Петр Катериничев - Беглый огонь (Дрон - 3)
Глава 23
...Оглядываюсь по сторонам. Все тот же унылый полутемный подвальчик, в который я забрался по дурости и недомыслию да прихоти неведомого мне уличного лешего. Людей прибавилось, динамик продолжает хрипеть нечто невнятное, но невеселое: Когда город становится тесным, Словно душит, Мы меняем время и место, Раня души. Горло сушит отчаянным криком, Берег жуток На исходе малиново-липком Прежних суток!
Не до сутолок больше ваших, Не до склочек. Вы же снова считайте падших Ангелочков Влет расстрелянных собирайте Той же ночью И на промысел выпускайте Лучших гончих!
Ну а я же отсюда скоро Улетаю. За моря, за леса, за горы С птичьей стаей Рассмешить никого не чаял Шут печальный, И ушел, как корвет случайный, В берег дальний.
Вместе с тайной надежда тает, Будто льдинка, И октябрь по стеклу витает Паутинкой Снег ложится по крышам пресно И послушно И смыкается город тесно Новой стужей8. - Я вижу, и вам здесь смутно... Поднимаю голову. У моего столика - пожилой мужчина. Стильный некогда пиджак болтается на широченных плечах, скрывая тощий торс. Запястья худые, загорелые, кисти рук - массивные и сильные. Редкие волосы гладко зачесаны назад, открывая череп, такой же костистый и угловатый, как и весь этот странный человек. Глаза скрыты за бликующими линзами окуляров. Ему явно за шестьдесят, но вот сколько в действительности - шестьдесят один или семьдесят семь? - Я похож в этом городишке на Диогена с лампой: ищу человека. Хм... Если он на кого и похож, так это на старика разбойника на пенсионе. В этих нехилых ручонках легко можно представить себе и фомку, и кистенек, но уж никак не греческую лампу. - Успешно? - спрашиваю. - Что? - переспросил он, занятый своими мыслями. - Поиски. - Тщетны. Может быть, это вообще занятие глупое? Но я надеюсь. Пока надеюсь. К сожалению, мир этот полон полуфабрикатов, которые так и не потрудились стать людьми! А в вас... - Он прищурился, стараясь сфокусировать взгляд. - По-моему, вас тоже воротит от окружающего. - Отнюдь. - Я, по-видимому, не вполне точно выразился... Просто вы не приемлете цинизм происходящего. Что-то выдает в вас романтика. - Наверное, стрижка. Он обозрел мою светлую голову, произнес: "О!" - и забулькал смехом. Снял очки, и стало очевидно: ему далеко за семьдесят. Отер слезы: - Вот видите. Вы даже не представляете себе, как давно я не слышал хорошей шутки. Все или мусолят вычитанные в "СПИД-Инфо" анекдоты, или ржут над тем, над чем мне даже улыбнуться совестно. Помните, у Довлатова... - "Человек, меняя язык и родину, теряет способность шутить"? - Вот именно! Вы понимаете? Похоже, мы все уже потеряли эту способность и смотрим на окружающее или со страхом, или с осуждением. А в анекдотах о новых русских куда больше зависти, чем хохмы. - Разве? А вот интересно, как этот старичок с внешностью медвежатника и речью отставного гимназического учителя русской словесности вообще забрел в сей премилый кабачок? Я-то, понятно, по глупости. А вот сего патриарха в приступах немотивированной дурости заподозрить сложно. Но дедушка помутнел взглядом, уставившись на мою бутылку. Его стаканчик был пуст. - Угощайтесь, - произнес я. - Почему нет? - воздел вверх брови профессор, ловко плеснул себе джина, отхлебнул, почмокал с видом знатока. - Неплохо. Раньше здесь водилось недурное шотландское виски, но потом - перевелось. Здешним завсегдатаям, по правде, все равно, что пить. Лишь бы этикетка поавторитетнее да бутылка подороже. - Старик задумался, закончил: - Как часто люди похожи на такие вот "паленые" бутылки. Этикетки сияют, все в медалях, а внутри перебродившая сивуха, не способная вызвать ничего, кроме головной боли. Старик замолчал, уставившись в ведомую ему точку на столе, произнес, чуть опустив голову, что, по-видимому, должно было означать поклон: - Юрий Владиславович Гриневский. Профессор филологии. - Губы его чуть скривились в иронической усмешке. - В этом городке меня еще называют Бедный Юрик. Похож? Я пожал плечами. Он снова налил джину, выпил, опустил очки на стол. Глаза у него оказались темными, почти черными, и совсем не старческими. Профессор уставил взгляд в дальнюю стену заведения, произнес, следуя куда-то за лишь ему ведомыми мыслями: - А другие похожи на бабочек... - Что? - Люди. На бабочек. Но не живых, а коллекционных. Красивы, элегантны и мертвы. И знаете, что еще пришло в голову? Что можно сказать о людях, коллекционирующих высохшие трупики несчастных насекомых? Это что, властолюбие в сочетании с трусостью, доведенные до абсолюта? Не знаете? Вот и я не ведаю. Профессор почмокал влажными губами. - Вам плеснуть еще? - вежливо осведомился