Михаил Черненок - Тайна старого колодца
Сдав на элеватор зерно, Бухарев по привычке завернул к железнодорожному вокзалу. Приезжавшие в райцентр с последней электричкой часто искали попутные машины, чтобы добраться до своих сел. И расплачивались они щедрее — не ночевать же на вокзале. До прибытия поезда оставалось больше часа. Чтобы убить время, зашел в вокзальный буфет. Купив два пирожка, вернулся в машину. Достал из-под сиденья початую бутылку водки и граненый стакан. Выпив, пожевал засохший пирожок. Искурил папиросу и допил остатки. В запасе еще осталась бутылка.
Дождь зарядил не на шутку, а время после второго стакана будто промелькнуло. Среди высыпавших на перрон из электрички пассажиров Бухарев сразу приметил моряка с коричневым чемоданом. Наметанным глазом определил: этот за ценой не постоит. Открыв дверцу, высунулся из кабины и спросил:
— Куда, служба?
— До Ярского.
— Червонец, — в шутку загнул Бухарев.
— Держи, — как ни в чем не бывало согласился моряк и подал красненькую.
«Вот это денежный мужик!» — удивился Бухарев — таких щедрых «клиентов» ему еще не попадалось.
— Чемодан в кузов клади, под брезент, а сам в кабину залазь.
Дорогой разговорились. Моряк оказался общительным, за словом в карман не лез. Сам Бухарев говорил немного, больше слушал. От водки шумело в голове, захотелось курить. Пошарил по карманам — пусто. Спросил моряка:
— Папироски не найдется?
Моряк достал портсигар. При свете спички матово блеснуло серебро и словно обожгло Бухарева.
— Поди, с сотнягу стоит? — кивнув на портсигар, хрипловато спросил он.
— Подороже, — без хвастовства ответил моряк.
— Хорошо на службе платили?
— Последние два года на сверхсрочной был, неплохо получал.
— В Ярское к кому едешь?
— Девушка там у меня, невеста.
— Сберкнижку, поди, ей везешь, — закинул удочку Бухарев. — Бабы, они деньги пуще всего любят.
Моряк засмеялся:
— Я, друг, все свое вожу с собой. И еду не к бабе, а к девушке.
Бухарев по-своему понял ответ: «Моряки на деньги свысока смотрят, привыкли их лопатой грести. Они не жмоты, чтобы из-за десятки в сберкассах очередя выстаивать». Возбужденное алкоголем воображение нарисовало коричневый чемодан, забитый плотными пачками десятирублевок. «Сверхсрочная морская служба — не исправительно-трудовая колония, — продолжал размышлять про себя Бухарев. — В месяц по сотняшке, и то за два года вон сколько набегает. С такими деньгами можно душу отвести. К невесте, видишь ли, едет… Не к бабе, а к девушке. Девушкам тоже деньжонок только подбрасывай…» Мысли вдруг перескочили на Сахалин: «А с чем я уезжал после отбытия срока?.. Только на проезд до Новосибирска и хватило. Еще этот Граф пять лет соки тянул. И мужик вроде шкилетный, а вот взял за горло. Зря не тюкнул его по темечку. Подворачивался случай. Никто бы не докопался. А и докопались, за такого гада больше пятака не наварили б. Одной тварью на земле меньше стало — только и всего. Поджилки тогда затряслись… От своей трусости и будешь всю жизнь в нищете маяться, крутить до загибу шоферскую баранку. И путней бабы никогда не заимеешь, схлеснешься с какой-нибудь Сонькой-подзаборницей… А ведь коричневый чемодан в кузове… Вот Граф мужик цепкий, он уж этот чемоданчик не упустил бы… Что потом?.. Страна большая… К югу куда-нибудь…»
Лоб стал горячим, а пальцы рук и под лопатками защипало азартным ознобом. Тепло, жарко стало Бухареву.
— На Урал, говоришь, ехал, а сюда свернул… — прохрипел он. — Тебя ж родственники потеряют.
— Некому терять, детдомовский.
— Один на всем свете?
— Один.
— Как жить-то думаешь? Скучно одному, я вот тоже один как перст. Знаю…
— Зачем одному оставаться? Женюсь, заведу хозяйство, детишек. Люблю я их, мелочь пузатую.
— Машину купишь? — снова забросил удочку Бухарев.
— Была бы светлая голова да крепкие руки, за машиной дело не станет. Водить умею, еще до службы этому ремеслу обучился. Когда-то профессионально шоферил, как ты вот сейчас.
«А коричневый чемодан в кузове, под брезентом… На юге, поди, теперь теплынь, как летом… Прописка? Граф говорил: «В Одессе, как в Греции, за гроши можно все». Нет, в Одессу нельзя — Граф, освободившись, туда вернется. Опять соки тянуть начнет. Да разве на Одессе свет клином сошелся? Мало ли в стране теплых городов. Там тоже — только деньги подавай…»
Бухарев пытался сосредоточиться, разглядеть дорогу. Но, кроме серой мути, мельтешащей в свете фар, ничего не видел. Неожиданно машину резко занесло в сторону, и она юзом сползла в придорожный кювет.
— Не видел, что ли, поворота? — с упреком спросил моряк.
