таки небольшой бородкой. Цыганский антураж довершала вывернутая мехом наружу безрукавка, оранжевая рубаха с открытым воротом и потёртые джинсы. Он пел, встряхивая кудрями, терзая гитару и слегка заводя глаза. Фетровая шляпа вниз тульёю была набита бумажными деньгами. Вот Тимоша при очередном аккорде вскинул глаза и увидел Кандаурова. Он залихватски подмигнул ему, ударил по струнам и, внезапно оборвав песню, запел другую:
Мохнатый шмель – на душистый хмель,
Мотылёк – на вьюнок луговой.
А цыган идёт, куда воля ведёт,
За своей цыганской звездой!..
Викентий любил этот романс на слова Редьярда Киплинга. И Тимоша пел его отлично. Вот он в зажигательном темпе повторил:
Так вперёд – за цыганской звездой кочевой —
На закат, где дрожат паруса…
И вдруг резко прижал ладонь к струнам, картинно поклонился:
– Дорогие мои слушатели и почитатели! Небольшой отдых артисту нужен. А потом – выполню любой заказ!
Люди разошлись, и Викентий подошёл к Романову. Они пожали друг другу руки.
– Не видал тебя здесь раньше, – сказал Кандауров.
Тимофей пожал плечами:
– Я подолгу не стою, час-полтора. Да и не каждый день. – Он поднял шляпу, артистично взвесил её на ладони. – Видите, пользуюсь успехом, цыганщину у нас любят. Поначалу-то я пробовал свои песни петь. Подавали, конечно, и кое-кто слушал, но очень слабо. А вот сменил репертуар – живу! И люди уже идут, как на концерт.
Викентию просто приятно было видеть этого парня, хотелось спросить его об Ольге Степановне. Но он спросил о другом.
– Ты, Тимофей, Ларису Алексеевну знал лучше многих. И дольше. Среди её круга общения были владельцы машин?
Романов подёргал легонечко струны гитары, раздумывая.
– Знаете, товарищ майор, Климовы о машине никогда не думали, может только о велосипеде для Феди. И среди их друзей люди того же достатка и желаний. Я давно заметил – круг общения человека обычно соответствует его образу жизни. Может, это просто совпадение, но даже студийцы Ларисы Алексеевны люди простые и скромных достатков… Впрочем, у Димы Жилина есть машина. Не его, конечно, родительская. – Тимоша изумлённо щёлкнул пальцами. – Надо же, и в этом есть подтверждение моих умозаключений! Дима ведь ушёл из нашей студии.
– Да, у тебя философский склад ума, парень, – сказал Кандауров с улыбкой. – Но Димина машина – это не та машина. Жилин не мог знать, что в тот вечер у Ларисы Алексеевны не будет провожатого, а занятие кончится так поздно.
Тимофей медленно поставил гитару у стены, медленно поднял глаза. Взгляд его так поразил Кандаурова, что он воскликнул встревожено:
– Тимоша, что такое?
Тимофей проговорил тихо, но очень чётко:
– Дима Жилин как раз и знал обо всём этом.
* * *В ту субботу Тимофей пришёл на студию попрощаться. Чувство, влекущее его за Светланой, волновало и тревожило. Как обернётся поездка? Уведёт ли он девушку за собой, останется ли с ней, надолго ли?.. Невозможно при такой неопределённости уехать, не повидав Ларису Алексеевну, ребят.
В читальном зале ещё сидели люди, листали журналы и книги, но библиотекарь торопила их: к началу занятия литстудии здесь должно быть пусто. Литстудийцы уже тоже собирались, хотя Ларисы Алексеевны ещё не было. Олег Белов, увидел Тимофея, раскинул руки:
– Тимоша! Глазам не верю! Ты же должен отбыть за прекрасной дамой в дальние страны?
– Отбуду, отбуду, – успокоил его Тимофей. – Сегодня же, но попозже.
Они присели за свободный столик.
– Я рад, что ты пришёл. А то ведь знаешь, как главных критиков Романова и Дубровина нет, так и обсуждение не то, беззубое какое-то. Так и знай: в основном хвалить будут.
– А ты вроде любишь, чтоб кусали? – поддел его Тимоша.
– Почему нет! – Олег отбросил со лба прядь светлых волос. – Тут речь не о любви, а о пользе.
– А где же Анатолий Васильевич?
– Задерживается в командировке, звонил мне позавчера из Донецка, извинялся. Я, знаешь, даже Димке Жилину пожаловался: ни Романова, ни Дубровина не будет, хоть не читай!
Тимофей знал, что Олег и Дима – давние друзья. Спросил:
– А он что, интересуется нашими делами?
– Да, – оживился Олег. – Особенно последнее время, я имею в виду – с весны, перед летним перерывом. И о прошлом, первом занятии расспрашивал.