я. - Спасибо, нет. Может быть, лучше я угощу вас, э...? - Олег, - поспешил я поправить собственную неловкость. - Олег. Славное имя. По некоторым исследованиям, от скандинавского Халег, "святой". И хотя Рюриковичи ввели в свою родословную легендарного Олега Вещего, никакими источниками его существование не подтверждено. Глаза филологического старца уставились на меня серьезно и требовательно, словно я теперь же должен был развеять его сомнения: а не мираж ли я? По правде сказать, и сам не знаю. Если жизнь в этом сонном городишке так похожа на знойное колеблющееся марево, которое может разнести первый же порыв ветра, то моя собственная... Стоп. Похоже, я успел выпить лишнего. - Я не столь легендарен. - Но вы нездешний? - Это как сказать... - философически замечаю я. - Так как насчет коньяку? Я намерен вас угостить. За знакомство. Почему не унимается изрядно набравшийся рефлексирующий старец, мне неведомо. Но лучше держать с ним ухо востро: никогда нельзя ручаться за девственное прошлое и безмятежное настоящее вот таких вот тихих профессоров на пенсионе: шмальнет - не промахнется. - По-моему, как раз коньяк здесь не лучшего качества, - осторожно замечаю я. - Пустое. Мне принесут славный. - Вы завсегдатай? - Я - патриарх. И все бывающие здесь стриженые недоумки - мои ученики. Вернее, подсобнички моих учеников. - Филологов? - Понимаю ваше недоумение. Я очень похож на ученого? - Частично. - Я занимался китайской филологией. Сравнительным анализом поэтических текстов Танской и Сунской эпох. Вам это о чем-нибудь говорит? - Эпоха Тан - золотой век китайской поэзии, Сун - всего лишь серебряный. - Немного по-варварски, но неплохо. Так вот, интересуясь поэзией, живописью и каллиграфией, естественно, большое внимание я уделял в свое время и китайским боевым искусствам, не вполне обоснованно называемым и у нас, и на Западе кун-фу. А родился я на самом краю империи, в Хабаровском крае, и китайцев в детстве видел куда больше, чем славян. - Старик задумался, произнес: - Все это длинно и неинтересно. Просто... Такая вот странная закономерность: из всей высокой науки, что пытался я вложить в умы и сердца лучших моих учеников, они пренебрегли всем, кроме грубого унифицированного рукопашного боя. Того, что я знал еще будучи шестнадцатилетним подростком. Но я знал и другое: разрешение на применение смертоносного искусства можно почувствовать в себе только после овладения всей суммой духовной культуры... Кому нужна культура духа?.. А сегодня я хочу напиться. - Почему? - Слишком много трупов. Слишком много. "Боевые гремят колесницы, кони ржут и ступают несмело, людям трудно за ними тащиться и нести свои луки и стрелы9..." Слишком много трупов. А будет - больше. Мне показалось, что старик профессор бредит. Понятно: то, что твои подопечные вместо филологов стали бандитами, - сюрприз неприятный, но вполне прогнозируемый. Каждый в этой жизни выбирает свою дорогу. И как говаривал мудрый О. Генри, дело не в дорогах, которые мы выбираем, а в том, что внутри нас заставляет выбирать дорогу. Я и рад был бы сказать эти слова профессору, да видно, он знал их и без меня и они его не утешали. Или уже не утешали: семидесятилетний может взглянуть на прожитую жизнь без розовой дымки; плохо ли, хорошо ли это, но времени на исправление любой из ошибок уже не дано; может быть, именно это и делает взгляд некоторых стариков таким беспомощным, а суждения - столь беспощадными?.. Или наоборот? Бог знает. Профессор поднял на меня глаза: - Вы знаете, молодой человек, в чем состоит искусство жить? - Угу, - криво усмехнулся я. - Ну и?.. - Важно оказаться в то самое время в том самом месте, где только тебя и не хватает. - Разумно. Но куда важнее другое: никогда не сравнивать желаемое и действительное. Трагедия - в сравнении. Нужно или жить действительным, или наслаждаться желаемым. Человек - несчастное существо. Всю жизнь он проводит в трудах, стремясь достигнуть того, чего хочет, а когда оглянется, то видит, что не только не пришел к цели, но растерял и то, что имел. - "...