Евгения Михайлова - Разрушительная красота (сборник)
Домой Нина шла на ватных ногах. Книгу она захватила с собой.
Рики она покормила. Потом еще полистала книгу… И холодела, холодела…
«Начала погружаться в материал, и вы можете мне не поверить, но что-то стало постоянно происходить. Какие-то чужие сны, тяжелое, напряженное настроение… Началась череда необъяснимых несчастных случаев… Поскользнулась на чистом полу кухни и, падая, ударилась виском об острую металлическую планку плиты… Поставила сковородку на маленький огонь, плеснула капельку масла, как делаю всегда, разогревая кашу собакам, и вдруг почувствовала ужасную боль в груди. Была в застегнутом халате, на нем никаких следов. Расстегнула его — на левой груди большой волдырь… И до сих пор — месяца два — на левой груди темно-красное пятно с абсолютно ровными краями. Может быть, странно не то, что это произошло, а то, что я сразу начала думать, что забралась на чужую, все еще охраняемую территорию? Два раза я принимала решение прекратить эту работу… Ну, вот и все. Я прощаюсь с Леной и Сережей. Рада была познакомиться. Если эта метка — совсем близко к сердцу, — и есть знак, то я его приняла. Есть еще неиспользованные материалы, но мне как будто кто-то сказал: хватит…» Это пишет автор. Нина вспомнила: Сергей Шерстюк, художник, умер от рака через девять месяцев после гибели жены. И каждый день писал ей письма. Вот они, здесь есть. «Украденная книга». Тоже нескончаемый поток связанных, роковых событий. И это он писал ее портрет с лепестками роз на лице…
Нина начала анализ и поиск рациональных объяснений чего-то. Хотя бы чего-то. Понятно, что в горящую ситуацию попали сверхэмоциональные люди, включая автора. Включая Катю, положение которой вообще невероятно, но надо просто цепляться за логику, ведь у всего есть причина и следствие, — и спасать Катю. И тут позвонил Толя.
— Слушай, Нина. Катя опять недоступна…
— Она поехала к Серову, Антон послал.
— Я знаю. Я говорил только что с Антоном. Там произошел кошмар…
— Катя?!
— Нет, я не знаю, где она. Но… Не могу поверить! Серов погиб. Сгорел. Взрыв бытового газа вроде.
— Кто сказал?
— Антон мне позвонил. Спрашивал, где Катя. Мы чуть с ума не сошли, пока полиция и пожарные не сказали, что ее в доме не было. Никого, кроме него, не было. Сейчас там его дочка, Антон был на месте. Дочка кричала. Я слышал: «У меня молоко сгорело…» Не понял.
— Значит, она кормит ребенка. Толя, надо искать Катю.
— Где? Как? Антон тоже мчится в Москву ее искать. Я ничего не понимаю, Нина. Что происходит? До звонка Антона я вошел в мастерскую, мне нужно было красной краской выделить Кате губы на портрете с лепестками. И вдруг тюбик просто взорвался у меня в руках, залил портрет… Не понимаю, как это могло случиться.
— Толя, соберись. Эту картину нужно уничтожить. Ты пишешь ее так, как Шерстюк Майорову?
— По мотивам, конечно. Но совсем по-другому. Ты же знаешь, у меня противоположная манера… Катя, обнаженная, как Даная, в лепестках чайных роз…Что значит, уничтожить? Ты что!
— Не знаю, сам решай. Вы с Антоном — бешеные звери. Нет, гораздо хуже. Вы — бесчеловечные люди. Нет ничего запретного и святого. Я ищу кого-то, кто проехал бы по этой дороге. Вернешься в адекватное состояние — звони.
Нина спасла себя, как обычно, бурной деятельностью. Пригодились и клиенты, и даже малоумный дипломник. Все охотно откликнулись на призыв помочь, распределились. Нина пометалась у Катиного подъезда, с надеждой вглядываясь в каждую машину, потом поднялась еще раз в квартиру и вернулась к себе: трястись от страха. За окном стемнело.
Катя из дома Георгия поехала совсем другой дорогой. Нужно было собраться. Забыть обо всем. Она повернула к водоему. День был жаркий, но люди уже разъехались. Она села у воды прямо на песок в позе Аленушки. Вода… Прохладная вода все смывает. Георгий предлагал все смыть снегом. В Сибири. Но Кате некогда ждать. Она сняла босоножки и походила босиком по тихой и темной воде. Какая-то важная мысль вечно ускользала. Мысль о том, как все преодолеть. Сейчас она ее поймает. Катя вернулась к машине, села, включила свет, разблокировала айфон, чтобы посмотреть время. Потом по привычке заглянула в афиши и сводку новостей… Она прочитала. «Трагически погиб при невыясненных обстоятельствах известный писатель и драматург Георгий Серов». Время — час назад.
Потом все было в хронометраже странного нереального кино. Она приехала домой. Не стала зажигать верхний свет. Только ночники в спальне и гостиной.
