Петр Катериничев - Беглый огонь (Дрон - 3)
Глава 24
Ввалившаяся ватага стриженых, как огурчики, волчат была молчалива и озлоблена сверх всякой меры. Мельком оглядев контингент заведения и бросив бармену короткое и емкое: "Водки!" - они разместились за двумя разом составленными столами. Суетился-командовал один, здоровенный громила с блиноподобным лицом и маленькими свинячьими глазками, но старшим в команде был, несомненно, другой: мосластый, среднего роста, со взглядом злобным и тупым, как морда бультерьера. Ребятки выпили по первой молча, а потом уже стали "тереть" громко и витиевато; из долетавших до меня обрывков я уяснил одно: сегодня прямо с утреца в Покровске началась какая-то кровавая и наглая катавасия между кем-то и кем-то, и "правильные пацаны при делах" решали сейчас самый животрепещущий со времен классика вопрос: что делать? "Рвать когти" или "мочить козлов"? Притом глаза их по-волчьи рыскали по сводчатому подвальчику, а мозги под стрижеными низенькими лбами напрягались, попутно желая расклепать еще одну задачку: на ком бы оттянуться за сегодняшнее? Видимо, рвать откуда-то "когти", причем по-шустрому, им уже пришлось с раннего ранья, и парнишам очень хотелось восстановить уверенность в собственной крутизне. А это лучше всего делать, всей кодлой унижая слабого. Я полагал, что пристебутся ко мне: за последние несколько недель, похоже, успела сложиться такая вот не радующая и несколько навязчивая традиция; возможно, так бы оно и вышло, если бы взгляд верзилы с блином вместо физиономии не упал на девчушку, все еще сидевшую за своим пойлом в закутке-уголочке. - Гляди-ка, Мозель, Катька Катаева! - расслюнявив губы, фамильярно ткнул он в бок вожака. Осклабился, спросил девчонку громко: - Ты чё здесь припухаешь, Катаева? Не знаю, сидели ли они десять лет за одной партой и делили ли карандаши, но поглупевший вид блиноподобного явственно вещал: если это не любовь, то влечение. Ярое и неудовлетворенное в свое время. Сам "пельмень" ринулся к девчушке, кореша его продолжали базарить; я расслышал слова "Клюв", "банкир", "Крот", "Шарик", "менты", "ОМОН". И все это перемежалось матом и существительными "мочилово" и "беспредел". М-да, что-то существенное я проспал в это утро. Клювом в тишайшем Покровске величали мэра, Шариком - теневого папу города, ну и термин "банкир" показался мне смутно знакомым... Я призадумался было: а не пойти ли покорешиться с дружбанами? А чего - стрижка позволяла. Но как выяснилось, одной стрижки для настоящей дружбы мало. - Брезгуешь, тарань гнутая?! - заверещал вдруг на весь подвальчик неестественно высокий голос "пельменя". - Да я тебя щас прям на стойке оттрахаю, вобла! Вожак, которого назвали Мозелем, злобно глянул в сторону дебила здоровяка, прикрикнул: - Прекращай дуру гнать, Геша, не до баб! - Да ты постой, Мозель, ты знаешь, под кого она стелилась в последнее время? С Антончиком махалась, лярва! А он ссучился и под Крота пошел! Сегодня вместе с Кротовыми отморозками нормальных пацанов на "барахле" мочил! Я эту суку оторванную со школы знаю, тварь еще та! Чего здесь сидит? За нами приглядывать поставлена, вот чего! Одним движением верзила ухватил девчонку за волосы; она запустила было ногти ему в предплечье, но получила жесткий шлепок по физиономии. Рывком Геша сорвал ее со стула и потащил к пацанам, радостно скалясь: - Ща мы ей "дураков" во все дыры заправим да пощекочем как следует, а? А назавтра Кривому сдадим: пусть "зверей" обслуживает! "А будет у тебя это "завтра" при такой-то прыти?" - промелькнуло у меня, но развить глубокую философскую мысль о бренном и сущем я так и не успел. Верзила будто запнулся, замер, обернулся, наткнулся на мой взгляд. Свинячьи его глазки, затуманенные предвкушением близкого удовольствия, были тупы, как полированные пуговицы. Возбужденный куражом и азартом, он. одним движением толкнул девчонку так, что она упала. и проехала несколько метров по грязному полу. - Ты чего уставился, пидор рваный?! - двинул он ко мне. Вот так и осуществляются мечты... Или поддерживаются традиции. Разогретый куражом и азартом, верзила пер на меня как танк. Одним движением башмака сорок последнего размера он выбил стул вместе со спящим на нем Бедным Юриком куда-то в угол, рукой-клешней отбросил в сторону стол. Между нами осталось метра полтора мертвого пространства. Геша тихо лыбился, верно оценив хлипкость моей фактуры по сравнению с горой сплошного мяса, которую он собой представлял. Растягивал удовольствие. Наверное, я казался ему мухой, которую он готов был прихлопнуть. Так чего спешить? А я - просто ждал, когда он начнет движение. Не люблю, когда девчонок хлещут по лицу. Очень не люблю. Его пудовый кулак крюком прочертил воздух. Я легко нырнул