Донна Леон - Смерть в «Ла Фениче»
Вернувшись на работу, он заказал междугородный разговор. Последний раз он звонил Микеле так давно, что пришлось спрашивать у телефонистки его номер. Пока шли гудки, он прикидывал, как бы сформулировать свои вопросы, чтобы узнать все, что нужно, не обидев при этом старого друга.
— Pronto[42]. Нараскони, — в трубке послышался женский голос.
— Чао, Роберта, — ответил он. — Это Гвидо.
— Гвидо! Рада тебя слышать. Ну как ты? Как Паола? Что дети?
— Все в порядке, Роберта. Послушай, а Микеле дома?
— Да. Сейчас схожу позову.
Он услышал стук трубки о стол, потом голос Роберты, окликающей мужа, потом какой-то звон, несколько глухих ударов — и наконец голос Микеле:
— Чао, Гвидо! Как ты и что тебе нужно? — Смех, последовавший за вопросом, исключал всякую возможность обиды.
И Брунетти решил не тратить время и силы на экивоки.
— Микеле, на этот раз мне нужно кое-что выудить из памяти твоего отца. Сам ты этого никак не можешь помнить. Он как, ничего?
— Работает. РАИ[43] попросили его сделать передачу про самые первые шаги телевидения. Если получится, я тебе позвоню, посмотришь. Так что тебе нужно?
— Я хотел бы знать, не помнит ли он оперную певицу по имени Клеменца Сантина. Она выступала перед самой войной.
В трубке зашуршало:
— Что-то такое знакомое, — точно не скажу. Но если дело было перед войной, папа должен помнить.
— У нее еще были две сестры, они тоже пели.
— Да. Вспомнил теперь, Поющие «Ка» или прекрасные «Ка» — что-то в этом роде. Что же ты хочешь про них знать?
— Абсолютно все— все, что он сможет припомнить.
— Что, как-то связано с Веллауэром? — спросил Микеле, которого почти никогда не подводила интуиция.
—Да.
Микеле издал долгий уважительный свист:
— Ты, что ли, расследуешь?
— Да.
Снова свист.
— Ну, не завидую тебе, Гвидо. Газеты тебя живьем съедят, если не найдешь убийцу. Скандал государственного масштаба! Преступление против искусства! И так далее.
Брунетти, которого ели живьем вот уже четвертый день, смиренно ответил:
— Да знаю.
Чуткий Микеле тут же среагировал:
— Прости, Гвидо, прости, старик. Ну так что мне спросить у папы?
— Были какие-нибудь разговоры про Веллауэра и трех сестер?
— В каком смысле разговоры?
— В любом. Он тогда был женат — не знаю, важно это или нет.
— На той, что покончила с собой? — Стало быть, Микеле не только пишет в газеты, но и читает их.
— Нет. С собой покончила вторая. А тогда он еще жил с первой. Неплохо, если твой отец и об этом припомнит, что сможет. Перед самой войной — тридцать восьмой — тридцать девятый год.
— Слушай, а не натворила она чего-то политического? Гитлера оскорбила, что ли?
— Муссолини. Она всю войну просидела под домашним арестом. Оскорби она Гитлера, ее бы просто убили. Но я хочу знать, какие у нее были отношения с Веллауэром. И, если можно, у ее сестер.
— Насколько это срочно, Гвидо?
— Срочней некуда.
— Ладно. Я виделся с папой утром, ну ничего. Схожу к нему вечерком. Ему будет приятно. Ему нравится, когда просят что-то припомнить — приятно ведь, когда ты еще нужен. Сам знаешь, он любитель поговорить о прошлом.
— Знаю. Кроме него, мне просто даже и не к кому обратиться.
Приятель рассмеялся. Лесть есть лесть, даже когда она — правда.
— Я передам ему, слово в слово. — И отсмеявшись, Микеле спросил: — Так что Веллауэр? — Это был предел, спросить еще откровеннее Микеле не мог себе позволить. Что ж, надо отвечать.
— А ничего пока. В театре в тот вечер было больше тысячи человек.
— Что-то связанное с этой Сантиной?
— Не знаю, Микеле. И не узнаю, пока не услышу, что смог припомнить твой отец.
— Ну ладно. Я тебе вечерком позвоню, после того, как с ним переговорю. Наверное, это будет довольно поздно. Все равно позвонить?
— Да. Я буду на месте. Или Паола. Спасибо тебе, Микеле.
— Не за что, Гвидо. Папа будет страшно горд, что ты обратился к нему.
— Так больше не к кому.
— Так и передам, не волнуйся.
Никто из них не стал уверять, что, дескать, скоро увидимся— обоим недосуг было ехать через полстраны, чтобы повидаться со старым другом. Они лишь попрощались, пожелав всего хорошего.
Закончив разговор, Брунетти понял, что пора идти на квартиру Веллауэра для повторной беседы со вдовой. Он велел передать Мьотти, что вечером на работу не вернется, и, черкнув коротенькую записку, попросил секретаря положить ее на стол Патте завтра в восемь утра.