Рядом с портретом Майоровой не было книги о ней. Катя сурово кивнула. Знак номер два. Она подошла к входной двери и повернула ключ, открыла замок, даже приоткрыла дверь, чтобы увидели. Чтобы Нина вошла. Сама медленно приблизилась к окну, оно у нее широко распахнуто с начала лета. И зовет сейчас, так зовет. Катя взяла сигарету, затянулась, проследила, куда плывет дым… Вдруг дым наткнулся на большое, надувное, блестящее красное сердце, такие запускают дети. Они высоко летят. И знают, куда. Оно нашло Катю. Знак номер три. Она легко забралась на высокий подоконник. Глотнула приоткрытым ртом душистый воздух.
«Сейчас, — сказала она Георгию. — Сейчас. Мы отдохнем».
И тут сильные руки схватили ее сзади.
«Демон», — подумала Катя, расставаясь с сознанием.
Пришла в себя на полу от того, что Антон бил ее по лицу.
— Ожила, мать твою?! — рычал он. — Ах ты, маленькая, сумасшедшая дрянь!
А в квартиру уже влетели Нина и Толя. То ли Катя стала дальтоником, то ли у них выцвели лица. И что творится! Нина, самый спокойный и надежный человек на свете, она хочет что-то сказать, но не может. Она плачет. И Толя плачет. А Антон уже положил Катю на диван, целует ей руки и говорит, что с завтрашнего дня он меняет весь репертуар театра, что у нее будут совсем другие роли…
— Что ты, Антон, — произнесла Катя. — Что ты! Работу не бросают. Тем более мы с Георгием все решили с этим монологом. Нина, где Рики?
— Сейчас принесу. Я борщ тебе сварила…
Через день Катя приехала на спектакль «Тойбеле и ее демон». Прошла через холл с огромным, красивым портретом Георгия с траурной лентой и горой темно-красных, почти черных роз, взяла одну и пошла в гримерку. Перед выходом на сцену она почувствовала ветерок, откуда-то налетевший. Людей она не видела. Антон сжал ее руку, затем погладил ночную рубашку, под которой телесное трико, ее нагота, он так помогал ей войти в этот проклятый образ. Разжигал темный мучительный пожар Тойбеле. Катя сняла его руку.
— Не нужно мне помогать. Я сама. Да, я забыла. У меня в гримерке роза. Скажи, чтобы мне положили ее в гроб. Я ее взяла у портрета Георгия. Он увидит. Не смотри на меня так. Все в порядке. Если человек умирает через день на сцене, значит, у него есть силы даже для того, чтобы жить. Я поймала эту мысль. Лена не успела…
На поклон в тот вечер она вышла одна. Партнеры вместе со зрителями стояли в зале. Тишина была громче всех аплодисментов, какие Катя слышала за всю свою жизнь.
И только в первом ряду вжалась в кресло женская фигура. Это Нина не смогла встать, не могла сдерживать плач и стон. Она прижимала руку к сердцу. Ей перестала помогать ее психология… Катя бы спрыгнула к ней, утешила, но она была в ночной рубашке.
Дунайские волны
У Марины были по жизни три непроходящих беды. Косоглазие, отчим и красивая младшая сестра. Детское косоглазие лечили-лечили, потом оперировали, но полного избавления, как обещали врачи, не случилось, — оно лишь стало чуть менее заметным взрослым косоглазием. Сестра Настя выскочила замуж очень рано, пропала в своей жизни, появлялась у них редко и даже не догадывалась о том, какую бурю в душе Марины успевала вызвать. За годы накопилось столько. Отчим умер недавно и скоропостижно, а тяжкая обида и если не прежняя ненависть, то активная, агрессивная нелюбовь к нему остались.
Марина знала, что она человек непростой и не всем приятный, но почему-то у нее всегда были самые преданные подруги. Потом те же подруги с детских лет и самые преданные ученики. Марина, конечно, стала учительницей русского языка и литературы, как мама. У Насти подруг не было никогда. Нет и теперь. Горькая мысль иногда мучила Марину. Может, ее жалеют? За косоглазие, за ее вечную обиду, за красивую сестру? С Настей, возможно, все проще. Ей завидуют. Она отвечает презрением. Такой характер. Упадет, сломает себе что-то, никого не позовет. И ее, Марину, тоже. А она бы прибежала, конечно.
Но нет, не может быть, чтобы дружили только из жалости. Марина знает горбунью, знает хромых, слепых — что-то у них нет такого количества подруг и преданных учеников. У каждого человека есть какие-то ученики, независимо от профессии. А Марина даже не так чтобы очень хороший учитель. Она патологически зависит от мнения и вкусов мамы. Даже сейчас, когда мамы нет. Это тоже не проходит никогда и ни в какой ситуации. Она могла при подготовке к уроку перечитать десятки самых лучших и нужных книг, написать правильный и объективно хороший конспект… А потом в слезах разбудить маму: «Сделай, как нужно. Или я никуда завтра не пойду». И мама спокойно вставала, смотрела ее текст, всегда хвалила: «Я бы никогда не догадалась использовать и это…» Дальше так же спокойно писала другой текст, в три раза короче, но он был такой… Был благоуханный.
