Сергей Устинов - Все кошки смертны, или Неодолимое желание
― Черт, запамятовал, как ее отчество… ― в расчете на то, что вместе с отчеством узнаю имя, пробормотал я.
Но мое время вышло: в нынешних ресторанах персоналу уже на первом собеседовании рекомендуют поменьше распускать язык, особенно с посторонними.
― Не знаю, ― резко поджав губы, отрезала она. — Будете еще заказывать?
Огнедышащий лагман в моем животе горел, как добрая русская печь, побуждая к действиям.
Не хочешь по-плохому ― придется по-хорошему.
― Да! ― сказал я. ― Отнесите, пожалуйста, Виктору Петровичу бутылочку сухого. Белого. За мой счет. Но сразу не говорите, от кого: пусть это будет наш с вами маленький сюрприз!
Моя надежда оправдалась: оценить этот немудрящий ход не сходя с места Женечке-Сурее оказалось не по силам ― тут требовался как минимум глубокий домашний анализ. А сейчас она только фыркнула недоуменно и отправилась выполнять заказ. Тоже, видать, вроде меня, на голом рефлексе.
Через минуту я мог наблюдать, как она с бутылкой на подносе откидывает полог крайней справа кибитки. Дождавшись, пока она покинет ее и скроется на кухне, я поднялся и пошел в бой.
Вернее, в психическую атаку.
Ядов и его спутница доедали салат. Оба повернули головы в мою сторону, но лицо завуалированной дамы рассмотреть было нелегко, да оно меня и не слишком интересовало. Зато доктор так и остолбенел с ножом и вилкой в руках, с не до конца прожеванным салатом во рту. Красноречивый взгляд, которым он, как острием алебарды, уткнулся мне прямо в кадык, почти физически не позволял двинуться вперед.
Это обнадеживало.
И говорило о том, что тайна, покрывающая черты его спутницы, все-таки есть.
В самой глубине моей давным-давно зачерствевшей душонки опера я ощутил легкий укол, как говорит Прокопчик, «зазрения совести»: ведь я в своих кирзовых не в воровскую малину лез, а в частную жизнь двух немолодых людей. Но психическая атака интеллигентских рефлексий не предусматривает.
Пододвинув к себе свободный стул, я присел к столу и попытался нейтрализовать алебарду щитом наиприветливейшей улыбки. Не тут-то было. Профессор трудно проглотил так и не пережеванный кусок, со звоном отшвырнул от себя вилку и вскочил во весь рост, свирепо срывая с себя салфетку.
― Какого черта… ― прохрипел он, откашлялся и теперь уже раскатисто прогрохотал, хотя гром этот и был пока еще сдержанным и приглушенным: ― Убирайтесь отсюда немедленно!
И уставился на меня, сверкая глазами, выпятив острый гладко выбритый подбородок. Я увидел, как его длинная седая шевелюра распушается и встает дыбом, словно наэлектризованная надвигающейся грозой. В наступившей тишине мне послышался странный звук ― будто дребезжание стаканов на столике железнодорожного вагона. Бросив быстрый взгляд на женщину под вуалью, я заметил, что она сидит в той же позе, в какой сидела, когда я входил: низко опустив голову над тарелкой с едой. А звук производили ходящие ходуном в ее руках вилка с ножом, мелко-мелко дребезжащие о фарфоровую тарелку.
Все это нравилось мне все меньше и меньше. Я чувствовал, что погорячился и моя столь тщательно разработанная стратегия, мягко говоря, накрывается медным тазом.
Но отступать было некуда.
― Виктор Петрович, ― почти пропел я просительно, но со стула при этом не поднялся. ― Простите, ради бога, но дело действительно не терпит отлагательств. Вы в курсе насчет Нинель?
Мне показалось, его качнуло, как от удара. Взмахнув судорожно зажатой в кулаке салфеткой, он уже не прогрохотал, а проклекотал, словно в груди не хватало воздуха:
― Вон! Вон отсюда, негодяй! Или я вызову охрану!
Да, дело пахло керосином. И этот керосин мог вот-
вот вспыхнуть у меня под ногами. Казалось, еще мгновение, и впавший в ярость профессор начнет швыряться в меня салатницами.
Я обреченно поднялся.
Но тут произошло нечто такое, что разом переменило декорации ― причем в буквальном смысле слова.
Боковым зрением я, словно в замедленной съемке, увидел, как крахмальная скатерть короткими дергаными рывками едет со стола куда-то в сторону и вниз.
Как со звоном слетают на пол тарелки и бокалы.
И совсем невероятное: неприлично заголенный пластик стола вздымается почти отвесно, точно корма терпящего бедствие судна. Да не просто вздымается, а буквально взлетает, как пустой спичечный коробок, делает кульбит в воздухе и ножками вперед стремительно проносится где-то в опасной близости от моей глупой головы, непонятно зачем притащившей меня в это милое местечко.