под руку, и зажатая в моем кулаке каленая вилка вошла здоровяку в подмышку. Как известно, вилка в руках профессионала оружие ломовое, а в руках любителя смертельное. Только поэтому громила остался жив. Звериный рык огласил своды подвала, но разом замер: я оказался на мгновение у верзилы за спиной и локтем, словно тараном, врезал ему в почку. Парень поперхнулся от боли, рухнул на четвереньки и стал похож на массивный стол. Нужно было уходить. Но семеро молодцов уже вскочили из-за стола, перевернув его вместе с напитками, а я вспомнил старинную поговорку: один в поле не воин. По-видимому, у пословицы этой было и продолжение: не воин, а... кто? Но этого "кого-то" сократили еще во времена оные. По цензурным соображениям. Повернуться к семерым ковбоям удачи спиной было нельзя, а сзади уже поднималась громадная туша чуть оклемавшегося и обезумевшего от боли Геши. Совсем некстати вспомнилась фраза Абдуллы из бессмертного фильма: "Когда я зажгу нефть, тебе будет хорошо..." Хотел бы я оказаться сейчас на месте товарища Сухова... Но плохо ли, хорошо ли, а каждый из нас всегда на своем месте. А если он занимает чужое, жизнь это исправляет жестко и без излишних сантиментов. Нередко - ножом или пулей. - Это что же, драка? - услышал я позади озадаченный голос разбуженного падением профессора. Скосил глаза: ученый встал как раз в аккурат между мною и Гешей. - С дороги, старый пидор! - взревел амбал и ринулся на меня, рассчитывая одним движением смести с пути вредного сухопарого старикашку и свести со мной последние счеты. Дальнейшее напоминало кино. Причем индийское. Чем иначе объяснить, что стотридцатикилограммовый мастодонт легко воспарил над твердью, пролетел метра четыре и всей массой обрушился на беззащитную подвальную стену, сложенную лет сто назад из ядреного красного кирпича... Что там сползло после такого удара на, пол, я уточнять не стал. А в волчарах я ошибся. Они давно выросли из щенячьего возраста и стали зверьми. Обступили меня и Бедного Юрика полукольцом, прижимая к стене, в руках блеснули ножи. Вожак, Мозель, уже выхватил пистолет, и теперь трупный зрачок ствола "беретты" был направлен мне в голову. Парень лихорадочно жал спуск, забыв в запале сдвинуть "флажок" предохранителя. Ошибку он заметил, палец шевельнулся... Тонкие бесцветные губы зазмеились в улыбке, а немигающий взгляд стал похож на взгляд гюрзы, готовящейся сделать мгновенный смертельный выпад. Времени у меня не осталось. Совсем. Голову поволокло забытой уже одурью; не знаю, что тому причиной или виной... Никогда раньше я не чувствовал дома такой жестокой отрешенности, обычной при спецоперациях на "холоде": я ощутил вдруг, что сейчас меня окружают не шпанистые пацаны моего детства, а враги, жестокие, профессионально подготовленные... Готовые меня убить. И я готов был убить их. Это ощущение пронзило меня с головы до ног мгновенно, будто молния, и больше я ни о чем уже не думал. Просто бил. На уничтожение. Одним рывком я одолел расстояние до вожака, успел нырнуть ему под руку и ударить всем корпусом. Грянул выстрел, пуля влепилась в сводчатый потолок и с рикошетным визгом умчалась куда-то. Моя ладонь, сложенная в "копье", пробила стрелку горло и разрубила шейные позвонки; он умер, не успев захлебнуться собственным хрипом. Удар ножа откуда-то сверху пришелся в плечо, вскользь, а я уже дотянулся до оружия и покатился по полу к стене; замер, ударившись о кирпич, зафиксировал оружие и - нажал на спусковой крючок; я жал снова и снова, плавно перемещая ствол, различая в вороненой рамке прицела безликое месиво, от которого отпадали фигуры, которые для меня вовсе не были людьми. Я считал - не хотел, чтобы патроны закончились раньше, чем упадет последний враг. Подвал наполнился удушьем пороховой гари; от выстрелов и визга рикошеток сводило скулы; тишина наступила мгновенно и показалась оглушающей. Я сидел в грязном подвале у стены; побелевшие от напряжения пальцы сжимали ребристую рукоять пистолета; в трех-четырех метрах от меня громоздились трупы. Смотреть на них я не хотел. Просто сидел в оцепенении, уставясь на откинутую в крайнее положение затворную планку. Одним движением отщелкнул обойму, машинально провел руками по телу в поисках запасной, словно был в комбинезоне. Но вместо знакомой джутовой брезентухи комби ощутил под ладонями мягкую замшу куртки; потом до моего сознания дошло, что это не война, что я дома, в России, и убитые... Жесткий, словно слепленный из наждака ком застрял в горле; скулы свело до боли, а изо рта вырвался сиплый хрип... Мне казалось, я готов был выть, реветь от полной бессмысленности, безнадеги, никчемности происшедшего, от трагической обреченности всего, что испытал я в крайний месяц в родной стране, словно