Донна Леон - Смерть в «Ла Фениче»
Он заглянул в следующий год, дожить до которого Веллауэру было не суждено, и в последних числах января нашел запись «Лнд. — Cosi». Внимание комиссара привлекла маленькая черточка после названия оперы. Что это— вопрос или неряшливый значок ударения?
Взяв еще листок, он составил другой список — встреч и приглашений, начиная с октября. На шестое значилось: «Эрих & X. — в 21». Понятно, эти имена он уже видел. На седьмое: «Эрих— в 8 ут.». На пятнадцатое: «Петра & Николаи— в 20», и после этого— ничего до двадцать седьмого. Там стояло: «Эрих — в 8 ут.». Восемь утра — странное время для встреч с друзьями. Последней записью, за два дня до отъезда в Венецию, стала «Эрих — в 9 ут.».
На этом записи кончались, если не считать той, что стояла на странице за 13 ноября: «Венеция — Трав.».
Он закрыл ежедневник и сунул его обратно в конверт, вместе с бумагами и фотографиями. Потом сложил свои листочки и отправился в комнату, где оставил синьору Веллауэр. Она все так же сидела у камина и курила.
— Вы закончили? — спросила она, едва он вошел.
— Да, — ответил он, все еще держа в руке оба листка, — Я просмотрел ежедневник вашего мужа и заметил, что в последние несколько месяцев он вел менее активную жизнь, чем раньше. Тому есть какие-то особые причины?
Она помедлила, прежде чем ответить:
— Хельмут жаловался, что устал, что нет уже той энергии, что раньше. Мы виделись с некоторыми из друзей, но, как вы заметили, реже, чем прежде. Кстати, в эту книжку он заносил далеко не все.
— Этого я не знал. Но меня заинтересовала такая перемена. Раньше, когда я вас спрашивал, вы мне этого не говорили.
— Если помните, комиссар, вы меня спрашивали о моих сексуальных отношениях с мужем. К сожалению, этого он в ежедневник тоже не записывал.
— Там часто повторяется имя «Эрих».
— А почему это вам кажется важным?
— Я не говорил, что это важно, синьора; я просто сказал, что это имя появляется регулярно в течении последнего месяца жизни вашего мужа. Иногда вместе с инициалом «X.», но часто— без него.
— Я вам уже сказала — далеко не все наши договоренности о встречах записывались в ежедневник.
— Но, видимо, эти ваш муж считал важными и занес туда. Могу я спросить вас, кто такой этот Эрих?
— Это Эрих. Эрих и Хедвиг Штейнбруннеры. Старинные друзья Хельмута.
— Но не ваши?
— Они стали и моими друзьями, но Хельмут был знаком с ними сорок лет, а я — только два года, так что, по-моему, логично, что для меня они прежде всего — друзья Хельмута.
— Ясно. Не могли бы вы дать мне их адрес?
— Комиссар, я в самом деле не понимаю, почему это так важно.
— Я вам уже объяснил, почему считаю это важным. Если вы не хотите дать мне их адрес, уверен, что мне его дадут другие друзья вашего мужа.
Она скороговоркой протараторила адрес и объяснила, что это в Берлине, потом подождала, пока он достанет ручку и занесет ее над сложенным листком, который по-прежнему был у него в руке. Видя, что он готов, она медленно повторила, проговаривая по буквам каждое слово, даже «штрассе», — как показалось Брунетти, чтобы сделать его тупость как можно наглядней.
— Это все? — спросила она, когда он кончил писать.
— Да, синьора. Благодарю вас. А теперь могу я поговорить с вашей экономкой?
— Я не очень понимаю, зачем это. Он пропустил это мимо ушей.
— Она тут, в квартире?
Ничего не говоря, синьора Веллауэр поднялась и подошла к стене, на которой висел шнурок. Она дернула его, так же ничего не говоря, и встала у окна— смотреть на городские крыши.
Вскоре дверь открылась, и вошла бельгийка. Брунетти ждал, что синьора Веллауэр скажет хоть что-нибудь, но она по-прежнему молча стояла у окна, словно никого не замечая. Брунетти ничего не оставалось, как напрямую обратиться к экономке— но так, чтобы его слышала и хозяйка:
— Синьора Бреддес, если можно, я хотел бы немного с вами поговорить.
Та кивнула, но не сказала ничего.
— Может быть, если бы мы прошли в кабинет маэстро…— начал он. Вдова не дрогнула и даже не повернулась к ним, а все стояла и смотрела в окно.
Он подошел к двери, жестом предлагая экономке пройти первой. И следом за ней прошел по коридору в кабинет, с которым успел уже свыкнуться. Там, закрыв дверь, указал ей на стул. Она села, а он уселся в то же самое кресло, в котором сидел, изучая бумаги маэстро.