– Так пусть приходит, – пожал плечами Тимофей. – Лариса Алексеевна будет рада его видеть, она его всегда способным поэтом считала.
– Я тоже Димку звал. Не знаю, что на него наехало. У всех у нас разные привязанности и вкусы, но мы же из-за этого друг другу глотки не грызём. Но он упёрся: «Не нужна мне ваша студия! Всё это говорильня, а дела нет. Вот у меня скоро книга выйдет, вы все позавидуете!» И что-то в этом роде.
Тимоша хмыкнул:
– Если и раньше молодым поэтам трудно было издаться, то теперь об этом и говорить смешно. Кому нужны наши убыточные книжечки стихов? Ни одно издательство не берёт.
– Я Димке то же сказал. Но у него вроде бы какой-то спонсор появился, готовый вложить деньги.
– Ты веришь в бескорыстного спонсора?
– Не очень. Скорее, он его из гордости выдумал. Иначе – и меня бы познакомил, ведь мы друзья.
– Не скажи, Олежка! – Тимоша покачал головой. – Время сейчас такое: странный отпечаток на людей накладывает, характеры меняет. Дима мог побояться тебя знакомить, чтоб ты не перехватил инициативу. Ты ведь можешь, а?
Они посмеялись, а тут и Лариса Алексеевна показалась в дверях…
* * *Пересказав Кандаурову этот разговор, Тимофей добавил:
– А о том, что занятие кончится поздно, человеку, бывавшему на нашей студии, догадаться не трудно. Когда читается крупная вещь, обсуждение всегда затягивается. Жилин ведь знал, что Белов будет читать большую повесть.
Кандауров помолчал, обдумывая услышанное.
– Ну, и что ты сам об этом думаешь?
Тимофей вновь взял гитару, перебросил через голову ремешок.
– А думаю я, – сказал так, словно делал вступление к песне, – что Дима парень хороший. И какие бы разногласия у него с Ларисой Алексеевной не были, плохого он ей вряд ли хотел.
… Ночью Викентию Владимировичу снились сумбурные сны. Проснувшись, он помнил, что один из снов был связный, увлекательный, с трагическим сюжетом. Но в бодрствующей памяти остались лишь обрывки. Почти всё казалось объяснимо: выхваченная качающимся фонарём тёмная тень тёмной машины, бесшумной, словно призрак… Неудержимо катящаяся в овраг – или под откос? – хрупкая человеческая фигура… Человек, убегающий по узким, с резкими поворотами улочкам, и он сам, догоняющий – ещё немного, и он схватит бегущего впереди, уже руку протягивает, но всё никак! А тот на ходу оборачивается, и он видит лицо… Нет, не видит, глаза слезятся от бега… Всё понятно: даже ночью, пока тело отдыхает, подсознание ищет, анализирует, переживает… Вот только один эпизод ворвался в сон словно из чужой памяти, или это просто болезненная фантазия, которую и объяснить невозможно? Далеко-далеко внизу густые зелёные кроны деревьев, словно пушистый газон. Человеку, глядящему на них с высоты, они кажутся мягким ковром, они гипнотизируют, тянут к себе, зовут… Он наклоняется – дальше, дальше! Но в последний миг вдруг видит между ними заасфальтированный пятачок детской площадки, хочет остановиться, но уже не может. Пронзительно вскрикнув, он летит вниз, прямо на этот серый асфальт… Викентий так и не понял во сне, кто это был? Сам он? Скорее всего, нет, – он словно бы наблюдал эту сцену со стороны. Но чувства, чувства были его! Впрочем, во снах всегда всё так запутанно.
Когда он шёл ещё по пустынному утреннему коридору управления к своему кабинету, увидел стоящего у окна мужчину. Отметил: «Ранний посетитель. К кому?» И сразу же вслед за ним в дверь постучали. Он крикнул, снимая плащ:
– Войдите! – И усмехнулся: «Ко мне, оказывается».
Вошедший спросил:
– Вы майор Кандауров? Я Сарматов. Хочу поговорить с вами о гибели Ларисы Тополёвой.
«Это уже интересно!» – подумал Кандауров, мгновенно оглядев посетителя. О «Графе» он знал не только со слов Тимофея Романова, но, несколько больше, от Всеволода Климова.
Когда Лариса сказала Валерию, что приняла предложение другого человека, тот ей не поверил. Не тому, что предложение это было ей сделано. Как он мог сомневаться в том, что в Ларису влюбляются и мечтают о ней! Нет, он не поверил, что она собирается замуж за другого. Этого не могло быть! Их любовь, их близость, их духовное единство прошли испытания горькие и счастливые, пережили годы! Она не может любить никого, кроме него! Она просто пугает, хочет его поторопить, заставить наконец действовать, не верит, что он и в самом деле принял решение… Что ж, она, Лариса, имеет на это право: сколько можно ждать, сколько он будет её мучить! Он, Валерий, понимает её. И поторопится.