К вдове маэстро он опоздал на несколько минут. На этот раз его впустила экономка — та самая женщина, что сидела на панихиде одна во втором ряду. Он представился, отдал ей пальто и спросил, нельзя ли потом, после разговора с синьорой, побеспокоить ее несколькими вопросами. Она кивнула — «Si»[44], и проводила его в ту же самую комнату, где он уже беседовал со вдовой два дня тому назад.
Та поднялась и пошла ему навстречу, чтобы поздороваться за руку. Прошедшие дни дались ей нелегко, подумал Брунетти, глянув на ее лицо — под глазами круги, и кожа словно пересохла и загрубела. Женщина вернулась обратно, туда, где сидела, и Брунетти увидел, что рядом с ней нет ничего— ни книги, ни журнала, ни шитья. Видимо, она просто сидела и ждала — может, его, а может, собственного будущего. Усевшись, она закурила, потом протянула пачку ему.
— О, простите, я забыла, что вы не курите, — произнесла она по-английски.
Он сел на то же кресло, что и в прошлый раз, но ломать комедию с записной книжкой не стал и начал напрямик:
— Синьора, позвольте мне задать вам несколько вопросов. — И, не услышав согласия, добавил: — Это вопросы очень деликатного свойства, мне и самому совершенно не хочется их задавать, тем более теперь.
— Но вам нужны ответы на них?
—Да.
— Тогда, боюсь, вам все же придется их задать, Dottore Брунетти.
Ответ не то чтобы ядовитый— просто точный. Он промолчал.
— Так зачем они вам, эти ответы?
— Затем, что они, возможно, помогут мне найти того, кто причастен к смерти вашего мужа.
— А это важно? — спросила она.
— Что важно, синьора?
— Кто его убил.
— А разве для вас, синьора, это не важно?
— Нет. Мне все равно. Он умер, и его не вернешь. Что мне до того, кто это сделал и почему?
— Неужели вам не хочется возмездия? — поразился он, но потом сообразил, что она же не итальянка.
Тряхнув головой, она пристально посмотрела на него сквозь завесу сигаретного дыма.
— О да, комиссар. Мне очень хочется возмездия. Мне всегда его хотелось. Я считаю, что людей следует наказывать за причиненное ими зло.
— Но ведь это и есть возмездие? — не понял он.
— Вам виднее, Dottore Брунетти, — она отвернулась.
Терпение его кончалось, что, видимо, слышалось и в голосе:
— Синьора, я хотел бы задать вам несколько вопросов и получить на них честные ответы.
— Задавайте свои вопросы на здоровье, и я дам вам на них ответы.
— Честные ответы!
— Хорошо. Честные ответы.
— Я хотел бы знать воззрения вашего мужа относительно определенных форм сексуального поведения.
Вопрос привел ее в явное замешательство.
— Что вы имеете в виду?
— Я слышал, ваш муж, в частности, не жаловал гомосексуалистов.
Похоже, она ждала не этого вопроса.
— Да, это правда.
— У вас нет никаких соображений, почему? Загасив окурок, она откинулась на спинку кресла, скрестив руки на груди.
— Что это, психоанализ? Следующим пунктом вы предположите, что на самом деле Хельмут на подсознательном уровне являлся скрытым гомосексуалом и все эти годы, стыдясь этого, классически ненавидел гомосексуалистов?
Что ж, Брунетти сталкивался с подобным, и не раз, но тут явно иной случай, и лучше будет помолчать.
Она принужденно рассмеялась презрительным смехом.
— Уверяю вас, комиссар, он был вовсе не тем, кем вы его считаете!
О большинстве людей, которых он знал, Брунетти мог бы сказать то же самое. Но помалкивал, — любопытно, что она выдаст дальше.
— Не стану отрицать, гомосексуалистов он не любил. Все, кто с ним работал, имели возможность в этом убедиться. Но вовсе не потому, что втайне опасался подобного в себе самом. Я прожила в браке с этим человеком два года, и уверяю вас, в нем не было ни малейших признаков гомосексуальности. Думаю, он не принимал подобных вещей просто потому, что это оскорбляло его представление о мировом порядке, некую платоновскую идею о назначении человека.
Брунетти случалось слышать и более странные резоны.
— Его неприязнь распространялась и на лесбиянок?
— Да, но больше его все-таки раздражали мужчины— может быть, потому, что они, как правило, не дают себе труда это скрывать. Думаю, лесбиянки его скорее возбуждали. Как и многих мужчин. Но кажется, мы беседуем не совсем о том.
За свою полицейскую жизнь Брунетти случалось беседовать со множеством вдов, многих приходилось и допрашивать, но мало кому из них удавалось так объективно, даже отчужденно говорить о собственном муже. И он силился понять, в чем тут дело — в самой этой женщине или в муже, которого она оплакивает.