— Поворота… Глаза от усталости — как ворота, — пробормотал Бухарев, достал бутылку водки, из горлышка отпил половину и протянул остатки моряку: — Пей, служба!
Моряк брезгливо взял бутылку и швырнул ее в ночную темноту.
— Ты что?! — Бухарев схватил пассажира за грудки.
Тот, как тисками, сдавил кисти рук Бухарева, будто ребенка, легко оттолкнул его от себя. Сказал спокойно, с усмешкой:
— Тихо, браток, тихо.
— Ты что?.. — хрипло повторил Бухарев. — Чужого добра не жалеешь?
— Лишняя она тебе. И без того плотно наелся, дороги уже не видишь.
— Это я?.. Я не вижу?! Выметайся, гад, из кабины!
Моряк словно не слышал угрозы.
— Ну-ка, пусти за руль, — требовательно сказал он.
Бухарев впадал в истерику только тогда, когда видел, что его боятся. Спокойная людская уверенность всегда сбивала с него спесь. В моряке Бухареву почудилась та сила, которая в годы заключения заставляла лебезить перед одесситом Булочкиным.
— У-у-у… — стиснув зубы, промычал Бухарев и неуклюже полез от руля, уступая моряку место.
Моряк зачем-то снял бескозырку, включил зажигание, нажал на стартер. ЗИЛ фыркнул и устало задрожал на холостых оборотах. Скрежетнула в коробке передач включенная скорость, машина качнулась. Опять скрежет, опять качок, еще скрежет — еще качок… Еще, и еще, еще… и машина, словно нехотя, медленно выползла из кювета на дорогу.
«Кумекает, гад»… — с ожесточенной ненавистью подумал Бухарев. В это время мотор «чихнул» и заглох. Моряк пожужжал стартером — двигатель не схватывал. Еще пожужжал — молчок. Тогда моряк решительно вылез из кабины, откинул капот и стал ощупывать электропроводку. Бухарев знал капризы своего ЗИЛа. Он, тяжело нагнувшись, поднял из-под ног пусковую рукоятку, безразлично-тупо посмотрел на нее, решая, сказать или не сказать моряку? И вдруг перед глазами, словно наяву, открылся коричневый чемодан, забитый плотными пачками десятирублевок, перетянутых стандартными банковскими упаковками. Упаковки на пачках начали лопаться, и десятки, как багровые осенние листья, усыпали кузов машины…
Тяжело дыша, Бухарев вылез из кабины. Покачнувшись, зашел за спину моряка, глухо прохрипел:
— Техника…
Моряк даже не оглянулся. Бухарев смутно угадал в темноте его серый затылок, замахнулся и ударил изо всей силы пусковой рукояткой по серому пятну.
Тупо соображая, обшарил карманы моряка, огляделся — на поле, рядом с дорогой, виднелись копны еще не заскирдованной соломы. Взвалил труп на плечо и, качаясь на заплетающихся непослушных ногах, понес от дороги. Спрятав убитого под одной из копен, вернулся к машине, вручную завел двигатель и на всей скорости погнал ЗИЛ по скользкой, раскисшей от дождя дороге.
Надсадно выл двигатель, свет от фар испуганно метался в мутном месиве воды и грязи. От напряжения пересохло во рту, невыносимо захотелось пить. На одном из поворотов фары вырвали из темноты домик культстана. Около него возвышались самоходные комбайны, а чуть поодаль стоял самосвал. Бухарев вспомнил, что у культстана есть колодец — заправлял однажды здесь водой машину. Свернув с дороги, затормозил. Тяжело вылез из кабины, шатаясь, подошел к колодцу и зачерпнул полную бадью. Вода пахла затхлостью, но Бухарев пил ее жадными крупными глотками, как загнанная лошадь. Напившись, оглянулся. По спине пробежали мурашки — показалось, в кабине самосвала кто-то шевельнулся. Медленно, как будто готовясь к прыжку, подошел к самосвалу, осторожно открыл кабину и облегченно вздохнул. Там прятался от дождя здоровенный кульстановский кот. На глаза попался разводной ключ. Словно мстя за испуг, Бухарев схватил ключ и ударил кота по голове. Выждав несколько секунд, поднял кота за шерсть, бросил в бадью, из которой только что пил, и столкнул ее в колодец. Посмотрел на ключ, сунул его под сиденье в своей машине, забрался в кабину и включил скорость.
Было за полночь. На культстане словно все вымерло.
…В коричневом чемодане никаких десятирублевок не оказалось. Женские туфли-лакировки, голубая косынка с якорьками да простое матросское белье — вот и все его содержимое. Не было десяток и среди денег, взятых из карманов моряка. Всего-то их набралось мелкой купюрой около пятидесяти рублей. Единственной ценностью был серебряный портсигар с дарственной надписью. Вспомнились слова Графа, сказанные как-то в колонии после воскресного чифира: «Гриня, твоя судьба написана крупными буквами на твоем выразительном дегенеративном лице. Ты или пожизненно будешь таскать параши, или от Российской Федерации получишь именную пулю за убийство ни в чем не повинного порядочного человека. Почему? Потому, Гриня, что из-за примитивного устройства твоего мыслительного аппарата ты наверняка рано или поздно прикончишь человека за малюсенькую копейку, которой тебе не будет хватать, чтобы купить билет в трамвае. Я редко ошибаюсь, Гриня».