Выглядела она лет на пятьдесят с лишним, а темное платье могло быть как трауром, так и профессиональной униформой. Его длина — до середины щиколотки — давно вышла из моды, а крой только подчеркивал угловатость ее тела, узкие плечи и плоскую грудь. Лицо ее редкостным образом гармонировало с телом: глаза узковаты, а нос, наоборот, длинноват. Все это всеете с ее позой, когда бельгийка села выпрямившись на самом краешке кресла, невольно вызывало в памяти образ длинноногих, длинношеих морских птиц, что обычно сидят на сваях городских каналов.
— Я хочу задать вам несколько вопросов, синьора Бреддес.
— Синьорина, — машинально поправила она.
— Надеюсь, вас не затруднит, если мы будем говорить по-итальянски, — сказал он.
— Нет, конечно. Я тут прожила десять лет, — обиженно ответила экономка.
— Вы давно работаете у маэстро, синьорина?
— Двадцать лет. Десять в Германии и еще десять тут. Когда маэстро купил тут квартиру, то попросил меня переехать сюда и следить за ней. Я согласилась— ради маэстро я поехала бы куда угодно.
Это было сказано таким тоном, будто жизнь в Венеции в десятикомнатной квартире— это мучение, на которое она самоотверженно и радостно обрекает себя во имя своей преданности хозяину.
— Так вы следите за домом, синьорина?
— Да. Я приехала почти сразу, как он купил квартиру. Он дал мне инструкции насчет ремонта и мебели. Я все это сама устраивала, а потом следила, чтобы все делалось как надо, пока его не было.
— А когда он бывал?
— И тогда тоже.
— Он часто приезжал в Венецию?
— Два или три раза в год. Изредка бывало, что и чаще.
— Он приезжал работать? Дирижировать?
— Иногда. Но иногда еще и навещал друзей, посещал Бьеннале, — в этом явственно слышалось затаенное тщеславие.
— А что входило в ваши обязанности, когда он находился здесь?
— Я стряпала, хотя был еще повар-итальянец, он готовил, когда звали гостей. Я покупала цветы. Присматривала за служанками. Они итальянки.
Видимо, это объясняло необходимость надзора.
— Кто делал покупки? Покупал продукты, вино?
— Пока маэстро был тут, я планировала завтраки, обеды и ужины и каждое утро отправляла служанок на Риальто за свежими овощами.
Пожалуй, она дозрела, и пора задавать настоящие вопросы.
— Стало быть, маэстро женился, когда вы уже работали у него?
— Да.
— После этого что-то изменилось? Я имею в виду, когда они приезжали в Венецию?
— Не понимаю, о чем вы. Все она понимает.
— О хозяйственных делах. После того как маэстро женился, ваши обязанности как-то изменились?
— Нет. Иногда синьора сама готовила, но редко.
— И это все?
— Да.
— Скажите, а присутствие тут дочери синьоры вам не осложняло жизнь?
— Нет. Она ела много фруктов. Но хлопот с ней не было.
— Понимаю, понимаю. — Брунетти извлек листок бумаги из кармана и что-то на нем черкнул. — А скажите-ка, синьорина Бреддес, в эти последние несколько недель, что маэстро был тут, вы случайно не заметили чего-то — ну, чего-то необычного в его поведении, чего-то, что вам могло показаться странным?
Она долго сидела молча, сложив руки на коленях, и в конце концов сказала:
— Не понимаю.
— Он казался вам каким-то странным? Молчание.
— Ну, скажем, не странным…— он виновато улыбнулся, давая понять, что и ему непросто, —… а, допустим, непривычным, не таким, каким бывал обычно.
Не услышав ни звука и на этот раз, он добавил:
— Я уверен, вы бы заметили любую необычность, вы ведь столько лет были рядом с маэстро и знаете его лучше всех в этом доме. — Это была откровенная и грубая лесть в угоду ее тщеславию, однако почему бы на нее и не клюнуть?
— Вы имеете в виду его работу?
— Вы понимаете, — он заговорщически улыбнулся ей, — может быть, это и связано с его работой, но вполне возможно, тут что-то сугубо личное, не имеющее ровным счетом никакого отношения к его работе и вообще к музыке. А вы, я же говорю, в силу давнего вашего знакомства с маэстро должны быть к таким вещам особенно восприимчивы. — Хитрую наживку несло прямиком к добыче, он осторожно потянул леску, чтобы подвести ее поближе. — Поскольку вы знали его столько лет, вы наверняка заметили бы вещи, которые другие упустили бы из виду.
— Это верно. — Она облизнула губы, подбираясь к наживке. Он сидел тихо, неподвижно, чтобы ненароком не поднять волну. Она бездумно теребила пуговицу на платье, крутила ее то вправо, то влево. И наконец сказала: — Кое-что было, но не знаю, насколько это важно.
— Очень может быть, что важно. Запомните, синьорина, все, что вы мне расскажете, может помочь маэстро, — что-то ему подсказывало, что весь немыслимый идиотизм этой фразы до нее не дойдет.