она и страной-то перестала быть, а превратилась в кровавый полигон для испытаний некоего сверхмощного оружия, название которому ненависть. Глаза мои были сухи. Я знал, что снова разучился плакать. До той поры, пока не кончится эта война. Дыхание перехватило; я силился вдохнуть, и не мог. Удушливый запах отработанных пороховых газов жег легкие; я закашлялся, сотрясаясь всем телом; желудок сводило снова и снова, на глазах выступили слезы боли, шершавый наждачный комок выходил из меня, царапая горло... Или это и есть теперь "дым Отечества"? - Мама! Ма-ма! - Девчонка, лежавшая ничком, сорвалась с места и рванулась к двери. Она неслась неловко: спина ее оставалась напряженной, словно одеревеневшие мышцы могли защитить ее от пущенной вслед пули... Она стремглав взлетела по ступенькам и выскочила из смрадного подвала туда, в свет, к людям... - А вы, батенька, солдат... - услышал я. - Воин. Надо мной склонился Бедный Юрик; взгляд его был внимателен и абсолютно трезв. - Занятно. Весьма занятно, - резюмировал он. Постом осторожно покосился на пистолет: - Вам это больше не нужно? Я продолжал сидеть отрешенно и неподвижно, словно каменный болванчик у ограбленного кургана былого владыки. Старик осторожно вынул пистолет из моей руки и уверенным шагом направился к стене, у которой валялся в беспамятстве верзила по имени Геша. Полюбовался лежачим, констатировал: "Дышит", обтер рукоять пистолета салфеткой, наклонился и аккуратно вложил его парню в правую руку, заботливо подвинув указательный палец на спусковой крючок. Провел рукой по куртке увальня, извлек поношенный китайский "ТТ", проделал весь путь обратно и опустил этот пистолет в безжизненную ладонь вожака. Потом застыл на мгновение, взгляд его потускнел, будто непрошеные слезы навернулись на блеклые стариковские роговицы, повернулся ко мне, произнес тихо: - Знаете, Олег... Вся трагедия моей жизни состоит v-том, что я так и не сумел донести до своих воспитанников очень простую истину: жизнь коротка, искусство - вечно. Профессор вздохнул, плечи его ссутулились, обмякли; он будто разом превратился в древнего старца; медленно, шаркая ногами по полу, добрел до стойки, отыскал два бокала, посмотрел на свет, чистые ли, плеснул в каждый по более чем щедрой порции водки, вернулся ко мне, протянул: - Хлебните. Это горько, а потому - лечит. Стакан я выпростал в три глотка, не почувствовав ни вкуса, ни горечи. Просто на голову словно надели толстый ватный колпак: окружающее словно сгладилось. Вот только... запах пороховой гари. И - крови. Бармен показался из-за прилавка: во время стрельбы он лежал ничком. Теперь в лице его не было ни кровинки. Бедный Юрик оборотился к нему вполкорпуса, вопросил задушевно: - Испугался, чадушко? - Я... я... - Вижу. Испугался. На пол-то сразу залег. - Ну. Как чутье подсказало... - А вот это правильно. Потому и не видел ничего. Так? Бармен шевелил бескровными вялыми губами. - Так? - Голос у старика оказался неожиданно густым и строгим. - Именно так, Юрий Владиславович, - тихим дискантом скороговоркой выпалил бармен. - Вот то-то. Чутью надо верить. - Неожиданно повернулся ко мне, произнес: - А ведь я в тебе не ошибся. Романтик ты, а сердце воина. - Помолчал, добавил: - Редкая птица. Услышав свой псевдоним, я было напрягся, да успокоился. "Редкая птица" устойчивое выражение с римских еще времен, а профессора в отсутствии образования упрекнуть сложно. Старик улыбнулся, обнажив безукоризненные искусственные зубы. - Будь ты волком, и его бы порешил, - он кивнул на бармена, - и меня, и девицу. Знать, не волк ты по сути своей... - процитировал он Мандельштама. Задумался, произнес тихо, будто про себя, но так, чтобы и я услышал: - А если не волк, то кто? И почто объявился в нашем тихом омуте? За каким таким рожном-интересом? Ответить на его вопрос я не успел. Да и не собирался. Вниз влетели бравые парни в пятнистой униформе и в масках. - Всем на пол! Руки за голову! Хм... А тут всех-то осталось... Ну а дальше - как в песне: "супротив милиции он ничего не смог..." Бравые парни защелкнули на наших запястьях наручники и забросили, как бревна, в омоновский автозак, где, помимо нас, уже томились болезные со скрученными за спиной руками. И похожи были на словленных живодерами бездомных псов. Я кое-как поворотил голову к профессору-каратисту, спросил: - А что, старче, видать, неспокойствие в городе сегодня началось великое, а? Может, растолкуете, что к чему, как ученый ученому? Неладно что-то в королевстве Датском... Бедный Юрик вздохнул тяжко: - Как говаривали наши праотцы, от многия знания - многия печали, и кто умножает познание, умножает скорбь... Старик Конфуций сформулировал куда как точнее: "Утром познав истину, вечером можете умереть".