В следующее мгновение край стола тупо ударяет в грудь доктора Ядова, от чего оба они, доктор и стол, с глухим деревянным стуком валятся на пол. Угрожающе трещат подпорки не приспособленной к подобному эквилибру кибитки.
Но все перекрывает новый звук. И несмотря на абсолютную неожиданность ситуации, этот звук я узнаю сразу.
Тот, который вчера в психбольнице я сперва принял за дикий вой подопытного животного.
А потом, когда в кабинет главного врача влетел запыхавшийся санитар, понял, что принадлежит он человеку.
И сегодня смог воочию узреть, какому именно человеку.
Дама, уже без вуалетки, лежала на полу в странной позе. Сжавшись в комок, как эмбрион, с неестественно подогнутой левой рукой, со все еще зажатой в ней вилкой. Это она выла на одной высокой несмолкаемой ноте. А крупная дрожь, словно мертвая зыбь, волнами пробегала по ее телу.
В углу заворочался Ядов. У него было разбито лицо, кровь текла из длинной царапины через всю щеку. С трудом глотая воздух, он встал на колени, потер грудь и так на коленях пополз к своей спутнице. Но в тот момент, когда он уже оказался над ней, вой смолк, перейдя в глухое утробное бульканье. И сразу вслед за этим ее тело изогнулось невозможной, немыслимой для человеческого организма дугой. Затрещала ткань юбки, мелькнули сухие старческие голые ноги, и профессор снова отлетел в противоположную сторону кибитки.
На этот раз подпорки все-таки не выдержали. Одна стенка, увлекая за собой соседнюю, угрожающе накренилась и провисла. Я бросился к Ядову в естественном желании помочь ему выбраться, но он резко оттолкнул меня рукой.
― Ее, ее держи… ― прокаркал он, задыхаясь.
Женщина билась на ковре в коротких, но мощных конвульсиях. Я метнулся к ней, судорожно пытаясь выдернуть из памяти меры первой помощи при эпилептическом припадке: кажется, надо держать эпилептика за язык, чтобы не проглотил. Но опустившись рядом с ней на корточки, остановился в нерешительности: зубы у нее были крепко сцеплены, а перекошенное судорогой лицо забрызгано клочьями розовой пены, пузырями вздувающейся на синих губах.
― За голову, за голову хватай! Поднимай выше, выше! ― услышал я над ухом задушенный вопль профессора и, как мог, попытался выполнить команду.
От головы, покрытой спутанными взмокшими волосами, исходил жар, она вибрировала в моих ладонях, словно готовый взорваться паровой котел.
Но и Ядов не терял времени даром. Прижав женщину к полу грудью и животом, он проворно выхватил из кармана пиджака наполненный шприц, содрал чехол с иголки и, как мне показалось, почти не глядя вонзил ее больной в бедро.
Судороги продолжались еще с полминуты, а потом все стихло. Мы с профессором медленно поднялись на трудно разгибающиеся ноги. И только тут в кибитку повалила толпа обслуживающего персонала, сгрудившаяся в испуге у самого входа.
― Идиот, ― пробормотал мне Ядов, тщетно пытаясь привести в порядок одежду. ― Что вам здесь было надо?
Честно говоря, ответить на этот вопрос мне было нечего ― я сам не знал. И вина за случившееся, безусловно, ложилась на меня.
― Давайте вызову «скорую», ― предложил я, чтоб хоть чем-то загладить вину.
― Еще чего! ― по-прежнему тяжело дыша, рявкнул профессор. ― Лучше идите поймайте такси. Мне нужно отвезти ее домой!
― У меня тут машина! ― с готовностью сообщил я. ― Где она живет?
― К о м н е домой! ― на этот раз негромко пояснил Ядов, косясь на сгрудившихся в проеме официанток, сквозь строй которых в кибитку с деловым видом уже протискивался швейцар.
― А ну помоги, отец! ― скомандовал я ему командирским голосом. ― У женщины приступ ― я за плечи, ты за ноги, кладем на скатерть и несем к машине.
Это был первый раз со времени нашего знакомства с Ядовым, когда в его взгляде, брошенном на меня, я приметил нечто вроде одобрения.
Ехали к дому молча. Ядов сидел на заднем сиденье «гольфа» и держал голову женщины на коленях. И только когда завернули к нам во двор, он перегнулся ко мне и сухо спросил:
― Что вы хотели рассказать про Нинель?
― Лучше бы потом, ― сказал я. ― Давайте хоть закончим с… с этим.
Но он был настойчив.
― Сейчас.
― Она погибла, ― выдавил я из себя.
Мы притормозили у ядовского подъезда. С заднего сиденья не доносилось ни звука. Взглянув в зеркало, я увидел, что доктор сидит, откинувшись и плотно прикрыв глаза.