Мы, оглядываясь, видим лишь руины..." - процитировал я Бродского. - "Взгляд, конечно, очень варварский. Но верный", - закончил фразу профессор. - Итак, коньяку? - Пожалуй, - согласился я. Он неопределенно махнул кистью в пространстве, и бармен мигом метнулся к нам, выудив откуда-то из-под прилавка пузатенькую невзрачную бутылку. Принес он и безукоризненно чистые коньячные "капли". Старик открыл бутылку, чуть подержал в руках: - Урожай тридцать четвертого года. Пожалуй, букет коньяков тридцать второго и сорок девятого изысканней, но столь терпкий солнечный аромат только у этого. Оцените... Опытной рукой профессор разлил по "каплям" ров-г но столько, сколько нужно. Оценим. Хотя бы то, что, во-первых, в паршивой забегаловке имеются такие напитки, во-вторых, Бедный Юрик достаточно обеспеченный человек, потому как для местных работяг стоимость этакого роскошества - целое состояние, и в-третьих, что китайская филология в целом и поэзия эпох Тан и Сун в частности пользуется в этом сомнительном шалмане для стриженой бандитствующей молодежи непререкаемым авторитетом. Настолько серьезным, что заставляет бармена на легкое шевеление пальцев срываться из-за насиженной стойки и нестись к столику опрометью, аки мальчонке-половому в трактире Тестова к подгулявшему купчине Мамонтову... Видать, не все так просто в королевстве Датском. Беру бокал и грею его руками, любуясь светом, прихотливо играющим в напитке цвета темного янтаря. Ибо выражение "хлопнуть коньячку" вовсе не из того же ряда, что "выкушать водочки": "хлопают", "пропускают" и "дергают" только пятизвездочные "мерзавчики"-бренди невнятного розлива; прочими коньяками положено наслаждаться. Поднимаю бокал, чувствуя тонкий, едва уловимый теплый аромат, подношу ближе и, прикрыв глаза, с удовольствием вдыхаю особый, терпкий букет давнего урожая. Делаю маленький глоточек, ощущая во рту тепло полуденного солнца далекой Франции, и представляю почему-то "Красные виноградники" Ван-Гога. - Каково? - не спрашивает, утверждает профессор, глядя на меня так, словно самолично снимал гроздья, сминал их прессом и хранил драгоценный напиток в драгоценных бочках все эти шестьдесят с лишним лет. - Не кисляк, - откликнулся я. Гриневский снова забулькал смехом, оценив шутку. А я ждал. Может быть, кто-то из понятливых местных заинтересовался-таки моим целенаправленным двухнедельным ничегонеделанием и выслал в лице старика ученого зубра-профи прояснить объект? Ничего подобного. Профессор, улакав свой бокал антикварного пойла, погрустнел глазами, оплыл расслабленно на стол всем могучим, состоявшим из костей и сухожилий телом: - А вы знаете, сударь, что одиночество в чем-то сродни смерти? - вопросил он риторически. - Люди старятся и умирают из-за недостатка эмоций, сильных чувств, ощущений, способных сделать их кратковременное прозябание на этой земле хоть чуточку насыщенней... Блаженны верующие... Не важно во что: во всеобщее равенство или в его величество Доллар... Алчность к власти или богатству заставляет таких рисковать отчаянно, и они живут, многие недолго, но так азартно! В Поднебесной всегда ценился не результат, а процесс. Может быть, я прошел не тот путь? И мои ученики оказались куда смышленей, выбрав себе из всего многообразия культуры Востока лишь то, что приведет их к преуспеванию? Ведь помимо чисто материальных выгод они имеют главное: жизнь насыщенную, напитанную эмоциями! Эмоциональный голод превращает людей в калек и сводит в могилу быстрее яда. Как только теряется цель и смысл существования, люди оказываются в тупике; попытки разбудить эмоции наркотиками, алкоголем, сексом похожи на жалкие костыли для безногих, которым уже не нужны... Да. Только две страсти вечны и всемогущи под небом, только две способны продлевать жизнь: власть и война. Ведь если не хватает своей крови, жизнь продлевают, проливая чужую. Гриневский помолчал, поднял на меня совершенно тусклые, старческие, слезящиеся глаза: - Игра "в солдатики" на просторах великой прежде страны... А еще говорят, "человек - венец мироздания"... Или хотя бы - самый преуспевающий вид животных... Как бы не так! Людей на земле - всего пять миллиардов, а крыс - двадцать! А вообще-то люди и крысы очень похожи: есть у них и крысиные короли, и воины, и рабы... Хм... А помните Нильса с дудочкой? М-да... Чтобы завести людей в погибель, нужно идти впереди и петь сладкую песнь о близком кайфе... Не забыв приготовить для себя лодочку. Бедный Юрик неожиданно воинственно поднял начавшую было клониться долу тяжелую головушку и строго спросил: - А кто считал тараканов? Сколько их? Двадцать миллиардов? Сто? - Не получив никакого ответа, снова сник и академично закончил: - Вот и думай, чья цивилизация древнее... Потом тяжко зевнул и опустил голову на руки, отключившись окончательно. Игрой это не было: Бедному Юрику, по-видимому, не хватало самой малости для полной отключки, но он продолжал упорно "искать человека", пока не нашел, ибо каждому интеллектуалу приятно нажраться до стелек в культурном обществе, предварительно успев выразить презрение и к миру, и к самому себе. Початая бутылка архидорогого напитка осталась сиротой стоять на столике. Не долго подумав, я плеснул в бокал, сделал глоток и расслабился. Но допить его мне уже было не суждено.
